Rambler's Top100

ИНТЕЛРОС

Интеллектуальная Россия

INTELROS.RU

Intellectual Russia


ЕГОР ХОЛМОГОРОВ

О пользе и вреде Ницше для истории…



Часть I. Рождение Трагедии из Лютеровой чернильницы

Понимание Ницше невозможно без понимания первых, "доклассических" его работ: " Рождения Трагедии " и второго из несвоевременных размышлений — " О пользе и вреде истории для жизни ". Понимание Ницше вполне возможно без знания всего остального им написанного, — с прочим можно ознакомиться в выписках, пересказах, и иных второисточниках — портрет Ницше уже ставшего завершенным ницшеанцем от этого не сильно исказится. Интересней и важнее для нашей темы то, что побуждает философа, осознавшего гибель трагедии в тисках сократического разума и уже чувствующего откровение о смерти Бога, стать именно "ницшеанцем" и задать соответствующий вектор развития европейской мысли. Прежде всего, той её части, которая носит антилиберальный и консервативно-революционный характер.

Не будь Ницше, не было бы никакой консервативно-революционной и протестной альтернативы европейскому либерализму и гегельянскому Мировому Духу, торжествующему в особе Железного Канцлера. Не будь Ницше на просторах Европы, раскатанной паровым катком русской армии, скорее всего, торжествовала бы Тютчевская Панславянская Империя от Евфрата до Дуная. Не будь гения Ницше — Традиция (да-да, там самая примордиальная Традиция по Генону) так и осталась бы внешней альтернативой европейскому духу, будучи для него одновременно и экзотической загадкой, и абсолютно трансцендентным началом. В Ницше эта Традиция нашла в Европе своего медиума и вселилась в его хилое тело, треснувшее под напором понимания. Последний факт, знаменитое ницшевское безумие, остается, наверное, главным оправданием мыслепреступлению этого человека. Кряжистая порода Елены Петровны Блаватской, откровение которой случилось в то же самое время, выдержала. Впрочем, и демоны тут были трубой пониже.

Однако хватит иронизировать попусту. В чем же было откровение Ницше и в чем же состояло его мыслепреступление? Его откровение было очень простым, — под классическим ratio античности Ницше увидел Миф. Сегодня это может показаться странным, но до того момента ученейшие филологи античнейшей европейской страны Германии мифа не видели в упор. Точнее он оставался для них версификациями дологического разума, применять к которым даже занудный логический аппарат Шеллинга, уже было излишней тратой времени. И вдруг базельский профессор Ницше не просто "понимает", а чувствует и видит миф. Даже если бы он увидел лишь Аполлона, но не того, который гуляет по античным отделам музеев с лирой, а то, кто из своего лука мечет чумные стрелы, Ницше стоял бы на десять голов выше современников-филологов. Но он увидел и постиг Диониса — то сокровенно темное и страшное, что таит в себе не только античность, но и любая архаика, любая жизнь в пространстве Мифа. Ницше увидел и пережил Миф не обезображенный [облагороженный — тут уж по выбору каждого] формой.

Увидев Миф через античную Трагедию, Ницше обретает определенную перспективу, которая совершенно умопомрачительна для европейского квазихристианина и либерала XIX века. Он не видит линии времени, он видит цикл. Он не видит эволюции как прогресса, он видит время как упадок, преодолеваемый только порывом трагического героя. Этот порыв направлен не на созидание или утверждение, но на гибель. Чем сильнее "гюбрис" героя (а именно на античную "гюбрис" без остатка разлагается ницшеанская воля к власти — знай это политики-ницшеанцы, — они бы разбили все статуи своего философского идола), чем мощнее его порыв к смерти, тем большая слава его ожидает. Трагический герой перестает уже быть словом мифа, становясь мелодией первой архаической песни.

Это новообретенное трагическое мирочувствие заставляет Ницше прежде всего порвать с главным принципом, главным идолом и главным божеством современного ему мировоззрения — Историей. В Истории воспитательнице, учительнице, наставнице жизни, заставляющей саму жизнь огустевать и отвердевать, опредмечиваться и "отчуждаться", Ницше видит главную угрозу трагическому мировоззрению. Чтобы понять всю резкость протеста Ницше против истории, следует учесть, что он смотрит на нее с позиции человека постигшего Вечное Возвращение и круговращение "эонов". Исторический горизонт для него — это горизонт одного эона, в котором накопление знания, обретение исторической ясности попросту бессмысленны, коль скоро наука будет сокрушена вместе со всем составом мира. Отсюда и два средства от истории, два "яда", которые предлагает Ницше, — "неисторическое и надисторическое": "Словом "неисторическое" я обозначаю искусство и способность забывать и замыкаться внутри известного ограниченного горизонта; "надисторическим" я называю силы, которые отвлекают наше внимание от процесса становления, сосредоточивая его на том, что сообщает бытию характер вечного и неизменного". Можно по примеру архаического человека, жить до истории, в сиюминутном ограниченном становлении, не видящем в пестром поле времени никаких различимых фигур, либо, по примеру архаического сверхчеловека жить над историей, прорвавшись к вечности, за предел суетливой пестроты явлений. Остановиться на истории, заинтересоваться ею, для Ницше так же нелепо, как нелепо было бы для узника Платоновой пещеры, обратившись от теней к подлинным предметам остановиться на них, а не продолжить свой путь к Солнцу.

Ницше ненавидит историю со всей яростью приверженца "Вечного возвращения". А с историей он вынужден ненавидеть и Религию Истории — Христианство. Причем отнюдь не только Христианство виттенбергских пропойц и женевских сухарей, а саму сущность, душу Христианства как религии Спасения, совершаемого в единой и единственной Истории. Напротив, Ницшево понимание "нигилизма" как отвердения и загустения ценностей, их превращения в предмет не генеалогии и даже не археологии, а ихтиологии морали, напрямую зависимо от протестантского учения об "омертвении" и "деградации" Христианства по мере истории. Антиисторизмом Ницше куда больше обязан Лютеру, нежели Эсхилу и Дионису. А самому отцу Протестантизма, если судить по совести, должно было быть отведено почетное место в плеяде "сверхлюдей", прорывающих паутину нигилизма. Он мог бы считаться одним из "антихристов", прорывающих и переворачивающих мир "после Христа". Ницше очень хорошо знает Лютера, охотно его цитирует и то, что он его не ценит — дань показному нонконформизму да личному отвращению сына лютеранского пастора.

Самообман лютеранина Ницше даже больше, чем он мог себе вообразить. В своем постижении Мифа и увлечении Трагедией Ницше так и остается "фаустовским человеком". Даже отрицая историю, он не может проникнуться идеей Вечного Возвращения сколько-нибудь буквально. Рассуждая об античном пессимизме он так и не отрекается от европейского оптимизма. Грек в своем пессимизме пессимистичен последовательно, как и его далекий единомышленник индус. Мир деградирует к упадку и разрушению. Этот упадок абсолютен и не несет тем, кому суждено среди него родиться и жить, кроме страдания. Все, что может сделать истинный философ — это попытаться как можно скорее эмигрировать из этого мира к абсолюту — без всякой трагедии, без какого-либо надрыва — просто и эффективно выключиться из этого мира. Все, что может сделать религиозный дурак, — попробовать сделать метафизическую карьеру, достичь "лучшего" перерождения и добиться полного исчезновения причины собственного бытия, до стирания "кармы", вовлекающей его в жизненные циклы. Все, что может сделать простец, — немного продлить себя за пределы собственного существования при помощи славы, — подвигом, деянием, той самой трагедией превратиться из простой мелодии в слово — слово мифа. Кажущаяся Ницше высшим метафизическим разрядом духа, трагедия, как и эпос, есть, на деле, утешение простеца. В космосе, где нет никакой вечной жизни, ни подлинной трансценденции, ни единого шанса для человека, все что остается — это стать героем и, если дух смел, — остаться в слове, в "истории" (если кто помнит греческое значение слова, ничем не отделяющее историю от эпоса и мифа).

Человек трагического мировоззрения Ницше просто бы не понял — как в его антиисторизме, коль скоро стать героем рассказа, героем трагедии, и есть смысл героического деяния, так и в его оптимизме. Ницше, как и положено новоевропейцу, — исторический оптимист. Он не верит в "экспиросис" как тотальное самоуничтожение мира и всего, что в нем. Он, каким-то парадоксальным образом, верит в немыслимую для грека возможность перескочить из цикла в цикл, замкнув один эон, начать новый.

Именно здесь тайна ницшевского "сверхчеловека".

Этот парадоксальный фантом человеческого разума — не просто вознесшийся над толпой человек, но и не божество. По сути, — это первопредок нового "эона", это обитатель "времени сновидений", устанавливающий новый молодой прамир, удивительный метафизический "серфингист", переплывающий из "века" в "век". Как такое может быть — не спрашивайте. Грек не скажет вам этого, поскольку для него "сверхчеловек" — исполин, гигант, титан, есть не будущее, но прошлое человека. Ницшеанец не скажет вам, поскольку, в отличие от Ницше, он никакого трагического начала в душе не несет, чаще всего он просто хочет быть "круче всех". Благо, начав свой эволюционный ряд с обезьяны, Ницше предоставил ницшеанцу полную возможность считать, что сверхчеловек — это тот, кто имеет больше самок, может убить больше соперников, съесть больше пищи и испытывает оргазм дольше на пять секунд. Впрочем, можно так и не считать, а быть, вместо этого, "консервативным революционером". Но эта интерпретация, равновелика с той, как, впрочем, и с интерпретацией наипозднейшего Ницше, считавшего себя цыпленком.

Консервативная революция в её основах есть плод филологически-философской ошибки Ницше , не понявшего, как уже было отмечено, всей глубины и необратимости эллинского пессимизма. Ошибка эта основана на странной, практически безумной надежде повернуть колесо "четырех юг" вспять и каким-то образом восстановить высшее мифологическое мирочувствие не только для себя лично в пределах итальянской виллы или швейцарской психлечебницы, но для общества в целом.

Для того чтобы имело смысл говорить о консервативной революции, "путь героя" из личной попытки прорваться в "другой эон" должен стать неким общественно-значимым действием. Либо по массовому возвращению героического начала в жизнь и быт, либо по столь же массовому учреждению "нового эона", то есть стать либо радикальной реакцией — отбрасывающей нас к изначальному мифу, либо столь же радикальной революцией, — делающей нас мифоздателями нового века веков. В любом случае консервативный революционер должен не только подхватить, но и усугубить ошибку Ницше, внесшего историческое начало в самое сердце мифологического антиисторизма. Должен выбрать пространством своего действия не миф, но историю, и сам должен стать не музыкой, но эпическим словом.

Более того, последовательный консервативный революционер должен стать очень хорошим лютеранином. То есть принять на веру — во-первых, то, что изначальная традиция была прекрасна, во-вторых, что со временем она потускнела, и, наконец, в-третьих, что нынешним порывом возможно к ней вернуться и ее возродить, если, в-четвертых, опираться на достаточно авторитетные источники, которые можно принимать согласно принципам sola scriptura. Другими словами, необходимо принять историцизм , то есть уверенность в своей способности творить историю, без историзма , то есть без признания своей принадлежности истории и умения её понимать.

Реальные исторические опыты осуществить "консервативную революцию" на европейском человеческом материале или, хотя бы, в нее сыграть, заканчивались неизменным конечным торжеством истории над мифом. История охотно принимала в свое пространство тех, кто пытался сыграть в нее по своим правилам, но играла исключительно по своим собственным. Скорый подъем и гибель нацизма продемонстрировали всю изощренность смысловой ловушки, расставленной Ницше своим последователям. Попытка утвердить миф в пространстве истории закончилась торжеством истории, причем при помощи самого мифа. Нет, наверное, ни одного бойкого журналиста, который не увидел бы в закате Третьего Рейха Gotterdammerung, то есть вполне закономерный финал трагедии и мифологической истории. И ведь в самом деле, странно было бы, обратившись к Вотану, встретить в конце пути гурий или Небесный Иерусалим, а не Фафнира.

Не миф закольцовывает собой историю, в соответствии с верой Ницше и его последователей, а, напротив, — история закольцовывает собой миф, а уж что станет с самой историей — сгорит ли она в огне возвращения или увенчается в трансцендентном инобытии — вопрос метафизики, а не мифологии. Но мифологический "традиционализм" в любом случае обречен и ущербен, если идет на столкновение с Историей. Он может лишь уйти от нее, но тогда в нем не останется ничего революционного, либо подчиниться ей, но тогда в нем не будет ничего консервативного. Одержать победу над историей как над царством становления, случайности и тлена может только традиционализм исторический. Сказанное выше обозначает очевидный водораздел между немецкой консервативно-революционной мыслью и  русской консервативно-исторической . Но это, предмет отдельного разговора, объединять который с рассуждением о Ницше не совсем уместно — Ницше и Христианство, Ницше и Россия, — темы слишком разновеликие, чтобы простительно было сопрягать их союзом

Печатается по согласованию с редакцией сайта «Агентство политических новостей»