ЕГОР ХОЛМОГОРОВ

Реставрация будущего

Пролегомены к философии русской реакции

Существует устойчивое представление, что целью консерваторов является "сохранение" прошлого, а целью реакционеров и вовсе "возвращение к прошлому". Для каждого здравомыслящего человека очевидно, что "сохранение прошлого", а тем более "возвращение к нему" попросту невозможны, поскольку прошлое оно прошло, его уже нет, в лучшем случае, есть его остатки в настоящем в худшем — вообще не остается ничего кроме воспоминаний и каким образом реакционер может надеяться на то, чтобы к прошлому "возвратиться" без помощи явных сверхъестественных чудес, остается загадкой. На самом деле, никакой загадки тут нет. Консерватизм остается в течение столетий влиятельной политической ориентацией, в рамках которой возможно говорить даже о "консервативной революции", а случаи "реакции" и контрреформ следуют в истории с удручающей прогрессистов регулярностью как раз потому, что с бессмыслицей "возвращения к прошлому" ни консерватизм, ни реакция ничего общего не имеют. Основной идеологической и практической установкой пламенных реакционеров во все времена было не возвращение к прошлому, а реставрация будущего, то есть восстановление в правах того будущего, которое было утрачено в результате тех или иных катастрофических изменений — реформ, революций, завоеваний и гражданских войн, короче говоря, различных форм смуты.

Апология костоправов

Различие между консерватизмом и прогрессизмом, таким образом, — это не различие между ориентацией на прошлое или на будущее. Это различие двух несовместимых образов будущего.

В мировидении "прогрессизма" будущее воспринимается как определенный "проект", формируемый произвольно с любой заданной точки. Поскольку для воплощения этого проекта в жизнь, чаще всего не хватает стройматериалов, то они получаются за счет разрушения тех или иных участков действительности. Кирпичи реально взорванных храмов пускаются на фундамент воздушных замков. Будущее воспринимается прогрессистом как дорога, по которой можно двигаться в любом направлении, и, находясь в любой точке, можно будет сказать, что нас в эту точку привела "железная историческая необходимость", а также обещать, что эта же железяка вывезет нас в "желаемое" нами светлое будущее. Будущее воспринимается прогрессистом как пространство, причем пространство равномерное, однородное и содержательно пустое.

Для консерватора будущее является результатом развития имевшихся в прошлом и настоящем возможностей, будущий проект является строительством на уже имеющемся фундаменте. Будущее воспринимается консерватором в органических метафорах — как растущее дерево, как развивающийся скелет. И, соответственно, жестко осознается ограниченность вариантов развития и невозможность их произвольного превращения один в другой. Если же растущий скелет приобретает недолжные и деформированные очертания, то консерватор без колебаний определит это как "вывих", — нарушение нормального развития и сбой в направлении движения. Будущее воспринимается консерватором именно как будущее, как время, причем время неоднородное, содержательно насыщенное и, наряду с подлинным будущим изобилующее и смысловыми пустотами ("безвременьем").

Консерватизм может и должен понимать себя как определенную философию времени, влекущую за собой и определенную практику — сохранение осмысленного хода времени, удержание истории от попадания в смысловые пустоты. Если это по каким-то причинам не удается, то консерватизм может и обязан становиться реакцией, то есть идеологией вправления исторических вывихов, и вытягивания времени из пустоты. Вправление вывихов всегда довольно болезненная процедура, еще тяжелей — сращивание переломов, когда в иных случаях кость приходится снова ломать, чтобы в итоге она правильно срослась. Нахождение в "реакционном" гипсе – тоже процедура не из приятных. Поэтому костоправы-реакционеры пользуются у прекраснодушных граждан весьма дурной репутацией. Но взвешенный суд истории признает, обычно, их работу необходимой и спасительной.

Если продолжить нашу аналогию с неправильно развивавшимся (по тем или иным причинам) скелетом, то в задачу костоправа не входит абсолютно бессмысленное дело — уменьшить этот скелет вновь до детских размеров, а потом вырастить его еще раз правильно. Его задача в том, чтобы, по возможности устранив вывихи, искажения и искривления, осуществить реставрацию будущего этого скелета, то есть придать ему те свойства, которые он имел бы, не случись этих искривлений. У каждого "прошлого" есть его возможное "будущее", наиболее богатое в плане раскрытия заложенных в "прошлом" возможностей. Смута уничтожает это будущее, пытаясь перевести историю на некий другой путь, чаще всего заводит её в "безвременье", в смысловую пустоту, откуда нормального хода вперед попросту нет. И консервативная реставрация будущего является единственным способом вернуть историю "на место".

Жестокость будущего

Сегодня Россия оказалась страной без будущего. Мы попали в состояние безвременья, в которое чаще всего и приводит попытка прогрессизма заставить тяжело груженый состав перескочить на другие рельсы. Пошли под откос. Исправив в самой себе, довольно жестокими методами, состояние исторического вывиха, принесенного Революцией, Советская Цивилизация начала работу над превращением России в высокоорганизованное технократическое общество. Если партийная элита была "боярством" советского общества, со всеми достоинствами и недостатками высшего слоя элиты, то в том, кто является "дворянством", то есть реально действующей и направляющей развитие элитой, никаких сомнений не было — это ученые, конструкторы, инженеры, техники, испытатели, то есть все, кто был связан с научно технической сферой как в военной, так и в мирной областях. Настоящими героями, сродни былинным богатырям, были "космонавты", то есть те, кто был вынесен как бы на передовые рубежи создания будущего.

Постепенно эта технократичность приобретала все более утонченные формы, — наряду с работой с материей и энергией, началось освоение организационных методов, сферы смыслов, наряду с естественными и технологическими дисциплинами начали активно развиваться и теория систем, методология, семиотика. Появилась особая порода интеллектуалов, которые наряду с конкретными исследовательскими результатами были интересны и значимы тем, что формировали вокруг себя сферу новых смыслов. Люди эти были очень разные, от Льва Гумилева до Юрия Лотмана и от Георгия Щедровицкого до Игоря Шафаревича. Но общим для них было то, что созданные ими новые смыслы не ограничивались чисто интеллектуальной сферой, а притязали на социально организующее значение, посягали на власть. То есть советская технократия постепенно развивала из себя высшие и, возможно, превосходящие ее формы — смыслократию. Постепенно это представление оформилось даже в попахивавшее некоей сектантской религиозностью учение о "ноосфере". За весьма сомнительными и не вполне адекватным идеям Вернадского содержанием этой мифологемы, крылось очень важное здравое зерно, — признание существования некоторой сферы, надстроенной над биосферой и техносферой, в которых действие совершается по вполне определенным законам.

Ставшие культовыми для советской интеллигенции романы братьев Стругацких тем были интересны, что перешли из разряда технократических и социальных утопий, сперва в смыслократическую утопию, а потом и в смыслократическую антиутопию. Пессимизм поздних Стругацких, был тоже своеобразной формой практической смыслократии, предугадывая реальную смысловую пустоту общества, внезапно потерявшего свое будущее. Совсем незадолго до его потери, этому будущему был создан своеобразный гимн, трогательный, наивный и чистый, поскольку сказочный — "Гостья из будущего", потрясшая целое поколение позднесоветских детей. В конце последней серии Алиса Селезнева предсказывает будущее своим одноклассникам из нашего времени — кто-то станет изобретателем, кто-то детским врачом, кто-то поэтом, а кто-то спортсменкой, которая выиграет Уимблдон. И звучавшая после этих предсказаний песня про "Прекрасное далеко" была уже более похожа на молитву этому будущему, с совсем уже трогательным прошением "не будь ко мне жестоко".

Жестокость будущего превзошла самые смелые ожидания. После неожиданного превращения "ускорения" в "перестройку" началась планомерная деконструкция контуров будущего советской цивилизации, которая осуществлялась теми же самыми людьми, которые были лидерами этой цивилизации на предыдущем этапе. После первых ударов по партократии, армии, КГБ "революция" очень быстро принялась за главное, — то есть за уничтожение технологических основ советской цивилизации. Уничтожались институты, разгонялись с помощью голода сотрудники, распродавались оборудование и секреты, растаскивались по частям заводы и технологические линии, любая деятельность в направлении проектируемого в 1930-80-хх годах будущего тотально обессмысливалась, так, чтобы и подумать не смели что-то делать в этом направлении. Очевидное и вполне ясное для всех будущее "закрылось". Причем крайне сомнительно, что когда-либо удастся реставрировать в полном объеме его материально-техническую часть, поскольку разрушено было то, что создавалось десятилетиями.

Несколько более устойчивой оказалась смыслократическая структура. Даже лишенная технологической привязки, она, после нескольких лет паузы, начала развиваться, пользуясь новыми возможностями, открытыми "свободой прессы". Первая половина 2000-ных дала неожиданную картину, — абсолютное большинство сколько-нибудь заметных, смыслящих в деле производства смыслов и ответственных за свои слова интеллектуалов ориентировано в той или иной степени на традиционные ценности. Тех, кто готов поставить свои смыслократические способности на обоснование режима "деконструкции будущего", практически не находится.

За время демонтажа рядом шла работа и по подготовке планов "реставрации будущего". Самая сложная, концептуально-смысловая сторона этих планов отработана за предыдущие полтора десятилетия, и теперь целостная конструкция потихоньку начинает собираться и показываться над водами всероссийского Потопа. Эта реставрация представляет собой продолжение основных, наиболее значимых линий в будущее из советского прошлого (отсюда и понятный "неосоветизм" большей части нашего консервативного движения), однако без механицизма. От технократии акцент ощутимо сдвигается именно к смыслократии, от концентрации на создании технологических систем к созданию и отработке систем интеллектуальных.

Этот новый проект, уже в силу своей смыслократической специфики, не является и не может являться в чистом виде неосоветским. Он должен быть починен более глубокой идее реставрации всего утраченного будущего России. История России представляет собой чрезвычайно печальную картину неожиданных катастрофических "перезагрузок", которые происходили как раз тогда, когда мы выходили на осуществление очередного варианта проектного будущего. В результате история "будущей России" более всего похожа на связку оборванных проводов, ведущих к несозданным приборам. Каждый перелом оставлял на теле страны и народа серьезные повреждения, причем кости, когда они все-таки сращивались, сращивались плохо и как попало. Даже если помнить историю в рамках школьного учебника, то можно нащупать несколько подобных переломов — монгольское вторжение, опричнина, Раскол XVII века, петровские реформы, освобождение крестьян по навязанной помещиками модели в 1861, Революция (точнее — три революции), "перестройка" и реформы. Не исключено, что глубокий смысл предшествующих обрывов в том и состоит, чтобы все обломленные возможности были восстановлены одновременно, в одном месте и при одних обстоятельствах. Чтобы на кладбище недоношенных политических и культурных смыслов произошло чудо воскресения.

Нация как "футуристический" народ

Вопреки достаточно распространенному представлению, нации не являются изобретением XVIII века. О различных формах национального сознания, национальных самоназваниях, национальной гордости, чувстве национальной исключительности, и национальной идее приходится говорить с очень давних времен. Национальный миф расцветает еще в античности, имеет развитые формы в средневековье. И Новое время нам приносит не феномен нации или даже феномен национализма как таковых, а лишь их оформление, — рационализованное с одной стороны и директивное, превращенное в лозунг, с другой. Современный национализм является упрощением национальной идеи, бытующей в традиционном сознании, до формы, в которой эта идея пригодна для упаковки в отдельные головы, не связанные между собою неформальными связями общей традиции. Однако нация намного шире чем тот образ, который предлагают нам технологии национализма Нового времени.

"Нация" как категория традиционного сознания народа и культуры — это не столько обозначение для настоящего времени народа, сколько его футуристическая проекция. "Традиция" — это не просто обращение от настоящего к прошлому, а "передача" (traditio), способ сохранять в жизни народа непрерывную "связь времен". И полнота традиционного сознания охватывает как прошлое и настоящее, так и будущее. Если прошлое вполне охватывается в традиционном сознании идеей "наследия", оставленного предками; если настоящее эмпирически наблюдаемо как страна, её люди, и её учреждения, то для включения в традиционную цепь времен звена будущего необходим сильный ход воображения, — представление о предельных целях народного бытия, об историческом пути народа, и уверенность в его будущем существовании.

Именно в идеи нации народ связывается не только общностью предков и эмпирической общностью проживания, но и намерением дальше существовать вместе несмотря на любые препятствующие этому обстоятельства. Национальные идеи конституируют основания для совместной будущей жизни. Одной из первых зрелых наций, с высокоразвитым национальным сознанием были древние евреи, основой национального бытия которых было "призвание Авраама" и "обетование" ему: "Умножая умножу народ твой". Другим столь же древним народом, сохранившим с древнейших времен статус нации, были персы, теология которых предполагала идею "последней битвы", в которой они видели себя передовым отрядом армии Ахурамазды. Наконец, для римлян национальной идеей была "Roma Aeterna", и именно это поддерживало в них чувство национальной исключительности, позволившее им создать великую Империю. И, напротив, потеря веры в эту "вечность" Рима привела и к фактическому концу римской нации. Развитое национальное сознание потому и является уделом "исторических" народов, а не народов, сохранивших первобытный уровень, что чувство времени у последних не позволяет полноценно работать с будущим, воображать будущее, и тем самым конституировать себя не только как естественную общность, но как нацию.

Мы говорим "национальные идеи", но это не совсем точно. Представление о нации в традиционном сознании точнее будет обозначить как национальный миф, подчеркнув тем самым многомерность, нелинейность образа нации в этом сознании. Как и всякий миф, национальный миф предполагает приложение к одному и тому же объекту не совпадающих и, порой, противоречащих друг другу в линейной логике определений. Одну и ту же Москву можно было в XVI веке воспринимать и как "отчину" московских Рюриковичей, и как "Третий Рим", и как "Новый Иерусалим". Именно мифологичность национального сознания, причем непрерывно обогащающаяся новыми образами и сюжетами, новыми героическими циклами, святынями и легендарными рассказами, и является гарантией полноценного существования нации. Одномерность "лозунга" приводит к тому, что в случае его крушения нацию потрясает масштабный кризис, фактический слом, как произошло это с уплотнившейся до одного нацистского лозунга Германией. Гарантией устойчивости нации является как раз разносторонность, богатство, национального мифа.

Футурологию национального мифа не следует излишне мистифицировать, относя ее к сакральному в строгом смысле слова. Не следует превращать нацию из формы жизни в неоязыческий культ. Национальная эсхатология может быть как подлинно сакральной, сводясь к религиозному предназначению, но может оказаться и вполне мирской и даже примитивной — уничтожить всех вокруг и остаться одним самыми сильными. Тут уж каждому свое. Но национальный миф, лишенный футурологии, попросту рассыпается, а за ним рассыпается и нация, как воображенное будущее народа. Национальный миф перестает выполнять функцию "потусторонней", смысловой сборки нации, оправдания её настоящего ее проектным будущим. Тем самым исчезают основания, определяющие для людей необходимость жить и действовать вместе, и нация рассыпается.

Контуры реставрации

Здесь мы возвращаемся к исходной нашей проблеме — проблеме России без будущего, проблеме исчезновения точки смысловой сборки национальной истории в результате разрушения и дискредитации национального мифа. Деконструкция исторического прошлого России, от недавних советских времен, до седой киевской древности, разрушая национальный миф в его исторической части, подрывала и футурологию нации, поскольку ни одна эпоха, ни одно состояние русской истории не признавались образцовыми, и способными быть достойным примером для будущего подражания. История была самым тщательным образом прополота от "сорняков" русского будущего, в надежде то ли на то, чтобы вырастить на нашем поле демократический фикус (для которого история начиналась 12 июня 1990 года), то ли добиться того, чтобы вовсе ничего не выросло.

Впрочем, нельзя сказать, что в нынешнем положении есть что-то уникальное. Исторические разрывы известны — церковный раскол, петровские реформы, "либерализация" Александра I затем Александра II, Революция, "десталинизация" — этот ряд можно продолжать в оба конца и прописать куда более подробно. Самое страшное при этом, не то, что что-то разрушалось, но то, что ничего не достраивалось. Русская история изобилует руинами того, что разрушено, но еще более, фундаментами, остовами недостроенного. Недостроенными церквями, недоосвоенными землями, недодуманными мыслями и распиленными на металлолом корпусами недоделанных авианосцев. Это пространство "недо" можно использовать в качестве повода для продолжения бесконечного морального уничижения России как "недоделанной страны". То же самое можно воспринять и как творческое задание, как проект восстановления недостроенного здания Русской Истории.

Реставрация будущего являлась бы, одновременно, и новым творческим порывом, предоставляющим подлинную свободу действий, и, в то же время, соединением порванных нитей прошлого, вправлением исторических вывихов. Можно взять очень древние, тысячелетней выдержки, образцы и чертежи, но исполнить их по новейшим технологиям и с учетом уже пройденного пути. Можно создать Россию-какой-она-могла-бы-быть, причем под этим "могла бы" разуметь не некий фантастический вневременной проект, а осуществление заложенных в реальной конструкции возможностей. Поскольку эти возможности сохранились в исторической матрице, но только отпечатываются на страницах нашей истории пока что слишком слабо.

Вот еще один хороший образ — книга с частично рассыпанным набором и с плохо пропечатанным текстом, иногда — с пустыми страницами на месте текста. Где-то нужно вшить недостающие страницы, где-то, — восстановить набор. Но в большинстве случаев достаточно просто подбавить краски, добиться того, чтобы текст был напечатан четко. Заниматься вместо этого, как у нас любят, бесконечным переизданием "Списка опечаток. Исправленного и дополненного", — дело гиблое, особенно если учесть, что этот список оказывается куда толще самой книги и содержит до сотни вариантов прочтения одной и той же строчки.

Было бы преждевременно и авантюристично со стороны автора, предлагать читателю собственную программу Реставрации Будущего. Поняв и приняв метод, базовую установку на подобную реставрацию, каждый волен прочертить контуры этой реставрации по-своему. Настоящая политическая борьба должна идти не между разной степени жестокости программами уничтожения России, а между десятью, двадцатью и более проектами Реставрации Будущего. Конкуренция между научной технократией, неоевразийством, имперским сталинизмом, ориентацией на киевскую вечевую демократию, православной монархической теократией, консервативной смыслократией и т.д. была бы действительно здоровой политической конкуренцией, победитель в которой впитал бы у своих оппонентов все действительно ценное.

Что действительно имеет смысл, — это указать на основные аспекты, на смысловые узлы национального мифа, нуждающегося в реставрации.

1. От достоинства русского к союзу народов

Первый аспект — это сама категория русского. "Русское" давно уже не является только прилагательным к конкретному этносу, — это знак определенного "достоинства", определенного качества вещей. И главный вопрос, на который не могут ответить русские уже не первое столетие — это вопрос о знаке, — "плюс" или "минус", этого качества. Именно здесь в оценке "русского", а не в плоскости отношения к эмпирически наблюдаемому народу, подлинный, глубинный раскол между "русофобами" и "русофилами". И тогда, когда речь идет о реальных недостатках, и тогда, когда в открытую произносится клевета, удар "русофобии" нацелен на русское как таковое. Имеется ввиду отрицательная оценка русского как определенного качества.

Мы впервые обнаружим в явном виде этот раскол сознания в церковном расколе XVII века. Никониане воспринимали русское как нечто относительное, Россию, как подлежащую поверке остальным миром (пусть — православным миром, греками), и лишь по результатам этой проверки заслуживающей той или иной оценки. Для старообрядцев Россия сама по себе, как "Третий Рим", была миром, и нуждалась в "проверке" лишь Богом, но никак не другими народами. И русское тут мыслилось как не подлежащее соотнесению. После распада старообрядчества как массового "реакционного" движения на отдельные и вырождавшиеся в секты толки, абсолютизм восприятия был перенесен на отдельного человека, которому раскрывалась истина, что "всё в тебе".

Этот смысловой раскол нами не преодолен, не найдена точка равновесия между абсолютизацией России и ее выведением сперва в относительность, а затем и в самоуничижение. Реставрация национального мифа должна начинаться с определения достоинства русского. И это определение даст нам и ответ о русских как о носителях этого достоинства. Неопределимость русских как "народа", "нации", "цивилизации", состоит именно в том, что каждое определение оказывается одновременно и слишком широко и слишком узко. Как русский нами воспринимается именно носитель русского достоинства, и членство в русской нации ни для одного народа не являлось и не является групповым. Можно было сказать что князь Багратион или художник Айвазовский — русские, но нельзя того сказать ни о грузинах, ни об армянах. Граница русского народа и как этноса и как нации является очень подвижной. В те эпохи, когда достоинства русского растет, увеличивается число желающих принять это достоинство (не только корыстно, но и вполне искренне), в эпохи падения этого достоинства, в эпохи самоненависти, национальное поле сжимается, как высушенная кожа.

Однако эти расширения и сжатия не меняют русской установки на самодержавие, на суверенитет народа над своей страной. Для России более чужда и нетерпима чуждая, нерусская, иноземная по духу или по букве власть, чем для каких-либо других народов. Понимание этого факта систематически затемняется спекуляциями вокруг "иноземных династий", "иноземной" природы русской власти. С вынужденной резкостью приходится заметить, что эти спекуляции, столь характерные для русской философии, более всего похожи на сознательную диверсию против российских властей, им специально подсказывают ложное самовосприятие, чтобы добиться их отчуждения от нации. В России чужеземная власть была один раз — с 1610 по 1612 — все это время народ вел систематическую войну против нее, как против власти оккупационной. А сам факт такой власти воспринимался как национальный позор. Все остальное время Россией правили династии и правители, которые воспринимались народом как русские, и, более того, "восстановление русскости" неоднократно ставили себе в заслугу и оправдание государи, пришедшие к власти не вполне легитимным путем — Елизавета Петровна, Екатерина II, Николай I. Именно национализация власти была эффективной технологией укрепления ее легитимности.

К теме национального суверенитета русское сознание очень чувствительно. Идеальной для нее моделью является самодержавная власть в самодержавной России. Поэтому вместо того, чтобы говорить об известном лозунге "Россия для русских" как о "лозунге придурков", лучше дать ему правильное истолкование. Не как лозунгу этнократии, а как лозунгу национального самодержавия: "Россия для русских" должно значить не "Россия не для татар", а "Россия не для американцев" и "Россия не для ЕС".

Восприятие же национальных отношений русских и других народов России осуществляется в рамках совершенно иной идеологемы и мифологемы — "Союза". Идея союзнических отношений пронизывает всю историю национального расширения России, причем она настолько прочна, что даже отношения завоевания (как, например, в Средней Азии) практически сразу же после этого завоевания переоформлялись как союз и покровительство. Одним из недостатков нынешней системы национально-государственного устройства России стала унаследованная от РСФСР идея "федерации". "Союзная" модель воспринималась народом как своё, и развал союза был пережит очень болезненно, "федерализм" же понимается как нечто чуждое, поскольку оформлен как договорное содружество территорий, а не как объединение народов.

Первые шаги по реставрации национального мифа России должны затронуть восстановление русского как достоинства, и через это установленное достоинство дать определение границам и смысловому содержанию русского народа. Должно быть покончено с переиначиванием русского как "клейма позора". Говоря попросту, быть русским должно стать престижно и популярно. Это должно повлечь за собой реставрацию национального самодержавия, то есть установление целеполагания власти как русской, оберегающей суверенитет России, а не некие наднациональные ценности, во имя которых Россией можно пожертвовать. С другой стороны, должны быть реставрирована идея межнациональных отношений в России как союза народов, а не как безликой и внутренне противоречивой "федерации". Однако до тех пор, пока не будут решена центральная проблема, проблема русского как достоинства, невозможно будет выстроить и целостную модель государственности.

2. Ориентация — "Север", "Юг", "Океан"…

Коснемся далее аспектов национального мифа, связанных с идеей территориального расширения русского мира. Здесь заслуживает внимания, прежде всего, функциональный конфликт идеи империи и идеи экспансии. Будучи плодом экспансии империя по смыслу противоположна ей. Экспансия предполагает расширение пространства при допустимо низком уровне его структуризации. Империя, напротив, занята структурированием пространства, для чего ей необходимо его замыкание в определенной границе, высокая структурность. Основной для экспансии процесс колонизации прямо противоположен имперской политике переселения и заселения. Горизонтальная социальная мобильность экспансии и колонизации конфликтует с вертикальной мобильностью имперского пространства власти.

В российской истории эти конфликтующие тенденции шли, противостоя друг другу и дополняя друг друга. Однако в ХХ веке произошла победа Империи над экспансией, спонтанный колонизационный поток был остановлен. Результатом стало катастрофическое по быстроте обрушение самой Империи, треснувшей по своим вертикальным управленческим уровням. Результатом стал известный всем кризис русской имперской государственности и популяционный коллапс русского населения. Началась народная деколонизация, когда покидаются, казалось бы, давно и прочно освоенные пространства. Поэтому, когда строятся проекты имперского возрождения, то необходимо начинать с экспансии — экономической, культурной, популяционной. Необходимо пробудить этот экспансионистский дух, и выявить его основные направления. Лишь в этом случае имперский структурный принцип сможет вступить с экспансией в плодотворный конфликт. Если же планировать восстановление империи лишь как внешнюю, военно-политическую работу, то мы так и останемся свидетелями продолжающегося сжатия России, и за Ереваном, Ташкентом и Кишиневом последуют Калининград, Владивосток и Владикавказ.

Сейчас Россия переживает кризис освоения, недоосвоенным остается как ее внутреннее пространство, так и его периферия. Причем жестче всего это сказывается на основном пространстве русского освоения — Севере. Именно Север и Северо-Восток, как ни парадоксально, доминировали в идее русской национальной экспансии еще со времен основанных учениками преп. Сергия монастырей. Напротив, наследующая византийской идее Империя была устремлена скорее на Юг, и здесь конфликтность создала уникальную возможность "убить двух зайцев", очертив имперской границей исключительное по объему пространство. Сегодня Империя утратила Юг. Сегодня нация покидает Север, утрачивая северное самосознание, северный образ жизни. Тем самым перекрывается и идея связанного с освоением Севера будущего. Программа Реставрации Будущего, напротив, должна включать в себя идею восстановления "ориентации — Север" как базовой для русской цивилизации.

Напротив, южный вектор расширения России был связан с идеальным, религиозно-культурным призванием России как наследницы Византийской империи. Порыв к Константинополю доминировал в русской имперской идеологии в течение столетий и не был утрачен даже с падением монархии, южное расширение мыслилось как глубокий обходной маневр на пути к Константинополю. Это связанно во многом с тем, что, не решив "Восточный вопрос", русская цивилизация не считает себя вполне разрешившей и вопрос "русский", не устраненным остается зазор между пониманием себя как обломка расколотой восточнохристианской цивилизации и взглядом на Россию как на самодостаточное цивилизационное и религиозное пространство.

Другим аспектом, нуждающимся в реставрации, является морской, океанический аспект русской цивилизации. Вопреки утверждениям о "континентальности" России, важным аспектом национального мифа издавна было покорение моря и создание морской мощи. Причем моря не просто как удобного для передвижения пустого пространства, а именно в его качественном отличии от суши. Если американский теоретик морской мощи адмирал Мэхен вполне мог предложить своим читателям, для объяснения важности морских коммуникаций сравнение с пустыней, через которую ходят караваны, то русской теоретик морской экспансии адмирал Горшков, напротив, видит в Океане принципиально отличную от сухопутной форму жизни, которая должна быть освоена именно в своем отличии. На этом строилась обширная морская программа России, уже несколько раз за одно столетие насильственно прерывавшаяся.

Русское пространство заключает в себе как бы три недостроенных здания — недостроенное с "южного фасада" здание империи, недостроенное в северном крыле здание освоения и экспансии, и, наконец, недостроенный выход к морю. Есть еще и космическая идея России, однако в своем идеальном, мобилизующем аспекте это более чем идея пространственного расширения — это скорее пространственная, материальная, если угодно — атеистическая метафора того, что понималось в России прежде как духовное восхождение.

3. Реальная агиополитика

С этим восхождением связан еще один важный аспект национального мифа, — понимание России как Святой Руси. Вопреки широко распространенному заблуждению, речь здесь не идет о сакрализации всей данности русской жизни. "Святая Русь" понимается не как нынешняя Русь, которой установлено некое полуязыческое поклонение, но как совокупность русских святых и священных пространств и святынь на Руси и в русском культурном ареале. Святая Русь — это та сторона Руси, которая реально приобщена к Царствию Небесному. В этой идее представлена высшая и благороднейшая форма национализма – не свою нацию объявить "святой", но реально умножить в своем народе число святых так, чтобы в Царствии Небесном они были не отдельными лицами, но именно "Русью". Таким образом осуществляется русская агиополитика, то есть программа рациональных политических действий, направленных на упрочнение этой сакральной инфраструктуры русского мира.

И в этом смысле должна быть правильно осознана роль Русской Православной Церкви, долгие столетия оказывавшейся жертвой излишне "инструментального" политического отношения к ней. Помимо понятной внеполитической роли в личном спасении каждого христианина, Церковь имеет и общественные, в том числе и политические функции, но не прикладные, а агиополитические. Именно она осуществляет связь наличных нации и государства со Святой Русью, именно она, как священный организм, имеет право предстательства за "страну и люди ея" перед небесными заступниками. И именно это значение Церкви в обществе не должно вытесняться на второй план ее возможными мирскими функциями. Напротив, в совершенствование "аппаратуры спасения" должны вкладываться значительные материальные и человеческие ресурсы. В истории России был период — XIV-XVI веков, который вполне законно можно назвать эпохой сакральной индустриализации. В этот период создавалось и являлось миру великое множество святынь, переносились на Русь из Византии святыни древние, общежительные монастыри Руси превратились в своеобразные "фабрики святых", с которыми могли соперничать лишь монастыри и скиты Афона. Речь шла о мобилизации национальных ресурсов — человеческих, земельных и финансовых на эти цели.

В рамках программы Реставрации Будущего должен быть поставлен и разрешен и вопрос о возобновлении связи между здешней, земной Россией и небесной Святой Русью. Эта программа должна включать в себя не только политический и геополитический, но и агиополитический аспект. И необходимо в той или иной форме повторить программу "сакральной индустриализации" России, которая хотя бы восполнила урон, нанесенный той вполне реальной и действенной инфраструктуре спасения, которая действовала на Руси в течение столетий.

4. "Веберовская модель" для России

Скажем и об аспекте национального мифа, связанном с восприятием экономической и хозяйственной деятельности. Давно уже отмечено, что традиционный капитализм в России прививается плохо, одни списывают это на отсутствие "протестантской этики", другие — на "непредприимчивость русских", третьи, на бессеребренничество русской души. Однако и предприимчивость русских, и умение организовать свою деятельность в больших масштабах, и способность стремиться к личному обогащению вполне очевидны. Только эти черты не склеиваются в цельную систему капитализма как рационально организованной эксплуатации человека человеком ради достижения личной выгоды. Разрыв проходит между коллективной организацией и индивидуальным обогащением, капиталистическая их смычка представляется несправедливой. В качестве нравственно приемлемой мыслится либо организация и даже жестокая эксплуатация во имя надындивидуальной цели, — общинной, государственной, религиозной. Либо, если речь идет о личном обогащении как цели, приобретение богатства воспринимается как личная авантюра, как игра с судьбой. Богатство, приобретаемое в ходе такой игры оценивается как куда более чистое, чем полученное от рациональной эксплуатации. Успешные и производительные "капиталистические" предприятия в современной России строятся на сочетании "авантюрного" элемента у организующих их предпринимателей и советской служебной этики в организации трудового коллектива, где работа воспринимается не столько как размещение себя на рынке труда, сколько как реализация священной и надындивидуальной обязанности трудиться.

Рациональная организация общего труда, в том числе нацеленная на прибыль и рентабельность, может быть основана на не корыстной мотивировке — от общенациональных задач, до "служения людям" своей деятельностью. При этом предоставляемые в рамках этой организации личные выгоды могут мыслиться лишь как вознаграждение за труд, а не как "рыночная цена" труда, продаваемого как товар. Восприятие труда как товара действительно характерно лишь на уровне отдельных лиц или артелей ("шабашников"), наживающих богатство "на свой страх и риск", но никак не для участников больших производительных систем. Для России было и остается необходимым формирование официального или неофициального национального плана развития, участие в котором будет придавать смысл деятельности конкретных предприятий и организаций. Где-то координация может быть очень плотной, где-то на уровне самых общих направлений, но без такой идеальной задачи, с развитием лишь идеологии частного предпринимательства большие структуры будут распадаться на небольшие предприятия индивидуального или артельного характера. Такие предприятия действительно будут оптимизированы, прежде всего, под извлечение прибыли, но от них невозможно будет ожидать рационального хозяйствования.

5. Миф новой цивилизации

Сравнительно новым аспектом национального мифа, начавшим разрабатываться лишь с петровской эпохи и вышедшим на важнейшее место лишь в советский период, стало осмысление России не просто как особой страны или культуры, но как особой цивилизации. Многие могут с этим не согласиться, отодвинув феномен русской цивилизации в глубь веков, однако реальное цивилизационное строительство невозможно на чисто духовных основаниях, оно требует обилия материальной культуры, создаваемой по заданной духом матрице. Цивилизация предполагает рациональную организацию деятельности и производства по заданной определенной матрице. И очевидно, что лишь в советский период были предприняты значительные усилия по созданию достаточно большого количества новых "слов и вещей", материальных, организационных, культурных и поведенческих структур, обеспечивающих человеку многочисленные "расширения" его деятельности — начиная от средств связи и транспорта, библиотек и типографий и кончая унифицированным словарем и формами этикета.

Это строительство новой цивилизации значительно обострило отношения России с Западом, поскольку тем самым мы предъявили претензию не только на свою самобытность, но и на глобальное цивилизационное лидерство. Первой подобной заявкой было создание Петром русской армии как ведущего национального института. Воинские традиции ценились и развивались на Руси и до того, однако начиная с Петра армия становится, в каком-то смысле концентрированным выражением всей национальной жизни и ее высшим достижением. Именно за счет этого Российской Империи и продолжившему ее дело Советскому Союзу удавалось создать армию, способную победить сильнейшую армию мира. Подобная формулировка "боевой задачи" связана была с религиозным оправданием военной деятельности. Россия воспринимала себя как "Катехона", Удерживающего, то есть военную силу, способную сдержать наступление в мире "беззакония" и скорый приход антихриста. Именно в этой идее преемства Римской Империи и Византии в метаисторической функции, и заключен смысл концепции "Третьего Рима". Отсюда и задача не победить всех любой ценой, а осадить того, кто претендует на победу над всеми.

Советский период, как уже было сказано в начале этой обширной статьи, прибавил к идее новой цивилизации аспект научно-технического лидерства, идею "технократии" и перерастающей ее "смыслократии", в которых и был усмотрен залог оформления новой цивилизации в нечто целостное и превосходящее постоянно державшийся перед глазами западный образец. Однако "прививка" себе некоторой части этого западного образца закончилась для попыток создать новую цивилизацию плачевно. Начинавшаяся как "ускорение" пресловутая "перестройка" быстро превратилась в распад. Но этот распад не только не привел к отказу от идеи новой цивилизации, но и реально внедрил ее в сознание масс. Отличие России от Запада осознается теперь куда более остро, чем в советский период, возникает требование усилить эти отличия, найти новые технологии и формы цивилизационного соревнования. Именно здесь оставленная совсем недавно строительная площадка более всего напоминает о необходимости достроить, о том, что Будущее не должно быть утрачено навсегда.

***

Иногда, причем довольно часто, в этих проектах новой цивилизации чувствуется надрыв "последнего боя". И это не случайно. Эсхатологическое напряжение является характернейшей чертой русского национального мифа. "Святая Русь" выступает как эсхатологическая концепция; самым необычным утверждением в формулировке идеологии "Третьего Рима" было утверждение, что "четвертому не бывать", что сразу ставило Россию в положение "замыкающего" истории. Перевернутым эсхатологизмом отличалась и советская концепция будущего. Так или иначе, будущее России мыслится в национальном мифе не просто как бесконечно или до определенного момента продолжаемое развитие, а как выход России, а вместе с ней и мира к "точке Омега", к концу времен. И здесь в единое целое скрепляются и исторический оптимизм многих святоотеческих пророчеств о России и исторический пессимизм Священного Писания. Россия видится как та сила, столкновение которой с Антихристом закроет нормальную историю и откроет счет последних событий. Это, если так можно выразиться, Армия Апокалипсиса, обреченная на поражение в битве с врагом, непобедимым ничем из того, что доступно человеку. Но такое поражение стоит многих побед.

Эсхатологическое "стояние у конца времен", — это последний ракурс, с которого может быть рассмотрен национальный миф, как матрица для выработки будущего. И в последнем счете, Реставрация Будущего должна быть рассмотрена как реставрация эсхатологического призвания России. Но это не отменяет прочих аспектов и прочих смыслов, — конечная судьба может быть собрана из тысяч и тысяч больших и маленьких "реставраций", из достраивания, доделывания и додумывания того, что должно быть достроено, доделано и додумано. Потому что лишь в этой завершенности можно узреть ту "полноту времен", которая и позволит нам перешагнуть порог истории. Впрочем, шаг за этот порог не означает конца России. Особенность русского будущего в том, что оно создало свои плацдармы и за этим последним порогом.

Статья опубликована на сайте "Агенство политических новостей" 15.03.2005 г.

Текст размещен на сайте с согласия автора.