ЕГОР ГАЙДАР

Об устойчивости и гибкости политических систем

Но без доверия [народа] государство не сможет устоять.

Лунь Юй

Древнекитайская философия

Формирование демократии налогоплательщиков, системы прав и свобод, гарантий частной собственности — все это создало в Европе предпосылки современного экономического роста. В одних странах (Англия, Голландия, США) эти институты сложились еще в условиях аграрного общества, в других формировались на ранних этапах индустриализации. Демократические установления оказались устойчивыми в разной степени, иногда (Германия, Италия, Япония) они демонтировались. Однако на стадии постиндустриального развития складывается консенсус по вопросу о том, что представительная демократия, основанная на всеобщем избирательном праве, — единственно возможная форма политического устройства.

О связи уровня экономического развития и характера политических институтов

С. Липсет в 1959 году обратил внимание на связь между экономическим развитием, измеряемым уровнем душевого ВВП, и характером политических институтов[1]. В последующие десятилетия это было предметом дискуссии политологов и экономистов. Результаты исследований показывают, что, как это случается со взаимосвязями долгосрочных тенденций социально-экономического и политического развития, они менее жесткие, чем представлялось первооткрывателям. В странах западноевропейской традиции устойчивые демократии, как правило, формируются при уровнях душевого ВВП более низких, чем в странах догоняющего развития. В богатых ресурсами странах, где основную часть доходов государства составляют различные виды рентных платежей, при высоких уровнях душевого ВВП сохраняются традиционные монархии или авторитарные режимы[2]. Существуют очевидные исключения. Индия — пример функционирующей демократии с низкими для такого политического устройства параметрами экономического развития[3]. Сингапур — одно из наиболее развитых государств мира, сохраняющее авторитарный режим. Но в целом выявленные С. Липсетом закономерности — резкое повышение вероятности существования стабильных демократий при выходе на высокие уровни экономического развития и связанные с ними характеристики социальной структуры (уровень образования, урбанизации) — подтвердились.

В статичном аграрном обществе неизменность установлений, верность традициям — залог стабильности. Здесь нет нужды в регулярных инновациях. В условиях современного экономического роста, который сам является процессом масштабных социально-экономи­ческих перемен, высок спрос на способность общества и элит регулярно проводить реформы сложившихся, закрепленных традициями социально-экономических структур. На данной стадии развития это условие успешной адаптации страны к новым вызовам, способности сохранить место в группе лидеров.

Ранние этапы современного экономического роста, связанные с ними радикальные изменения социально-экономической структуры создают серьезные риски для стабильности политических институтов. Традиционные аграрные общества, как правило, стабильные монархии, хотя и переживают потрясения под влиянием «династического цикла», механизм которого описан в гл. 4. Высокоиндустриальные и постиндустриальные общества в подавляющем большинстве случаев — стабильные демократии. Но между этими двумя уровнями — период политической нестабильности молодых, неустойчивых демократий, социальных революций, тоталитаристских экспериментов, неустойчивых авторитарных режимов[4].

Процесс эволюции политических институтов во многих крупных странах догоняющего развития шел иначе, чем в странах-лидерах. Здесь не было традиции демократии налогоплательщиков, укоренившихся представлений о правах и свободах. Демократические установления не вырастали органически из структур, сложившихся в рамках аграрного общества. Характерным политическим режимом была традиционная монархия. Подъем Запада, рост экономического, военного и политического могущества стран Западной Европы поставил эти государства перед выбором. Опиумная война в Китае, Крымская война в России, прибытие эскадры коммодора Перри к берегам Японии продемонстрировали военную слабость, уязвимость традиционных режимов перед лицом растущей мощи государств, вовлеченных в процесс современного экономического роста; показали, что придется либо приспособиться к изменившимся условиям, отказаться от многовековых традиций, снимать препятствия на пути структурных сдвигов, научиться осваивать и внедрять новые знания и технологии, либо утратить политическую независимость, превратиться в колонию или полуколонию.

С конца XVIII — начала XIX в. наиболее развитые, мощные в финансовом и военном оснащении страны — это те, в которых есть демократические институты. Представление о демократии как о
естественной форме правления, ее связи с экономическими и военными успехами укореняется и в сознании элит стран догоняющего развития. Именно элиты становятся источником дестабилизации традиционных режимов. Российская история XIX в. от декабристов до народников — яркое свидетельство роли образованной части общества в подрыве устоев традиционной монархии.

Некоторым из монархий удалось успешно решить эти задачи, сохранив преемственность и традиции. Яркий тому пример — Япония. Однако в большинстве случаев попытки создания предпосылок современного экономического роста, а также связанные с его ранними стадиями социально-экономические изменения приводят к кризису и крушению монархий. Сама логика индустриализации, быстрые изменения условий жизни и занятости, способов производства подрывают основу легитимности наследственной монархии — традицию[5]. Для рационального мышления современного общества идея, что старший сын монарха — наилучший правитель, экзотична, а преимущества, обеспечиваемые наследственной монархией (отсутствие или редкость кризисов, связанных с преемственностью власти, ограничение традициями произвола правителя и т.д.), теряют свою привлекательность[6]. Опыт развития республик и конституционных монархий с значительной ролью парламента в управлении государством начинает восприниматься национальными элитами как объект для подражания.

На стадии подготовки современного экономического роста, а также на его начальном этапе обостряется конфликт вокруг прав на землю. Замена смешанных, крестьянских, феодальных и государственных прав, характерных для аграрного общества, полноценной, четко определенной частной собственностью — предпосылка современного экономического роста. Но она же и база конфликта между крестьянами, убежденными в том, что земля должна принадлежать тем, кто на ней работает, и благородным сословием, верящим в исконность своих прав на землю. Эти противоречия накладываются на социальную дезорганизацию — рост численности городского населения, трудность адаптации к городской жизни, демонтаж традиционных механизмов социальной поддержки.

Бедные страны нестабильны не потому, что они бедны, а потому, что они стараются стать богатыми. Наибольший уровень насилия (смертность от причин, связанных с насилием) не в самых бедных странах (с доходами меньше 100 долл. на человека в год — данные за 1950—1960 годы), а в следующей группе — с доходами от 100 до 200 долл. на человека в год[7]. В ряде случаев наложение кризисов, конфликтов и противоречий приводит к социальным потрясениям, революциям, открывает дорогу периодам политической нестабильности. Иногда национальной политической элите удается урегулировать эти конфликты, ограничившись верхушечными переворотами, слабо затрагивающими большинство населения. Нередко на смену традиционной монархии приходит не устойчивая демократия, а череда нестабильных демократий, перемежающихся с авторитарными режимами. Созданию предпосылок стабильности демократических институтов препятствует отсутствие стоящей за ними традиции, обеспечивающей историческую легитимацию. Препятствует этому и острота социальных конфликтов раннеиндустриальной эпохи[8].

Слабость государства — определяющая черта революции

Великие революции — редкое явление в мировой истории. Как правило, под революциями понимают ситуации, в которых сочетаются крах установлений предшествующего режима, длительный период социальной дезорганизации и проходящие на этом фоне глубокие изменения социальных и политических институтов[9]. Большинство исследователей включает в их число Английскую революцию XVII в., Французскую революцию конца XVIII в., мексиканскую революцию начала XX в., русскую революцию 1917—1921 годов, китайскую революцию середины XX в. При всем различии исторических деталей в этих случаях происходит крушение институтов предшествующего строя, открывающее период социально-политической нестабильности. Слабость государства отражает отсутствие согласия в элитах и обществе по поводу норм, институтов и идеалов[10]. Способность государства выполнять свои базовые функции — обеспечивать защиту собственности, исполнять контракты, поддерживать правопорядок, собирать налоги — оказывается подорванной. Происходят глубокие изменения в составе элит. Формируются новые институты.

Революционный кризис завершается постреволюционной стабилизацией, формированием новой элиты, набором институциализированных норм, усилением государственной власти. Исследования истории и теории революций не позволяют выявить набор факторов, определяющих их неизбежность. Вероятно, это и невозможно. Крупномасштабная революция — катаклизм, тяжелая болезнь. Можно выявить факторы риска, обстоятельства, при которых возможно развертывание событий по революционному сценарию. Но между возможностью и неизбежностью лежит поле политического выбора, борьба вокруг альтернатив национальной политики. Риски революционных катаклизмов связаны с современным экономическим ростом, масштабными изменениями условий жизни, норм поведения. Этот процесс динамичных перемен, беспрецедентных на протяжении предшествующих тысячелетий, предъявляет высокие требования к способности национальных экономических, социальных и политических институтов адаптироваться к условиям и вызовам меняющегося мира. Одновременно он подрывает источники легитимации традиционных институтов аграрного общества, повышает уровень социальной, профессиональной и региональной мобильности, требует от национальной элиты способности систематически проводить в жизнь глубокие изменения норм, регулирующих функционирование соответствующих обществ[11]. В условиях современного экономического роста адаптивный потенциал общества, гибкие механизмы, позволяющие приспосабливаться к новым вызовам и социальным условиям, — предпосылка сочетания стабильности и развития. Склеротичные, не дающие простора изменениям, закрывающие дорогу к социальному продвижению новым элитам институты увеличивают риски крушения общественных установлений, полномасштабной революции[12]. Независимо от причин, породивших предпосылки революции, конкретики политической борьбы, обусловившей переход возможности в данность, все великие революции имеют ряд общих черт. Это, в частности:

1.  Крах институтов предшествующего режима при постепенном формировании новых норм и институтов. Он порождает феномен деинституциализации, дефицита общепринятых норм регулирования общественной жизни.

2.  Слабость политической власти, придающая отношениям собственности неустойчивый характер. В ходе революций происходят масштабные изменения в распределении собственности[13].

3.  Для великих революций характерен острый финансовый кризис, как правило проявляющийся в высокой инфляции, падении налоговых доходов и недофинансировании бюджетной сферы (бюджетные неплатежи)[14]. Чем более развитым в индустриальном отношении является общество, тем более тяжелые экономические последствия имеет деинституциализация[15].

В Англии XVII в., во Франции XVIII в. ослабление способности государства исполнять свои функции привело к перебоям в снабжении городов, неисполнению контрактов, бюджетной нестабильности. Но все это лишь в ограниченной степени затрагивало базу экономической деятельности — натуральное крестьянское хозяйство. В Мексике и России начала XX в., успевших сформировать элементы современной промышленности, крах рыночных и общественных связей, существовавших при старом режиме, национальной валюты, государственных институтов привел к глубокому падению производства, в первую очередь на наиболее технически сложных, требующих высокого уровня организации предприятиях.

Широкое распространение установки «после нас — хоть потоп», кризис общественной морали — результат нестабильности системы общественных норм. Если отношения собственности зыбкие, негарантированные, могут быть пересмотрены при изменении политической конъюнктуры, наивно ждать от собственников ориентации на долгосрочное развитие предприятий. Более рационально отношение к ним как к случайно и временно доставшемуся имуществу, которое надо использовать за короткий срок. Бегство капитала, медленное формирование менеджмента, ориентированного на долгосрочную перспективу, — характерные черты периода социально-политической нестабильности.

То же относится к функционированию государственного аппарата. Важный фактор, определяющий эффективность государственной машины, — наличие принятых норм поведения. Лишь в обществе
с высоким уровнем согласия по важнейшим ценностям можно ожидать формирования некоррумпированного государственного аппарата с высокими стандартами профессиональной этики. Когда страна внутренне разделена по основным вопросам государственного строительства и стратегии развития, трудно ждать от чиновника, что он, проникнутый чувством высокой ответственности, будет заботиться
о государственных, а не о личных интересах. Не случайно масштабная коррупция является характерной чертой всех великих революций, по меньшей мере на их завершающем, неромантическом, термидорианском этапе[16].

Слабость государства в условиях революции накладывает отпечаток на развертывание двух процессов, характерных для таких периодов: финансового кризиса и перераспределения собственности. Способность государства собирать налоги, финансировать выполнение своих функций определяется готовностью общества воспринимать налоги как необходимые и справедливые. Причем готовность эта дополняется силой государства, позволяющей ему навязать свою волю тем, кто с этим не согласен. Развал институтов и норм прежнего режима в условиях дефицита согласия по вопросу о правилах игры подрывает и готовность общества платить налоги, и способность государства их собирать. Отсюда падение доли государственных доходов в ВВП, характерное для великих революций[17]. Конечно, не всегда дело доходит до крайностей Французской революции, лидеры которой в 1791 году приняли решение об отмене налогов, но падение эффективности налоговой системы в условиях революции — естественное проявление слабости государства.

Революционные режимы, как правило, возглавляют решительные, жесткие, а иногда и жестокие лидеры. Их готовность к неограниченному применению насилия создает ложное впечатление о силе государства. Но она лишь прикрывает слабость режима. Робеспьер мог послать на гильотину тысячи людей, но правительство якобинцев было не в состоянии собирать налоги. Слабое государство не может ограничить обязательства, которые должны финансироваться за счет налоговых поступлений. Отсюда характерные для революций политический популизм, финансовая нестабильность, растянутый период, в течение которого бюджетные дефициты приводят к неплатежам либо финансируются за счет денежной эмиссии. Потому обычно так высока инфляция.

С течением времени подрыв доверия к национальной валюте, падение спроса на нее снижают возможности использования сеньоража для финансирования государственных расходов. Это ограничивает стимулы к продолжению эмиссионного финансирования, заставляет революционное государство ограничивать расходы. Но и на этом этапе слабость власти приводит к тому, что сокращение государственных расходов проводится в форме бюджетных неплатежей (еще одна характерная черта революций).

По природе отношения собственности — принятые, устоявшиеся нормы общественного поведения. Они формируются обычаем и лишь затем фиксируются в письменном праве. Революционный кризис, крах норм предшествующего режима — всегда глубокий кризис отношений собственности. Слабое, не опирающееся на традиционную легитимацию революционное правительство не способно обеспечить выполнение контрактов, защитить частную собственность[18]. То, что казалось укорененным, принятым, незыблемым, оказывается предметом разногласий, борьбы. Революционному правительству не удается воплотить заранее выработанную, идеологически выверенную программу трансформации отношений собственности[19]. Этот процесс отражает расстановку социальных сил, поиск временных коалиций и компромиссов[20].

Две характерные черты определяют трансформацию отношений собственности в условиях революции. Во-первых, сама негарантированность, зыбкость собственности, ее перераспределение приводят к падению цен на имущество. Они определяются не только физическими свойствами объекта собственности, но и мерой устойчивости, гарантированности прав ее приобретателей. Отсюда жалобы на то, что собственность раздается чуть ли не бесплатно[21]. Во-вторых, тот факт, что за перераспределенной собственностью нет исторической традиции, делает ее сомнительной, спорной. Изменение отношений собственности — результат борьбы, и значительная часть общества им всегда недовольна.

Будучи протяженным процессом, охватывая, как правило, период, сопоставимый с десятилетием, иногда более долгий (Китай), революция все же не может длиться вечно. Два фактора играют определяющую роль в завершении революционного периода, начале пост­революционной стабилизации. Во-первых, общество за годы революции вырабатывает согласие по вопросу о базовых институтах и ценностях. Та часть элиты, которая отказывается принять это согласие, маргинализируется, устраняется от активного участия в политическом процессе, либо — в насильственных революциях — уничтожается. Во-вторых, сама усталость общества от революционного периода, изменений на фоне слабой власти порождает потребность
в усилении власти, законе и порядке.

На завершающей стадии революции общество, уставшее от слабости государства, его нестабильности, неспособности выполнять свои функции, страстно желает прихода новой, пусть авторитарной, но функционирующей власти, способной обеспечить порядок, положить конец периоду революционной дезорганизации. Появляется повышенный спрос на «сильную руку», при этом такую «руку», которая не отберет завоевания революции, уже принятые обществом и элитами[22]. Отсюда же расширение автономии власти на этапе стабилизации, обретение свободы маневра в выборе проводимой политики, невозможное ни при старом режиме[23], ни в условиях революционного кризиса[24]. Чем более насильственной была революция, чем глубже дезорганизация общественной жизни, тем больше шансов на формирование после революции автономного, стоящего над обществом, тоталитарного режима. Пример русской и китайской революций начала — середины ХХ в. (самых глубоких и насильственных революций в истории человечества), сформировавшихся на их базе коммунистических систем — наглядное тому подтверждение. В таких случаях власть оказывается вполне свободной в своих действиях; на этапе стабилизации она может даже пересмотреть важнейшие результаты революции, в том числе структуру земельной собственности, провести коллективизацию и вторичное закрепощение крестьянства.

Групповые и общенациональные интересы

М. Олсон в работе «Логика коллективного действия»[25] показал, что «перераспределительные коалиции» — относительно узкие группы людей, объединенные частным интересом, в большей степени способны к самоорганизации, чем широкие, аморфные группы, объединенные общими интересами[26]. Занятые в производстве стали в США составляют незначительный процент населения. Не черная металлургия определяет перспективы экономического развития этой страны. Повышение таможенных пошлин на металлургическую продукцию наносит ущерб американским потребителям стали и экономике в целом. Однако хорошо органи­зованные группы производителей стали активно участвуют в политическом процессе. Для них издержки, связанные с сохранением импортной конкуренции, реальны. Организовать американских потребителей на борьбу против высоких импортных тарифов на сталь — сложная и неблагодарная задача. Объединить металлургическое лобби для голосования «за» или «против» членов Конгресса в нескольких ключевых штатах, исход выборов в которых определяет расстановку сил, — относительно просто.

Отрасли, находящиеся в авангарде постиндустриального развития, с быстро растущей занятостью и расширяющимися рынками, не имеют столь сильных стимулов к защите своих интересов политическими методами. Их интересы обеспечиваются конкурентоспособностью и экономическим ростом. Именно в «заходящих отраслях», где занятость должна сокращаться по мере экономического развития, самые сильные стимулы к самоорганизации, созданию лоббистских структур, активному участию в политике.

После Второй мировой войны британские верфи выпускали примерно половину тоннажа морских судов, производимых в мире. В течение следующей четверти века, в период, когда в кораблестроении происходили радикальные изменения, появлялись новые типы судов, в том числе гигантские танкеры, производство в Англии стагнировало. С 1975 по 1987 год оно резко сократилось (на 95%). Важнейшими факторами стали неспособность английского судостроения адаптироваться к новым технологиям, сопротивление этому профсоюзов[27].

Пример влияния хорошо организованных групп интересов — аграрная политика большинства постиндустриальных стран. Структурные сдвиги, связанные с современным экономическим ростом, сократили значение ранее доминировавшей аграрной сферы. Отказ от субсидирования производства продовольствия, либерализация рынков аграрной продукции позволили бы сократить государственные расходы, высвободить ресурсы для решения проблем социальной сферы, создать условия для экономического роста в развивающихся странах. Тем не менее развитые страны мира продолжают тратить на аграрные субсидии средства, многократно превышающие расходы на помощь развивающимся странам. Европейский Союз расходует на поддержку сельского хозяйства примерно половину своего бюджета. В США в 2002 году было принято решение об увеличении субсидий сельскому хозяйству. Рынки сельскохозяйственной продукции остаются закрытыми в большинстве развитых стран.

Зрелая демократия и ее альтернативы

В условиях стабильного, богатого постиндустриального общества проблемы, находящиеся в центре политического процесса, лишь в ограниченной степени задевают жизненные интересы избирателей. Наряду с коалициями, возникшими вокруг решения вопросов, важных для относительно узких групп лиц, как правило, формируются две противостоящие друг другу политические силы. Они объединяются вокруг первоочередной проблемы постиндустриального общества — соотношения уровня налоговой нагрузки и социальных обязательств. Партии правого центра отстаивают интересы налогоплательщиков, партии левого центра — интересы групп населения, получающих социальные выплаты и льготы или заработную плату за счет бюджета. В ситуации баланса сил этих групп и представляющих их политических партий лоббистские структуры, способные повлиять на голосование узких, но организованных групп избирателей, получают мощные рычаги влияния на политический процесс, нередко определяют исход выборов и состав правительства. Так, сменяющиеся лево- и правоцентристские правительства во Франции крайне осторожно относятся ко всему, что может затронуть интересы аграрного лобби.

Отметим несколько характерных черт зрелых демократий постиндустриальных стран.

1.  Долгосрочная устойчивость. За существующими демократическими институтами продолжительная история стабильного функционирования, охватывающая многие десятилетия. Мысль о возможности радикального изменения политического устройства, использования насильственных действий вне серьезной политики. Она удел маргиналов.

2.  Важнейший элемент политического процесса — партии, опирающиеся на длительную историческую традицию. Они предлагают варианты решения проблем, волнующих значительные группы избирателей.

3.  Периодическая смена у власти партий, занимающих разные позиции по важным для постиндустриального общества вопросам — в первую очередь по вопросам о соотношении уровня приемлемого налогового бремени и социальных обязательств государства.

4.  Крайние политические партии, представляющие радикальную альтернативу существующему политическому и социально-экономи­ческому строю (коммунисты, нацисты и т.д.), маргинализованы и не представлены во власти. Баланс интересов постиндустриального общества, в котором большинство населения относит себя к среднему классу, пришедший на смену социальной поляризации ранней индустриальной эпохи, подталкивает основные политические партии к центру, к поиску равновесия между интересами основных групп избирателей.

5.  Велико влияние «перераспределительных коалиций» — лоббистских структур, представляющих частные интересы узких (относительно общества в целом), организованных отраслевых и профессиональных групп.

6.  Стабильность существующих установлений, баланс политических сил, влияние «перераспределительных коалиций», заинтересованных в сохранении существующих привилегий, редкость острых кризисов — все это делает трудным проведение глубоких реформ, меняющих сложившиеся установления. Сложность проведения реформ в условиях зрелых демократий является обратной стороной важнейшего преимущества — стоящей за ними традиции, обеспечивающей их устойчивость.

Формирующиеся после затяжных периодов господства авторитарных и тоталитарных режимов молодые демократии обладают чертами, противоположными тем, которые свойственны политическим установлениям стран — лидеров современного экономического роста. Это в основном следующие черты:

1.  Новизна демократических институтов, отсутствие их исторической легитимации. Демократические установления недавно созданы, не стали привычными. В этом источник рисков острых политических конфликтов, возможности использования в политическом процессе насилия. Первые десятилетия существования демократических установлений — время нестабильности.

2.  Политические партии слабы, не опираются на мощные организационные структуры и продолжительную историческую традицию[28]. Политический процесс носит личностный характер, по стандартам устойчивых демократий необычно высока роль политических лидеров в определении траектории развития.

3.  Молодость демократии, отсутствие баланса социальных и политических сил приводят к тому, что те, кто отрицает основы демократической системы и важнейшие социально-экономические установления (коммунисты, радикальные националисты), нередко пользуются общественной поддержкой. Это создает риски для устойчивости демократических механизмов.

4.  Отсутствие баланса политических сил, тенденции к смещению наиболее сильных политических структур к центру, высокая роль политического лидерства ограничивают влияние перераспределительных коалиций. Они возникают и в молодых демократиях, но возможности блокировать неблагоприятные для их интересов изменения здесь ниже, чем в развитых демократиях[29].

В отличие от зрелых демократий, где устойчивость сложившихся институтов осложняет преобразования, молодые демократии обладают большей гибкостью. Нередко выборы здесь не просто имеют значение, но и определяют долгосрочную траекторию развития социально-экономических институтов. Но период молодости демократии, первых десятилетий ее существования — это и период хрупкости демократического режима, и время гибкости политических институтов, возможностей проведения преобразований, не ограниченных сложившимся балансом сил и перераспределительными коалициями, характерными для зрелой демократии.

Для молодых демократий Восточной Европы и стран Балтии, сформировавшихся после краха советской империи, консенсус элит в отношении стратегического курса развития — возвращение в Европу, тесное сотрудничество с Евросоюзом и НАТО, в перспективе вступление в эти организации — задавал каркас политической стабильности. При всей остроте предвыборной полемики после выборов независимо от их исхода политический и экономический курс претерпевал ограниченные изменения. Европейские стандарты задавали требования к соблюдению демократических прав и свобод, проводимой бюджетной и денежной политике, уровню инфляции, стандартам защиты частной собственности, регулированию банковской системы. Эти страны имели возможность импортировать политическую стабильность, облегчив себе первые годы существования демократических институтов. Но за это приходится платить.

Сложившиеся европейские установления — продукт развития постиндустриального общества — отражают накопившиеся в нем проблемы. Их заимствование восточноевропейскими странами, находящимися на более низком уровне развития, создает серьезные трудности в обеспечении устойчивого экономического роста. Возможность использовать гибкость установлений ранней демократии для решения долгосрочных социальных и экономических проблем, порождаемых постиндустриальным развитием, здесь оказалась ограниченной. Импортируя стабильность европейских институтов, восточноевропейские страны импортируют и их ригидность.

Странам, не имевшим возможности импортировать политическую стабильность и обеспечить на этой основе устойчивость молодой демократии, приходится решать эту задачу самостоятельно.

Один из известных ответов на вызовы, связанные с отсутствием демократических традиций: формирование авторитарного режима, основанного на личной власти диктатора. Иногда ему ставят прижизненные памятники. При более цивилизованных формах памятников не ставят, но суть дела от этого не меняется.

Догоняющее развитие создает предпосылки для широкого участия государства в экономике. Технологический образ желаемого будущего задан идущими впереди странами, имеющимся у них набором знаний и технологий. Возможности продвижения к нему зависят от темпов роста инвестиций в национальную экономику. Авторитарный характер власти, проводящей политику индустриализации, позволяет снять ограничения, накладываемые демократией налогоплательщиков. Опыт последних двух веков показывает, что авторитарные режимы совместимы с ранними этапами современного экономического роста, более того, для стран догоняющей индустриализации это характерная форма правления[30]. Крестьянское население, владеющее землей или не переобремененное чрезмерно высокими арендными плате­жами, обеспечивает таким режимам надежную базу[31].

На стадиях зрелого индустриального развития, в условиях постиндустриального общества начинается кризис и крушение авторитарных режимов. Урбанизация, рост уровня образования подрывают их социально-политическую базу. Городское население, имеющее среднее и высшее образование, как показывает опыт, — ненадежная опора для авторитаризма[32]. Оно предъявляет спрос на политические права и свободы. В отличие от неграмотного крестьянства раннеиндустриальной эпохи городское население, интегрированное в глобальный, открытый мир, знает, как организована политическая система в развитых странах. Если раньше представление о демократии как о естественной организации политической системы, доказавшей свою эффективность, было уделом привилегированного меньшинства, то на новом этапе оно получает широкое распространение.

В то же время переход к постиндустриальной эпохе подрывает основы экономической эффективности политики авторитарных режимов[33]. Исчерпание возможностей промышленной политики как инструмента развития, перемещение ее центра тяжести на защиту «заходящих отраслей», рост роли организаций, обеспечивающих создание и распространение новых знаний, — все это снижает роль государственных инвестиций как фактора экономического роста. В странах, на 2—3 поколения отстающих в своем развитии от государств-лидеров и близких по уровню душевого ВВП к крупным странам послевоенной Западной Европы (таких, как Испания, Португалия, Греция, Южная Корея, Бразилия, Аргентина и т.д.), начинается демонтаж авторитарных установлений, формирование молодых демократий.

В условиях урбанизированного, образованного общества надолго убедить людей в том, что неизбранный человек должен решать, как им жить, — неразрешимая задача[34]. Раньше или позже диктатор умирает, бежит или его убивают, памятники сносят. За этим рас­сыпается вся политическая конструкция авторитарного режима, ставятся под сомнение сложившаяся структура распределения собственности, ранее заключенные контракты. Созданные под предлогом обеспечения стабильности авторитарные режимы сами оказываются источником потрясений. Автократ в современном обществе, как правило, вынужден постоянно доказывать, что его режим — временная мера, переходный период, после которого он непременно восстановит демократию.

Что несет с собой «закрытая», или «управляемая», демократия

Альтернативный способ решения проблемы политической стабильности — формирование «закрытых», или, что то же самое, «управляемых», демократий. Это политические системы, в которых оппозиция заседает в парламенте, а не сидит
в тюрьме; регулярно проводятся выборы; нет массовых репрессий, существует свободная пресса, если это не относится к средствам массовой информации, имеющим выход на общенациональную аудиторию, и правительство можно критиковать не только на кухне, но и на улице, в газетах, в парламенте. Нет пожизненного диктатора, политическая элита договорилась о механизмах регулярной передачи власти[35]. Примеры таких режимов известны: это Мексика на протяжении десятилетий после революции[36], Италия после Второй мировой войны и до конца 1980-х годов, Япония того же периода[37]. Есть все видимые элементы демократии, за одним исключением — исход выборов предопределен, от избирателей ничего не зависит[38]. Гражданин может думать что угодно, но на выборах победит либерально-демократическая партия Японии, она же сформирует правительство. В Мексике преемником президента станет тот, кого он сам выбрал и, как правило, назначил министром внутренних дел. В течение многих лет мексиканская и японская системы правления рассматривались в качестве примера для подражания во многих государствах Латинской Америки и Азии. Именно неспособность обеспечить устойчивое функционирование такой системы нередко становилась базой формирования откровенно авторитарных режимов[39].

Развитие событий в России на протяжении последних лет позволяет предположить, что значительная часть политической элиты именно такую организацию политического процесса считает образцовой или по меньшей мере пригодной для России на ближайшие десятилетия. Этот тезис достоин обсуждения. Подобные режимы позволяют надолго сохранять политическую стабильность. Эрнесто Че Гевара, профессиональный революционер, в свое время писал, что революция не имеет шансов на успех, если речь идет о свержении правительства, которое пришло к власти на основе народного голосования, в какой бы степени достоверно оно ни было, и которое сохраняет хотя бы внешние формы конституционной законности[40]. Именно сохранение видимости политической конкуренции, свободных выборов и конституционного режима — черта, отделяющая «закрытые» демократии от откровенно авторитарных режимов. Однако надо понимать последствия выбора такой стратегии политического развития.

Общеизвестная черта «закрытых» демократий — широкое распространение коррупции[41]. Сам по себе демократический режим не является гарантией от коррупции. Но его отсутствие делает ее неизбежным элементом политической и экономической жизни[42]. Если учесть, что широкое распространение коррупции в российской власти — явление многовековое и имеет давнюю традицию, вспомнить о безуспешных попытках Петра I справиться с ней мерами административного воздействия, то легко понять, какую траекторию развития российской государственности на десятилетия мы зададим, сформировав режим «закрытой» демократии. Никакими ритуальными кампаниями, никакими громкими процессами с этой проблемой не справиться. Она неразрывно связана с характером режима, организацией политического процесса, который формируется в ее рамках.

Еще одна характерная черта «закрытых» демократий — их склеротичность, негибкость. Откровенно авторитарные режимы и эффективно функционирующие демократии бывают способны на проведение глубоких структурных реформ. Авторитарный режим в Чили при А. Пиночете[43] и устойчивые демократические институты Великобритании при М. Тэтчер — очевидные тому примеры. В «закрытых» демократиях с течением времени выстраиваются хорошо организованные группы, способные защищать частные интересы, останавливать реформы, необходимые для страны в целом, но невыгодные им. Япония, столкнувшаяся с одним из самых тяжелых экономических кризисов в крупной развитой стране в конце ХХ в. и оказавшаяся неспособной провести необходимые реформы в течение 15 лет, — наглядное тому подтверждение. В мире XXI в., где гибкость, способность менять установления, структуры, реагировать на вызовы времени — важнейший залог способности выдерживать глобальную конкуренцию, выбор в пользу «управляемой» демократии представляет серьезную угрозу устойчивому экономическому росту.

К тому же важнейший фактор конкурентоспособности национальной экономики в условиях постиндустриального развития (если Россия не собирается ориентироваться исключительно на сырьевые отрасли) — способность воспроизводить и сохранять высококвалифицированные кадры. Опыт показывает: тот, кто может конкурировать на мировом рынке квалифицированной рабочей силы, хочет, чтобы его мнение при обсуждении проблем той страны, в которой он живет, было услышано. Формирование режима «закрытой» демократии — прямой путь к ускорению «утечки мозгов».

*  *  *

Современный экономический рост — динамичный процесс, требующий радикальных изменений в институциональных установлениях. Но этот процесс, связанный с формированием институтов, гарантирующих права и свободы, с демократией налогоплательщиков, порождает тенденции к усилению склероза политической системы, делает проведение необходимых реформ все более сложным. Станет ли это базой замедления развития, выхода на новое плато, подобное тому, которое было характерно для эпохи аграрных цивилизаций, покажет время. Делать подобные прогнозы — занятие неблагодарное.

Страны догоняющего развития, многие из которых относятся к группе молодых, нестабильных демократий, сегодня сталкиваются с историческим вызовом. Они могут использовать свои преимущества — слабость политических лобби, представляющих группы интересов,
а также широту политического маневра для проведения структурных реформ, необходимых для адаптации к постиндустриальным усло­виям на ранних стадиях развития, когда проблемы, стоящие сегодня перед странами-лидерами, не обострились до предела, не стали трудноразрешимыми.

Это и происходит сегодня по ряду важнейших направлений. Хотя реформа пенсионной системы, связанная с введением ее накопительной формы, была начата в авторитарном Чили, в дальнейшем именно молодые демократии оказались в числе стран, энергично последовавших по этому пути. Они же стали лидерами радикальных реформ системы налогообложения, о необходимости которых многие годы говорили экономисты в странах — лидерах современного экономического роста. Если такие реформы идут на фоне упрочения и развития демократических институтов, обретения ими исторической легитимации, это дает странам догоняющего развития возможности преодолеть дистанцию, отделяющую их от лидеров, сохранив шансы на долгосрочно устойчивые темпы экономического роста.

Построить в России действующую демократию, разумеется, сложнее, чем ее муляж. Но эту задачу придется решать. Не надо иллюзий. Мы живем в мире XXI в., а не XVIII в. Глобальный характер обмена информацией, быстрые, масштабные социально-экономические изменения, современный характер общества не дают шансов на сохранение устойчивых недемократических режимов.

Данный текст, является главой из книги "Долгое время. Россия в мире: очерки экономической истории".
Книга опубликована издательством "Дело"
(Гайдар Е.Т. Долгое время. Россия в мире: очерки экономической истории. - М.: Дело, 2005ю - 656 с., 8 с. вкл.).

Текст размещен на сайте с согласия автора.