АЛЕКСАНДР ФИЛИППОВ

 

 

 

Пространство политических событий

 

 

Обращение к пространству в связи с политикой кажется вполне оправданным. Действительно, не вдаваясь в многочисленные дискуссии по поводу определений политического, мы можем сказать, что политика так или иначе связана с актуальным или возможным воздействием на человеческие тела. Принуждение к определенного рода поведению, связанное с насилием ограничение, направление и перенаправление перемещений, войны, бунты, дисциплинарные меры – все это так или иначе интерпретируется как политика. Воздействие на живое человеческое тело – это некая фундаментальная инварианта самых разных и даже противоположных подходов к политике. Но если так, то вполне оправдан, как мы сказали, разговор о пространстве. Тела размещены в пространстве, они перемещаются в пространстве, они достижимы или недостижимы для насилия или иного воздействия именно в пространстве. Достаточно добавить, что в таком случае пространство является политическим, чтобы определить область возможных суждений. Разумеется, политические решения реализуются в некотором пространстве достижимых для воздействия тел, тела противостоящих противников сталкиваются или находятся в опасной достижимости для воздействия также в пространстве, политические границы проводятся для того, чтобы дифференцировать области перемещения тел (включая, конечно, и тела товаров), а границы влияния имеют более размытый, чем границы мыслимого насилия характер.

Однако такой подход, сколь бы ни был он самоочевиден в самой своей основе, вряд ли может считаться удовлетворительным. А это бросает тень и на любые рассуждения, явно или неявно его предполагающие. Что же здесь неудовлетворительно? – Прежде всего, интуитивная достоверность, которая связана с телом и воздействием на тело, совершенно отказывает нам в тех случаях, когда мы намерены более внимательно исследовать широко распространенные политические явления. Предположим, что в некотором государстве декларируется намерение отправить войска в определенный район. Однако после того, как в газетах, на телевидении, в Интернете появляются материалы определенного содержания (то, что в XIX в. назвали бы возмущением общественности), это намерение не реализуется. Заметим, что в данном случае физические тела военных не то чтобы остановлены в своем движении, а просто пребывают, где были. Содержание же статей ни в коей мере не дает основания предполагать, что их авторы имеют доступ к телам обладателей властной компетенции. Тем не менее, произошло политическое событие. Произошло ли оно в политическом пространстве или в каком-то ином? Может ли политическое событие происходить в неполитическом пространстве? Является ли политическое событие телом, и если нет, то как оно может быть размещено в политическом (а равно и в любом ином) пространстве? Возьмем иной случай. Вместо изобретения гипотетических ситуаций, обратимся к ситуации вполне реальной. Как известно, система образования является одной из наиболее ригидных, устойчивых к изменениям, неся (согласно традиционным представлениям) значительную нагрузку в деле воспроизводства идентичности и социальной солидарности. Именно поэтому решения о реформах образования являются не техническими решениями специалистов по эффективности, а политическими решениями. Так можем ли мы сказать, что, например, присоединение России к Болонскому процессу происходит в некотором политическом пространстве? – С одной стороны, это кажется несомненным. Не только решение является политическим, но и контекст его также имеет совершенно политический смысл, в том числе, и потому, что заставляет совершенно иначе смотреть на некоторые определения государственного суверенитета. Вместе с тем, нам не уйти от ответа на все тот же вопрос: какие именно тела подвергнуты или могли быть подвергнуты воздействию в этой связи? – Тела руководителей государства и его образовательных учреждений? – Сам вопрос кажется бессмысленным! – Тела школьников и студентов? Разумеется, в каком-то смысле можно говорить даже об этом (кто-то не допущен в пределы образовательных учреждений, кто-то выбирает себе иную траекторию получения образования, предполагающую выезд в другой регион или другую страну). Но не только всю полноту происходящих событий мы тем самым описать не сможем. Самое главное, что в таких описаниях мы не уловим политической сути событий. Скорее всего, чем больше в этой связи мы станем говорить о пространстве (например, образовательных институтов и жизненных траекторий получения образования), тем меньше будем затрагивать здесь собственно политическое. И не приходит ли нам тогда на ум неизвестно кем придуманное словосочетание "образовательное пространство", которым, кажется, можно обозначить область совершения реформ? Тогда проблема будет состоять только в том, чтобы соотнести "образовательное" и "политическое" пространства, вынося далеко на периферию внимания то обстоятельство, что политическое с его подвергаемыми воздействию телами так и осталось непроясненным понятием.

Не стоит ли тогда вообще отказаться от использования термина "политическое пространство"? – Это может показаться предметом чисто схоластического интереса. В самом деле, как бы ни был, на первый взгляд, удобен и распространен этот термин, он не занимает центрального места ни в истории, в современной политической мысли. Даже если нам удастся его уточнение, это вряд ли скажется на состоянии тех изысканий в области политической науки, которые представляют особую важность. Дело, однако, в другом. Во-первых, любые упоминания о политическом пространстве обнаруживают значительную методологическую наивность, которая не проходит бесследно для любых изысканий. Во-вторых, наивное использование понятия "пространство" перекрывает доступ к иным, более богатым ресурсам социальных описаний и объяснений. Одним из таких ресурсов является, как мы полагаем, анализ социальных событий[1]. В этой статье мы попытаемся, прежде всего, показать, каким может быть подход к пространству. Далее, мы остановимся на некоторых понятиях теории социальных событий. И, наконец, в самых общих чертах мы попытаемся представить возможности соединения двух концепций: концепции пространства и концепции события применительно к политическому пространству как пространству политических событий.

 

1. Основания социологии пространства

В течение последних тридцати-сорока лет усиливалось внимание социальных ученых к понятию и проблематике пространства. Это происходит не впервые. На заре классической социологии был сначала создан гениальный проект формальной социологии пространства Георга Зиммеля[2], а позже – возникший не без его влияния, но совершенно иной и оригинальный по комплексу идей проект социальной экологии Чикагской школы. Однако они не имели ощутимых долгосрочных последствий для теоретической мысли возобладавших в социологии школ. В социологическом mainstream'е было широко распространено мнение, что пространство, в отличие в от времени, не имеет первостепенного значения. Новый интерес к пространству возник 60-е гг. XX в. Помимо продуктивных разработок, он подогревался и заявлениями о том, что пространство в социальной науке учитывается недостаточно. Восполнение этого недостатка социологами, социальными философами и социальными географами происходило настолько интенсивно, что за немногие годы "пространство" перестало быть экзотикой и стало темой рутинных и все множащихся разработок. В них была включена проблематика социального пространства, и это включение имело самые серьезные последствия.

Из чего исходил, так сказать, традиционно формулируемый интерес к пространству? – Из того, что местоположение и перемена мест, способ отношения к территории имеет значение. Проблема состояла в том, чтобы разместить социальное в пространстве. Из чего исходили рассуждения о социальном пространстве? – Из того, что социальные позиции (например, положение вышестоящего и нижестоящего) могут быть представлены как позиции в определенного рода пространстве, будь то пространство престижа, богатства, влияния или каким-то иным образом специфицированное множество. Какие это имело последствия? – Самые положительные, если говорить о немедленно открывающихся перспективах исследования социальной жизни. Самые сомнительные, если посмотреть в более отдаленной перспективе. Ведь отношение к территории, о котором заботились ученые, исходившие из более привычного взгляда на пространство, не просто может быть, но всегда уже является важнейшим аспектом той самой социальной позиции, которая, в свою очередь, интерпретируется как позиция в пространстве. Простейший пример этого – проживание в престижном районе, количество пассажиров, которое "по норме" может вмещать транспортное средство, оседлый образ жизни бедных в противоположность мобильности богачей. Мало того, при ближайшем рассмотрении оказывается, что практически любое отношение к территории в социальной жизни связано со спецификой социальной позиции (будь то позиция индивида, группы или более сложного социального образования), а специфика социальной позиции всегда так или иначе сказывается в отношении к территории. При последовательном развитии этого взгляда во внимание приходится также принять и то обстоятельство, что, с одной стороны, не только статусные, но и вообще любые социально значимые признаки могут быть упорядочены в некотором "пространстве" (например, "пространстве литературы" или "пространстве гендерных различий"), а с другой, – любые представления о территории могут быть интерпретированы как конструкции, в которых находит свое выражение тот самый порядок социальной жизни, который был назван социальным пространством. Этот результат не может считаться удовлетворительным не только по причинам фундаментально-философского свойства, на которых мы не будем сейчас останавливаться. Есть более простые и хорошо заметные по новейшей литературе тенденции: создание недифференцированных пространственных описаний, в которых интерпретация культурных смыслов, классификация социальных позиций и сугубо географические термины выступают как элементы одного и того же набора категорий, относящихся к одному и тому же пространству. Между тем, гораздо более обоснованным кажется нам сохранение возможности соотнесения между собой различных видов и способов понимания пространства.

Для этого нами была разработана формальная концепция социологии пространства[3], которая нацелена прежде всего на установление такой дифференциации и соотнесения разных смыслов пространства, в зависимости от положения и роли наблюдателя. Ее базовые положения представлены в виде нескольких различений, которые позволяют нам опираться на некоторые первичные интуиции пространства и вместе с тем не впадать в ригидный догматизм, признающий правильными и продуктивными лишь одну или немногие такие интуиции.

Мы принимаем как не требующее доказательств, что пространство всегда доступно созерцанию и воображению и в этом смысле вначале не нуждается в определениях. Таким образом, мы различаем чисто логические (логико-математические и т.п.) определения пространства и то, что в принципе доступно наглядному представлению. Мы различаем далее значение пространства в зависимости от перспективы наблюдателя. Мы различаем перспективу наблюдения с точки зрения социолога, не участвующего в наблюдаемых коммуникациях (это теоретическая фикция, но как таковая она значима для наблюдения), и перспективы наблюдения самих участников коммуникации. Мы различаем, наконец, понятие пространства в собственном смысле (пространство тел, имеющих форму и дистанцированных друг от друга, пространство мест, где тела могут быть размещены), понятие пространства в обобщенном смысле (как порядок сосуществования произвольно избираемого многоразличия) и понятие пространства в метафорическом смысле (прежде всего, социальное пространство как порядок социальных позиций). Рассмотрим теперь некоторые из этих различений более подробно.

1. Наблюдатель социальных событий может усмотреть, что тела участников социального взаимодействия неким образом размещены относительно друг друга, причем их отстояние друг от друга, движение относительно друг друга, их места и другие пространственные характеристики значимы для взаимодействия.

1.1 Наблюдатель принимает в расчет не пространство взаимодействия, каким его видит он сам, но значение, какое придают пространству вообще и пространству взаимодействия в частности участники взаимодействия. Он отличает, таким образом, представления о пространстве: свое видение пространства и видение пространства участниками наблюдаемого взаимодействия (социальные представления о пространстве).

1.2. Наблюдатель различает два вида социальных представлений о пространстве: само собой разумеющееся для участников взаимодействия пространство и пространство как смысловую тему, как нечто обсуждаемое, структурирующее коммуникацию.

Наблюдатель различает, таким образом: a) свое видение пространства взаимодействия, b) самоочевидное для участников взаимодействия значение пространства, и c) пространство как оно рефлектируется и обсуждается участниками взаимодействия.

2. От объективного размещения тел и способов его тематизации наблюдатель отличает множество социальных определений участников взаимодействия и говорит о социальном пространстве как порядке единовременного многообразия, порядке сосуществования вообще. Это общее понятие пространства может быть затем специфицировано применительно к социальным позициям, а порядок их взаиморасположения и взаимоопределения назван социальным пространством.

3. Наблюдатель может рассматривать пространство a) как нечто обозримое, в том числе место данного тела или тел, и b) как большое пространство, обнимающее непосредственно созерцаемые места. Большое пространство, в свою очередь, может быть охарактеризовано как совокупность или вместилище мест, и c) как необозримое, в принципе непостижимое для созерцания.

Такое различение (пространство как место / пространство как место мест / пространство как понятие или идея) должно быть проведено в рамках каждого из названных выше различений, однако и другие различения могут накладываться друг на друга, образуя более сложные классификации.

Эти более сложные классификации можно представить в виде таблицы:

Таблица 1. Основная схема социологии пространства

Рассмотрим полученные результаты. Узловые пункты, заслуживающие особого внимания, располагаются здесь по диагонали: A_I – B_II – C_III. Трихотомия "основной диагонали" – первое производное наших элементарных интуиций. Ее позиции в некотором роде более очевидны, но менее элементарны, получены в результате комбинации и могут быть снова декомпонированы.

Переформулируем первую позицию (A_I) главной диагонали следующим образом: Наблюдатель идентифицирует себя как того, кто занимает место в пространстве и лишь постольку может наблюдать пространство чужого взаимодействия.

Практическая идентификация места всегда соотносительна контексту действия. Практически применяемая схема (B_II) позволяет действующему в одном случае идентифицировать место как единство, а в другом – как некоторую совокупность мест или часть другого места, воспринимаемого как единство. Схема – это принцип различения единств и множеств мест; она является практической, потому что это не только логический принцип, но и часто не артикулированное правило применения данного принципа к конкретным объектам. Конечно, наблюдатель, хотя и не смешивает свое место с наблюдаемым местом взаимодействий, не видит, собственно, своего места в момент наблюдения. Однако он способен переместиться. Он способен с того нового места, которое он занимает, увидеть то место, которое прежде занимал и которое может занять вновь. Наблюдая чужое место, он знает свое место по опыту наблюдений, связанных с перемещениями. Перемещения суть действия, действия в социальном мире предполагают взаимодействия. Идентификация чужих мест связана с идентификацией своего места. Идентификация своего места связана с перемещениями. Перемещения суть действия. Действия означают, что наблюдатель есть социальный действующий, а это означает участие в социальном взаимодействии. Иначе говоря, наблюдатель есть участник социального взаимодействия – или наоборот, участник социального взаимодействия есть также и наблюдатель. Мы выходим, таким образом, за пределы первоначально фиксированной позиции: наблюдатель наблюдает взаимодействие, – и переходим к иной позиции: взаимодействующий идентифицирует взаимодействие, участником которого он является (в нашей таблице этому соответствуют позиции А_II, если речь идет о практическом отношении к пространству, "чувстве места", или А_III, если речь идет о тематизации, т.е. обсуждении размещений).

Одной из ключевых проблем социологии является большое пространство. Вся базовая социология концептуализация построена на непосредственности присутствия, на достижимости для органов чувств, манипуляции и т.п. Но как только речь заходит о больших пространствах, их характеристики берутся словно бы ниоткуда, из административных членений, из политического определения государственных границ, в лучшем случае – из географии регионов. Отсюда можно сделать следующий важный вывод: достраивая цепочку основных понятий до большого пространства, мы не просто усиливаем логическую сторону концепции, но принципиальным образом меняем сам характер социологического теоретизирования. Мы не можем здесь далее развертывать нашу схему. Нам важно было только показать, как она обосновывается и как работает. Мы можем, однако, дать краткое суммирующее изложение концепции социологии пространства, чтобы отсюда перейти к проблематике событий и к тому более специальному случаю, каким является пространство политических событий, его описание и анализ.

Подчеркнем еще раз, что подлинно социальное значение имеет смысл пространства или, точнее говоря, именно смысл тех фрагментов пространства, которые мы называем территориями, местами, регионами. Смысл пространства – сложное образование. Он не может быть произвольно приписан любому участку территории, но он и не связан однозначно с ее объективными, описанными позитивной наукой характеристиками. Смысл территории, границы, пребывания, места, движения обнаруживается в практике социальной жизни, и он находит себе подтверждение в этих объективных характеристиках. Смысл социален. Близость и удаленность, наличие или отсутствие своего места, идентификация местоположения человека или группы с малым или обширным пространством, пустота, нейтральность пространства и многое другое суть сугубо социальные определения. Но социальная жизнь устроена таким образом, что все эти характеристики могут получить как чисто социальное значение, так и дополнительное значение объективных дистанций[4]. И задача исследователя состоит в том, чтобы аналитически различать разные уровни описаний и разные стороны многообразного феномена.

Место наблюдателя предполагает комплексное событие-пребывания и событие наблюдения, вплетенные во взаимосвязь операций наблюдения и операций взаимодействия. Различение этих операций, различение собственного восприятия пространства и восприятия его действующими и наблюдаемыми людьми есть условие возможности социологии пространства. В человеческом действии имеет силу не понятие, не образ, не общее представление о пространстве. В нем применяется практическая схема пространства, позволяющая перемещаться с места на место и воспринимать данное место как одно из множества принципиально возможных. Иначе говоря, практическая схема имеет отношение не к четко очерченному региону, но к слабо концептуализированному для действующего "месту мест". Отсюда движения, перемещения тел, а значит, и разделения событий на "теперь", "прежде" и "после". Временной горизонт неотделим от исследований пространства. Переход же к общей идее пространства и большому пространству является совершенно неизбежным для логического завершения исследования. Как раз в тех случаях, когда ни органы чувств, ни практическая схема не позволяют ориентироваться в пространстве, а влияние идей на поведение является наиболее трудно уловимым, социология показывает свою логическую состоятельность, исследуя те позиции, которые в нашей схеме мы обозначили как C_II и C_III.

Эта формальная схема может быть наполнена вполне определенным теоретическим содержанием, однако в данном случае она важна для нас только в качестве предварительного определения понятий, важных в дальнейшем изложении.

 

2. К теории социальных событий.

Выше мы использовали термины "событие пребывания" и "событие наблюдения". На первый взгляд, в них нет ничего особенного. Действительно, если пространство представляет собой изначально некий интуитивно данный порядок, то однократное, не разложимое далее на меньшие длительности созерцание этого порядка представляет собой некий элементарный акт наблюдения. Его мы и назвали событием. Социологическое теоретизирование всегда содержат в себе интуицию социального. Социальное либо воспринимается как целостность, либо, в принципе, считается тем, что поддается членению. Интуиция целостности очень важна; но она препятствует тематизации дискретного опыта, рефлексии по поводу отдельных наблюдений и определению их характера. Если мы стоим на позициях социологической теории, которая за основу социологического исследования берет действия и взаимодействия людей, то отношение такой теории к пространству обнаруживает примечательную двойственность. С одной стороны, интуиции пространства, к которым мы апеллируем, всегда так или иначе показывают нам не просто множество объектов или позиций, но именно их порядок, в известном смысле – то самое целое, которое больше суммы своих частей. С другой стороны, ориентированное на понятие действия социологическое понятие наблюдения предполагает дискретность самих актов созерцания, возможность отделить элементы один от другого.

Начнем с ключевого определения. Событием будет называться смысловой комплекс, означающий соотносительное акту наблюдения единство. В этот смысловой комплекс входит свершение в пространстве и времени. Событие идентифицируется наблюдателем как нечто совершающееся (то есть происходящее) и свершившееся (то есть имеющее внятную для наблюдателя завершенность, позволяющую отделять его от прочих событий). Единству времени, в течение которого событие сохраняет свою тождественность (момент совершения события), соответствует единство пространства (место совершения события). Как время, так и пространство события идентифицируются в некоторой системе координат или в рамках взаимосвязанной совокупности однородных моментов и мест.

Главное в событии – его принципиальная для наблюдателя неразложимость, т.е. элементарность. Предварительно и с последующими уточнениями ее можно определить как моментальность, то есть неразложимое единство времени события. Элементарность может означать также неразложимую определенность события, то есть отсутствие у него частей, однородных ему, как во времени, так и в пространстве.

Понятие элемента не тождественно понятию части. Часть соотносительна с целым, может быть уменьшенным целым, т.е., как мы уже говорили выше, содержать в себе части. Элемент принципиально неразложим и соотносится не с целым, но с системой, структурой, процессом. Анализ элемента мог бы показать его составляющие, но в системе, структуре или процессе элемент неразложим и не поддается анализу. Иначе говоря, аналитика элемента предполагает смену модуса внимания, при этом теряется из виду тот контекст, который только и представлял интерес при описании элементного состава релевантных объектов наблюдения. Элемент соответствует элементарному акту аналитического наблюдения. Поэтому элемент не имеет меньших, однородных ему частей. Наблюдению может также соответствовать и "переживание целостности". В этом последнем случае целое не членится на части, но не является элементом. Наблюдаемое целое не членится на части, поскольку оно релевантно как таковое, безотносительно к внешним и внутренним взаимосвязям. Наблюдаемый элемент не членится на части, поскольку он релевантен безотносительно к внутренним связям, но не безотносительно к внешним. Как правило, элемент – это элемент в системе, структуре или процессе. Элементарному акту наблюдения соответствует элементарное событие; и то, и другое неразложимы, но, кроме того, и то, и другое встроены в нечто более обширное, не переживаемое как неразложимая целостность. Это "более обширное" может быть названо системой, структурой или процессом, во всяком случае, чем-то, что можно аналитически разъять не просто на далее делимые части, но именно на неразложимые элементы. Событие нельзя разложить на составляющие, потому что оно прошло, состоялось. Уже одно то, что мы способны его фиксировать, говорит об этом завершении. Напротив, меняющееся, не завершенное мы готовы разлагать на моментальные события. Тем самым отношение к событию отличается от отношения к вещи и от отношения к процессу. Процессы могут состоять из последовательности событий.

Единству вещи, которая идентифицирована как пространственная вещь, будет соответствовать в нашей аналитике событие наблюдения некоторого аспекта пространства. Точно так же и временная последовательность может быть разложена на мельчайшие длительности, которые, сколь бы далеко мы ни зашли в своей аналитике, никогда не потеряют характер интервала. Что касается пространства, то мы можем говорить о месте события.

Напомним, что мы указали на моментальность события в связи с его элементарностью. Теперь мы говорим о том, что не мгновение, но некоторая длительность является пределом членения. Можно ли совместить эти утверждения или правильным является только одно из них? Этот вопрос заслуживает пусть краткого, но специального рассмотрения. Событие есть смысловое единство, а не коррелят различительной способности. Мгновение не просто интерпретируется как интервал. Напротив, длительность квалифицируется как мгновение, и лишь затем, на следующем круге рассуждения, изначальная продолжительность того, что в интерпретации было сжато до качества мгновения, вновь обнаружило свою протяженность.

Временной характер события предполагает различение "прежде" и "после". Событие происходит, собственно, в интервале между "событием-прежде" и "событием-после", которые не могут принадлежать длительности события, потому что оно, по определению, не включает иные события. Однако, будучи не мгновенным, но длительным, оно предполагает возможность различения "прежде" и "после" в нем самом. Так, пусть будет событием "камень упал с крыши". До падения он лежал на крыше. После падения лежит на земле. Событие "упал с крыши" предполагает не только ограниченное время падения, нахождения без опоры в воздухе (такое описание падения годилось бы для события "падал"). Оно предполагает начало: мгновение пребывания на крыше перед началом падения и мгновение пребывания на земле, когда падение завершилось. И вместе с тем, пребывание на крыше, безотносительно к сразу вслед за тем начинающемуся падению, равно как и пребывание на земле, безотносительно к только что завершившемуся, это "прежде" и "после", не относящиеся к событию. Поэтому "упал" означает сложную пространственно-временную взаимосвязь, которую ниже мы будем называть логическим устройством или логической конструкцией события. Событие имеет парадоксальный характер. Оно не может не иметь длительности, но его длительность не рассматривается как полноценная временная протяженность, пока нас интересует элементарный характер того, что мы вычленяем. Значит, одно только определение места как пребывания, мгновения как интервала и моментальности как продолжительности не решает проблемы.  

Это хорошо понимал Георг Зиммель. В докладе "Проблема исторического времени"[5] он говорил: "То, что событие, значимое для нас как предельный познаваемый исторический элемент (т.е. части его не обнаруживают для нас содержательно детерминированного "прежде" и "после" и не заменяются в этом смысле переплетением с иными, чуждыми ему рядами), – что такое событие имеет временное протяжение, исторически совершенно безразлично, ибо продолжительность, которая не важна, все равно, какой она величины, практически не есть продолжительность. Такое событие есть исторический атом, а значение именно исторического оно обретает исключительно в силу того, что … является более поздним, чем другое, и более ранним, нежели третье"[6]. С этой точки зрения, моменты, вычленяемые в падении камня, не являются моментами исторической последовательности, но выступают для нас как моменты логической связи: чтобы камень упал, он сначала должен находиться вверху, потом собственно падать и, наконец, оказаться внизу. Эта связь и называется логической конструкцией события.

Наблюдаемое событие коррелятивно событию наблюдения. Событие наблюдения происходит во времени и в пространстве. Это значит, что членение на плотно пригнанные друг к другу интервалы сопряжено с позицией наблюдателя во времени и в пространстве. Наблюдатель занимает место в пространстве, и событие наблюдения следует за одним событием, предшествуя другому событию. Это значит, что другой наблюдатель событий может не только иметь иной интерес, заставляющий его по другому фиксировать "что" события, но и само событие его наблюдения может быть рассогласовано с тем событием наблюдения, из которого мы исходили. Это будет лучше всего заметно не тогда, когда мы обратим внимание на два события наблюдения, но тогда, когда их будет, по меньшей мере, три, вменяемых трем различным наблюдателям. Итак, предположим, что мы имеем дело с тремя наблюдателями. Обозначим их X, Y и Z. Наблюдатель X фиксирует событие y₁. Наблюдатель Y фиксирует событие x₁. Наблюдатель Z фиксирует, что событие x₁ было наблюдением события у₁, а событие y₁ было наблюдением события x₁. Иначе говоря, X и Y взаимно наблюдали наблюдения один другого, но только с точки зрения Z можно было установить, что они наблюдали в одно время или в разное время. Итак, мы обнаруживаем парадоксальность обоих членов корреляции: события и наблюдения. Можно, впрочем, сказать, что, поскольку наблюдение мы также считаем событием, то обнаруживается парадоксальность события, взятого в двух аспектах: наблюдения и наблюдаемого. Роль парадокса, возникающего по ходу рассуждений, можно оценивать по-разному. Во всяком случае, мы вправе предположить некоторое неблагополучие в исходной формулировке. Обратим внимание на то, что как наблюдаемое событие, так и событие наблюдения всякий раз отсылают нас к иным событиям. Мы видим, что, будучи элементарным, событие не может мыслиться в качестве сингулярного. Иначе размышление о нем приводит к противоречивым характеристикам и парадоксам. Следовательно, для непротиворечивого мышления о событиях необходимо, по меньшей мере, включение в рассмотрение с самого начала нескольких событий, включая события наблюдения. Именно об этом мы говорили выше, утверждая, что лишь третий наблюдатель может установить одновременность (или неодновременность) событий наблюдения двух других. Разумеется, это заставляет, в свою очередь, поставить вопрос об этом третьем наблюдении и наблюдателе в той же плоскости. Очевидно, что и оно не может мыслиться в качестве сингулярного. Следовательно, первоначальное предположение о том, что мы можем обойтись только тремя наблюдателями и тремя актами наблюдения, необходимо уточнить. На самом деле либо в отношении количества наблюдателей, либо в отношении количества актов наблюдения это число должно быть умножено. Возможность умножения количества участников и количества актов наблюдения сама по себе предполагает известные ограничения. Мы не должны останавливаться на том, возможно ли для одного наблюдателя единовременно осуществлять несколько наблюдений. В любом случае множественные наблюдения являются делом нескольких наблюдателей, причем их наблюдения одновременны, а одновременность устанавливается лишь наблюдением, которое, в свою очередь, может быть фиксировано в своей одновременности с другими событиями (наблюдаемыми событиями и событиями наблюдения) только в акте наблюдения.

Таким образом, мы самим ходом рассуждения о наблюдениях событий вынуждены предполагать некоторую неопределимую множественность событий, которые отсылают одно к другому, причем не все могут быть связаны со всеми. Невозможность связи всего со всем вынуждает к избирательности: одни события связаны между собой, другие не связаны. Взаимосвязанность означает отграничение от прочих, понятие границы наводит на мысль о системе: внутреннее (система) и внешнее (окружающий мир) различаются как области связанного и несвязанного. Так и есть. Начиная с единичной операции наблюдения единичного события, мы пришли к понятию системы, которое разрабатывал Никлас Луман[7]. Однако, как мы же говорили, понятие системы, которое мы находим у Лумана, не может нас устроить. Дело не только в том, что Луман больше внимания обращал на понятие системы, чем на понятие события. Мы еще покажем ниже, что позднейшие работы Лумана содержат важный ресурс иных рассуждений о системе, нежели простая схема "система/мир". По Луману, социальные системы суть принципиально непространственные образования. Это связано с тем, что элементами системы являются именно события. У Лумана это "события коммуникации". События не обладают собственной длительностью, они моментальны, но они также не обладают и пространственной определенностью, точно так же, как наблюдатель, в его интерпретации, не телесен и не имеет места в пространстве. Это весьма существенно отличается от нашего определения события как пространственно-временного единства, а равным образом и от концептуализации наблюдателя как того, кто занимает место в пространстве. Соответственно, из непространственных событий-коммуникаций могут состоять лишь не имеющие места системы. А что же образуется из тех связей между событиями, которые мы обнаружили выше в нашем изложении?

Если бы речь шла только о связях наблюдений, мы могли бы удовлетвориться тем, что наблюдатель телесен и имеет место, тогда как операция наблюдения ментальна и места не имеет. Однако, события наблюдения включены нами в ряды событий, которые суть не только события-когда, но и события-где, поскольку событие мы определили как пространственно-временное единство. Для нас важна телесность наблюдателя, не только членящего происходящее на минимальные по длительности единства, но и отличающего "свое место" от мест наблюдаемых событий. Таким образом, для него его собственное наблюдение как событие наблюдения неотделимо от места наблюдения. Все события имеют пространственно-временной характер, включая событие наблюдения, поскольку это последнее рассматривается именно как событие, а не просто как логическая, ментальная и т.п. операция. Характер системы заранее предполагает, какие коммуникации в ней возможны. Сочетания событий весьма многоразличны. Зафиксируем здесь следующее: событие может быть наблюдаемо лишь в некоторой связи с иными событиями, а наблюдение события может состояться лишь в связи с иными операциями наблюдения.

Говоря о наблюдении, мы рискуем заслужить упрек в том, что исследование событий означает скольжение по поверхности. Вместо того, чтобы искать более глубокие причины, обусловливающие происходящее, мы ограничиваемся тем, что фиксируем свое внимание на сочетаниях событий, но не пытаемся выяснить их причины. Вопрос об онтологическом статусе события заслуживает, конечно, особого обсуждения. Но событие, как мы видели, не вычленяется наблюдателем произвольно посредством сингулярной операции наблюдения и независимо от прочих событий; оно принадлежит группе событий, которые фиксируются совокупностью наблюдений и совокупностью наблюдателей. Вместе с тем событие обусловлено некоторым комплексом не наблюдаемых обстоятельств. Но значит ли это, что от наблюдаемого мы должны непременно иди к ненаблюдаемому? Не будет ли более правильным предположить, что можно посмотреть на дело иначе: события, конечно, находятся на поверхности, происходящего, но знание о том, что на поверхности, не является поверхностным знанием. Особая реальность событий может быть описана про помощи следующих понятий.

1.                  Логическая конструкция события – это способ различения события, которым задается его идентификация в пространстве и времени, применительно к данному событию составляющих неделимое единство места и временного интервала. Говорим ли мы о том, что камень упал с крыши такого-то дома в такое-то время или же о том, что диктаторское правление в такой-то стране продолжалось с такого-то по такой-то год, мы выделяем это положение дел как различимое событие, которое занимает это время в этом месте. Логическая конструкция события предполагает два аспекта: внешний и внутренний. Внешний аспект заключает в себе:

a)      Валентность события. Как наблюдаемый элемент социальности событие может вступать в сочетание с другими элементами, но не может вступать в сочетание с какими угодно элементами. Характер и набор возможных для него сочетаний как раз и составляет валентность события.

b)      Фигурации событий. Сочетания событий, будь то последовательных или одновременных, образуют, с точки зрения наблюдателя, своеобразный рисунок. Мы говорим "картина событий" или "картина происходящего", имея в виду именно это ограничение доступных воспроизведению и описанию событий. Но не только это! Будучи взаимоувязаны определенным образом, события обретают определенную окраску. Падение камня с крыши на голову прохожему есть и событие физического мира, и событие преступления в уголовном деле (если выясняется, что он мог быть сброшен специально или упал в результате "преступной халатности"), и даже политическое с событие, если жертвой оказалось политически значимое лицо. Весь вопрос в выборе точки отсчета и критерия исчисления валентности события.

c)      Индуцирование событий. События вызываются причинами. Причины суть то, что "глубже" наблюдаемых событий. И все-таки одни события входят в логическую конструкцию других. Так, если мы говорим "наступил мир", то это означает, что прежде был конфликт, например, война. Если мы говорим, что политик "был избран" на некий пост, это значит, что прежде он был претендентом на избрание и что были события предвыборной борьбы. Конечно, война может продолжаться долго и все не завершаться миром. И тем более нельзя говорить, что война есть причина мира. Но если она не завершилась миром, если все еще продолжается, то не может быть идентифицирована как событие. Если же это событие свершилось, то наступил мир (перемирие). Таким образом, война не вызывает, не причиняет, но именно индуцирует мир.

Пояснение. Несмотря на то, что такие суждения кажутся тривиальными, важно иметь в виду строгость предполагаемых ими описаний. Например, в ситуации выборов идентификация события как "избрания" означает, что все прочие соображения о его причинах в данном контексте не важны. Это легко иллюстрировать следующим примером. Допустим, что профанное представление о выборах опровергается доказательствами подлинного существа этой процедуры, скажем, как исхода борьбы нескольких финансовых группировок, завершающегося сговором. Можем ли мы представить себе ситуацию, при которой сама процедура и событие выборов будет сочтено ненужным? – Разумеется, можем. – Можем ли мы представить себе, что при этом сговор, видимый и тематизируемый как сговор, будет идентифицирован теми же наблюдателями как событие выборов? – Едва ли! Ибо устройство политической жизни таково, что видимость выбора должна быть именно видима. Выбор, не видимый в качестве выбора, не идентифицируется как выбор. Но тогда мы можем сказать, что видимое смыкается в некую особую сферу реальности, где зависимость события от вызвавших его причин дополняется сопряженностью с другими событиями, предполагаемыми его логической конструкцией, индуцирующими его или индуцируемыми этим событием.

            d )            Горизонт событий. События, тематизируемые при наблюдении события как элементы его логической конструкции или члены фигураций, в которые оно входит.

Внутренний аспект логической конструкции события состоит в том, что отдельные моменты события хотя и не рассматриваются как временная последовательность более дробных событий, однако составляют его пространственно-временную неоднородность. Например, камень, прежде чем упасть, лежал на крыше, а потом – на земле, а до диктатуры и после диктатуры не было диктатуры, причем в той же самой стране и в том же самом смысле (иначе можно говорить, что одна диктатура сменилась другой диктатурой). Пусть падение или диктатура суть события, которые мы отказываемся членить на более мелкие события. Это не мешает нам увидеть, что в событии падения нахождение на крыше предшествовало собственно "полету" и нахождению на земле, а наступление диктатуры, например, после республики и завершение ее, например, переходом к монархической форме правления означают примыкание к весьма далеко отстоящим одно от другого состояниям политической системы.

2. Абсолютные и относительные события. Событие, определяемое соотносительно с другими событиями, как предшествующее или последующее, как индуцирующее или индуцируемое, как предполагающее определенный горизонт иных событий или находящееся в горизонте событий другого события, как вступающее или могущее вступить (в меру своей валентности) в фигурации с иными событиями, – такое событие самой логикой его описания определяется как относительное. Членение относительных событий зависит от правил внимания и тематизации, согласованных сообществом наблюдателей (см. ниже). Таким образом, социальное внимание к событию имеет решающее значение для его квалификации. Социальное внимание не тождественно индивидуальному вниманию, произвол отдельного человека как таковой не может быть признан сообществом наблюдателей. Вместе с тем, существуют события, которые, так сказать, не "окружены" иными событиями, и соотнесены с прочими событиями как индуцирующие, но не индуцируемые. В горизонте событий они носят, как правило, характер предельный. Таковы, прежде всего, события начала и прекращения существования, среди которых для нас важнее всего рождение и смерть. Сюда относятся учредительные события, как подлинные, так и мифические, с которых начинается отсчет хронологии исторических событий. Наконец, сюда относятся события сакральные, то есть обладающие статусом явления трансцендентного в посюстороннем. Все эти события мы относим к разряду абсолютных, хотя тематизация их в социальной жизни может способствовать рутинизации (как, например, становятся рутинными события рождения и смерти, с точки зрения демографической статистики) и десакрализации (когда, например, чудеса объясняются трюками).

3. Сообщество наблюдателей. Событие коррелятивно наблюдению. Однако единичное событие вычленяется среди взаимосвязанных с ним событий не произвольным актом единичного наблюдателя, а согласованным использованием различений в сообществе наблюдателей. Сообщество наблюдателей предполагает распределение мест наблюдения в пространстве. Иначе говоря: без множества событий нет единичного события, без множества наблюдений нет единичного наблюдения, без множества наблюдателей нет множества наблюдений, без множества мест для размещения наблюдателей нет множества наблюдателей. Сообщество наблюдателей фиксируется по одному единственному признаку: совместному использованию различений, позволяющих идентифицировать определенный ряд событий. Однако дополнительные исследования позволяют выяснить, что обусловливает совместное использование различений – начиная с того, что принято называть ценностным консенсусом и кончая специфической, не зависящей ни от каждого наблюдателя по отдельности, ни от их совокупности организацией ситуации, которую часто, следуя преимущественно И. Гофману, называют "фреймом"[8].

Пояснение. Фреймы суть схемы организации опыта, и наблюдение событий имеет прямое отношение к тому, как организован опыт. Схема становится внятной в меру несоответствия события ожидаемому положению дел. Еще точнее: событие изначально становится внятным как таковое, если оно противоречит фреймам "первичной организации опыта". Гофман указывает на пять, как он их называет, "проблем", которые делают внятными эти изначальные фреймы: 1. Комплекс необычного. Нечто не вписывается в рамки привычной космологии, так что приходится искать событию новые объяснения, ибо необъяснимое принять невозможно. 2. Трюки. Проявление необычной способности контролировать свою волю и свое тело. 3. Противоположные случаи: потеря контроля над телом или иными объектами в ситуациях, когда это не ожидается. 4. Случайное, непреднамеренно вызванное преднамеренными, запланированными действиями событие (становится внятным фрейм нетематизированной каузальности действия). 5. Непреодолимая в рамках обычных реакций неловкость (можно предположить, что при этом становятся явными рутинные, не тематизированные правила)[9]. Важной особенностью восприятия таких нарушений Гофман считает то, что они внятны не только участникам, но и посторонним наблюдателям. Мы можем это сформулировать чуть иначе: консенсус сообщества наблюдателей находит свое выражение прежде всего в том, что социальная жизнь в опыте наблюдателей не членится на события, не атомизируется, но представляет собой связь самоочевидностей. Именно поэтому возможно также и согласие относительно того, что некое явление становится заметным как событие. Иначе говоря, событие не только вычленяется в его атомарной чистоте и неделимости идеальным наблюдателем. Оно переживается в его полноте и несомненности участниками социальной жизни, которых мы, имея в виду логическую сторону дела, назвали сообществом наблюдателей.

 

3. Политические события.

Поскольку мы говорим о разных видах пространства, следует определить, какого рода пространство есть пространство политических событий. Прежде всего, конечно, это пространство формальных классификаций. Иначе говоря, какой бы признак политического события мы ни выставили в качестве основного, сгруппированные по этому признаку события будут находиться в пространстве данной классификации. В этом качестве они не представляют для нас специального интереса, ибо формальные классификации возможны применительно к любому набору признаков.

Обратимся поэтому к позициям нашей основной диагонали, позволяющим по-другому распорядиться пространством. Прежде всего, мы устанавливаем, что идентификация политических событий связана с местом наблюдателя. Недоступные созерцанию или искаженные перспективой наблюдения события не идентифицируются как значимые, они вообще не видны как события. Однако место наблюдателя, как мы установили, изначально определяется в связи с его телесностью. Вообще говоря, применительно ко всему спектру поддающихся наблюдению событий констатация этого обстоятельства могла иметь только логический смысл: лишь телесный наблюдатель отличает свое место в пространстве от прочих мест. Однако по отношению к событиям политическим телесность наблюдателя имеет более принципиальное и содержательное значение. Тело, как мы уже подчеркнули в начале, сопрягается с властью. Власть в предельном осуществлении – это возможность причинения абсолютного события: смерти. Каузальность власти связана как раз с этим потенциалом причинения смерти, которая остается в горизонте возможных событий и как таковая окрашивает собой прочие действия[10].

Событие обычным образом может быть идентифицировано, говорит Гофман, если оно взламывает фрейм рутинной организации повседневного опыта[11]. То же можно сказать о политическом событии, которое мы связываем с понятием власти, не обозначая пока что differentia specifica именно политической власти. При этом нам следует исходить из простого вопроса: где находится наблюдатель? Если мы ставим вопрос таким образом, то признаём, что нет политического события как такового, безотносительно к наблюдению. Иначе говоря, то, что для одного наблюдателя является политическим событием, для другого может не быть событием вообще или же быть неполитическим событием. Возможно ли здесь преодоление релятивизма? Да, возможно, если мы не имитируем точку зрения универсального наблюдателя, который был бы способен отличать правильную идентификацию событий от неправильной. Именно признание множественности перспектив гарантирует нам свободу от крайностей релятивизма. Достаточно только зафиксировать, что политическое событие является таким исключительно для наблюдателей. То есть если для кого-то некое событие является политическим, то оно действительно таково, потому что никакой иной действительности у него нет. То обстоятельство, что для каких-то иных наблюдателей данное событие не есть событие или не есть событие политическое, не означает, что оно таковым не является; главное, что оно именно таково для определенного сообщества наблюдателей. Именно фрейм наблюдений сообщества наблюдателей взломан необычным событием, будь то экстраординарная способность контроля или экстраординарная утеря контроля и т.п. И с точки зрения этого нового опыта, они могут переоценить рутину своего обычного опыта, увидеть в нем также события, хотя и другого (ординарного) рода. Что же именно, применительно к первичному опыту и месту наблюдателей, делает экстраординарное событие политическим? Самый простой ответ на этот вопрос вытекает из связи телесности, места и власти. Но простой ответ приведет нас к непростым выводам.

Первичным опытом телесности, испытывающей действие власти, взламывается нетематизируемая естественная каузальность существования живого, в том числе и движения живого к смерти,. Происходит вмешательство в "естественный" ход событий, которое содержит более или менее внятную и более или менее отчетливо атрибутируемую некоторой воле угрозу для тела, составляющую суть каузальности власти. Подчеркнем, что мы ни в коей мере не затрагиваем здесь вопрос о природе власти как таковой. Речь идет об обстоятельствах более простых: власть видима как власть наблюдателем, который, грубо говоря, либо трясется за свою шкуру, либо может по аналогии понять восприятия и действия других людей. Власть, таким образом, оказывается не континуальностью связей и отношений, не сложно распределенной игрой сил и сопротивлений силам, но именно событием. Оно экстраординарно по отношению к рутине социальной жизни[12]. Однако, подобно тому, как в концепции Гофмана экстраординарное делает видимым фрейм ординарного, в ситуациях с событиями власти угроза применить силу вплоть до причинения смерти делает внятными отдельные аспекты установившегося соотношения сил, меру свободы и подвластности, диапазона возможностей для совершения действий. В экстраординарном событии власть не являет себя как существующая словно бы субстанциально, в онтологическом самостоянии; здесь обнаруживается особая логическая конструкция события, сообществом наблюдателей атрибутируемого власти. Можно сказать: логическая конструкция экстраординарного события власти такова, что ее непременной составляющей является власть, нарушающая привычный ход вещей. Эта конструкция воспроизводится, конечно, и применительно к тем событиям, которые обычным образом и обычным (не специализированным на наблюдении политики) сообществом наблюдателей не идентифицируются как политические. Повсеместность власти, ее дисперсный, всепроникающий характер, среда власти, если воспользоваться одной из поздних концепций Никласа Лумана[13], делает события, сопряженные с применением власти, бессобытийной рутиной повседневности для большинства участников, и только особый интерес наблюдателя членит ее на элементарные, неразложимые составляющие, однородные экстраординарному событию властного вмешательства.

Здесь мы, однако, сталкиваемся с серьезной проблемой. Если вслед за Гофманом мы утверждаем, что фрейм становится явным в свете экстраординарного события, то что это означает применительно к повсеместности и бессобытийности властных вмешательств? На первый взгляд, ответить на этот вопрос достаточно легко. Если некоторого рода действия для внешних наблюдателей суть случаи нарушения естественной каузальности, то для участников взаимодействия это может быть самой естественной каузальностью как таковой. Например, с точки зрения сугубо экономического обмена, вынужденная взятка должностному лицу – это вмешательство власти в нормальный ход событий; для участников же это может быть естественной и рутинной процедурой. Однако, и этот ход событий может быть нарушен. Экстраординарные действия власти обнажают "подлинный порядок вещей", где самые разные резоны могут уступить грубому давлению.

Потенциальное в понятии власти важнее каузального. Еще сто лет назад Георг Зиммель замечал, что угрозу жизни неудобно использовать, потому что она предполагает, будто тот, кому угрожают, безусловно сделает выбор в пользу жизни и подчинения, Но если он предпочтет смерть, то власть будет означать лишь способность властвующего его убить, но отнюдь не его готовность подчиниться. Классическое (хотя и не бесспорное) определение власти у Макса Вебера не случайно связано не с актуальным силовым действием, но с шансом: "Власть означает любой шанс осуществить свою волю в рамках некоторого социального отношения, даже вопреки сопротивлению, на чем бы такой шанс ни был основан" ("Хозяйство и общество", гл. 1, § 16)[14]. Иначе говоря, если происходит событие, в котором используется "шанс власти", то причины того, почему одному участнику удалось навязать свою волю другому, могут быть самыми разными. Но для наблюдателя важно, что ресурсы властвующего реализовались именно в событии осуществления власти как предельной (не реализованной) возможности лишить подвластного жизни. Для наблюдателя также важно, что если воля не навязана, но власть существует как шанс ее навязать, то течение событий связано с ориентацией на этот шанс.

Все эти разъяснения не будут иметь, однако, никакой ценности, если мы просто отождествим властное и политическое. Очевидно, что политические события (которые у нас пока еще никак не квалифицированы) вторгаются в область неполитического повседневного опыта, поэтому мы можем говорить об их экстраординарном характере. Очевидно, что и власть также вторгается в область повседневного опыта, поэтому мы говорим об особом месте власти в логической конструкции экстраординарных событий указанного выше рода. Но являются ли все экстраординарные события, связанные с властью, политическими? – Разумеется, нет. Мало того, если политические события, каковы бы они ни были, образуют, так сказать, политическую рутину или если повседневный опыт настолько пронизан вмешательствами как политической, так и неполитической власти, то сохраняет ли силу все наше предшествующее рассуждение? Поставим этот же вопрос в более простой форме: насколько основательно отождествление политического с властным и насколько оправданы попытки фиксировать политическое как аспект властного вмешательства на том уровне, где пространство различено как место тел?

Будем исходить из того, что не всякая власть является политической властью и не всякое событие, меняющее привычный ход вещей, является политическим. При всей очевидности этих положений, они ведут нас к важному выводу: поскольку мы ограничиваем наблюдение тем уровнем, где вмешательство в естественный ход событий означает власть над телом, политическое не наблюдаемо. Это не значит, что политическое здесь становится неполитическим. Это значит, что оно является неполитическим для некоторого сообщества наблюдателей, неспособного выйти за пределы данного взаимодействия и не усматривающего в событиях властного вмешательства более широкий, политический смысл. Социологам известны специфические сложности, которые возникают, когда говорим о повседневной жизни в обществах, "насквозь пронизанных" политическим вмешательством и политическим контролем, направленным на неполитические, по нашему разумению, сферы. Политика, говорим мы, вторгается в экономику, искусство становится политической темой и предметом повседневного политического контроля и т.п. (речь может идти об античном полисе или современном тоталитарном режиме). Все правильно: поскольку мы идентифицируем вторжение, событие могло бы быть отнесено нами к разряду политических из-за экстраординарного вмешательства политической власти. Однако не менее важно понимать, что для участников взаимодействия, не видящих никаких разрывов в повседневной рутине и не усматривающих в ней никакого более широкого политического смысла, это обстоятельство является не просто "симптомом неведения". Они действуют именно так, что в логических конструкциях событий их действий властная политическая составляющая является повседневной рутиной. Именно поэтому позиция внешнего наблюдателя позволяет строить достаточно сложные описания событий. Так, например, описывая обычное политическое вмешательство в хозяйственную жизнь, наблюдатель исходит как из того, что события хозяйственных взаимодействий по своей логической конструкции не требуют такого вмешательства, так и из того, что для участников этих взаимодействий, поскольку они вообще членят их на события, такое вмешательство является привычной составляющей логической конструкции события. Точно так же мы поступаем, например, в тех случаях, когда знакомимся с повествованиями непосредственных участников значительных политических событий, поскольку их опыт бывает ограничен небольшими сообществами (например, благодаря пребыванию в узком кругу доверенных лиц политика). Обыденный характер описаний, как будто не имеющих отношения к "собственно политике", часто служит основанием для недоразумений: "злонамеренная", "недальновидная", "разоблачительная" тенденции такого повествования вызывают споры. Между тем, если признать, что сами эти описания, которыми богаты исторические источники, исполнены корректно, они отнюдь не противоречат политическому характеру происходящего. Этот последний просто неразличим с той позиции наблюдения, где фрейм повседневности не предполагает именно более широкого смыслового контекста для рутинных событий.

Теперь мы можем сделать следующий шаг. Поскольку прямое властное воздействие на тело как необходимый член логической конструкции политического события может быть различено лишь применительно к тем взаимодействиям, которые в социологии принято называть "лицом-к-лицу", то есть, по формуле позднего Гофмана[15], "со-телесного присутствия", следует исходить из того, что обобщенный, символический характер власти постигается здесь только путем переноса: то, что не имеет характера такого прямого действия, опознается как власть, поскольку она несомненно являет себя также и по-другому, в более широком диапазоне возможностей и средств. Но этот широкий диапазон соотносителен более обширному месту – в нашей терминологии, это регион как место мест. В свою очередь, месту мест наблюдателя (B_I) соответствует на основной диагонали практическая схема пространства участников взаимодействия (B_II). Угроза цельности тела, конечно, остается, однако именно как предельная, принципиально возможная угроза. Но только в качестве символического средства власть впервые оказывается в полном смысле слова политической. Уже по исходному значению слова "политический", то есть "относящийся к полису", мы можем судить о том, что непосредственное, ближайшее общение, как сказал бы Аристотель, а именно, домохозяйство и даже соседство еще не обладает свойством политического. Политическое приходит извне непосредственного со-телесного присутствия, конкретизируется в действиях, которые входят в конструкцию властных событий в узком кругу. Оно, следовательно, может также и тематизироваться в непосредственном взаимодействии, но только при условии, что будет привлечен более широкий контекст. Конечно, политическое насилие может быть интерпретировано прежде всего как насилие, но если темой станет легитимное насилие, конструкция события окажется совершенно другой.

Некоторыми теоретиками (в частности, Т. Парсонсом и Н. Луманом) власть понимается как символически обобщенное средство (посредник) коммуникации, подобное, в своей обобщенности и символичности, деньгам. "Символический" здесь буквально означает следующее: в политическом действии или событии то единство (властный акт), которое мы идентифицируем в данном элементе как политическое, отсылает к множеству достаточно разнородных явлений. Мы можем продолжить наше рассуждение, подхватив эту мысль. С точки зрения теории событий, не власть как таковая, но экстраординарные события власти (то есть события, входящие в логическую конструкцию экстраординарных событий как властные действия) имеют ряд интересных особенностей, заставляющих наблюдателя рассматривать их в более широком контексте:

a)                  Экстраординарные события власти могут быть абсолютными во всех трех указанных смыслах, то есть сакральными, учредительными и смертоносными.

b)                 События власти обладают высокой валентностью. К ним могут присоединиться чуть ли не любые иные события.

c)                  События власти могут вступать, таким образом, в двоякого рода фигурации. С одной стороны, поскольку власть индуцирует прочие действия, это фигурации, могущие иметь какой угодно характер. Например, для поддержания порядка во время массовых зрелищ требуется угроза силой и, в экстраординарных случаях, ее применение. Даже если в фигурацию событий, составивших такое зрелище, включаются "выходки хулиганов, которые пресекла охрана", само по себе представление есть фигурация не силовых, не властных событий. С другой стороны, мы можем говорить о собственно фигурациях власти, то есть событиях власти, которые присоединяются к событиям власти. Например, во время того же мероприятия приказ, отданный начальником охраны, исполняется его подчиненными, которые добиваются восстановления порядка даже вопреки сопротивлению нарушителей.

Во всех этих случаях нам не просто недостаточно указать, что власть – это шанс, на каких бы ресурсах этот шанс ни основывался. Сам смысл властного действия таков, что отсылает к более обширному пространству властных полномочий. Что значит "более обширному"?

Во-первых, речь идет не о конкретном месте, но о "месте мест", регионе, т.е. значительной, сравнительно с непосредственно обозримым местом, территории. Регион объемлет элементарные места.

Во-вторых, власть "на месте", в пределах со-телесного присутствия означает определенность: каково бы ни было течение событий, властью будет возможность экстраординарного вмешательства. Но события, которые совершаются "в регионе", имеют более сложный характер. Это связано с тем, что непосредственность живого тела претерпевает, при более отстраненном взгляде, важные изменения. Вместо одномерного хода жизни мы обнаруживаем мир, в котором жизнь не просто есть, но имеет смысл, и этот смысл связан с иными смыслами действий и событий. Пребывание тела и перемещение тела суть не просто "естественные состояния и процессы", время от времени прерываемые властными вмешательствами. О них можно вести речь в категориях блага, (эстетически) прекрасного, выгодного или невыгодного и т.п. Власть как возможность смертоносного насилия не случайно оказывается здесь лишь предельной возможностью: ее реализация опосредована многочисленными связями, делающими насилие не то чтобы невозможным, но именно лишенным той непосредственности, которая позволяет в другом контексте приравнивать разбойника и политика. Что же происходит с непосредственностью размещения тел на местах, если пространство расширяется?

Прежде всего, события, совершающиеся в любом, даже самом маленьком регионе, предполагают движение, перемену мест. Регион как место мест есть также место траекторий движения. Возможность движения означает, что действующим внятен смысл региона, куда включены места их пребываний. Разумеется, смысл региона может быть хорошо артикулирован, рефлектирован, разъяснен. Однако, прежде всего, он должен быть смыслом, значимым для практического поведения. Именно поэтому в распоряжении действующих всегда есть некоторая практическая схема, т.е. смысловой комплекс знаний и умений, позволяющих ориентироваться в пределах определенного региона. Практическая схема имеет дорефлексивный характер и укоренена в опыте тела, его диспозициях и привычках. Рефлексия практической схемы может происходить на уровне осмысления правил локала, который по своим географическим очертаниям совпадает с регионом[16]. В свою очередь, правила локала входят в логическую конструкцию рутинных событий внутри региона. Поскольку действующие располагают практическими схемами региона-локала, их действия совершаются в определенном пространстве, которое задается не физическими границами вещей, а смыслами, которые с этими вещами связаны. Регион-локал отличается от места тем, что, во-первых, может члениться на элементарные места, а во-вторых, является областью куда менее жестко и однозначно определенных возможностей событийных конструкций и фигураций, чем место.

Пояснение. Представим себе, например, торговый зал магазина. Тем, что он есть, его делают не сами по себе физические предметы (стены, пол, потолок, разнообразные емкости и т.п.), а смысл этих предметов, их функциональное назначение. Здесь возможны перемещения, скажем, между торговыми рядами, к кассам, весам и т.д. Здесь возможно членение на элементарные места, в том числе и такие, которые не будут иметь никакой функциональной специфики (один квадратный метр пола в двух шагах от прилавка может ничем не отличаться от другого). Конечно, он представляет собой также и "контейнер власти". Здесь есть определенные правила: не во всякое время сюда можно попасть, нельзя взять товар и выйти мимо кассы, расплатиться карточкой, если принимают только наличность, разделить на штуки товар, который продается только упаковками, и т.п. Но здесь нет заданного сценария: зашел – выбери товар; выбрал товар – плати и уходи. Этот регион может заключать в себе места самых неожиданных действий, будь то свидание влюбленных или шпионская явка, здесь можно найти убежище от непогоды, завязать знакомство, и т.п. Мы скажем, что случилось это "в магазине", хотя "местом события" были несколько функционально безразличных квадратных метров торгового зала. Но локал магазина был более широким контекстом логической конструкции этих событий, налагавшим определенные ограничения и предполагавшим определенные возможности для их фигураций. Практическое знание об этом было вполне достаточным для адекватных, хотя и не "строго магазинных" действий.

Именно в этой связи мы и делаем следующий шаг в определении политических событий. На уровне региона-локала они предполагают существование (как шанса вмешательства) смертельно опасной власти, характер которой увязан в логической конструкции с возможностью сакральных и учредительных фигураций.

Рассмотрим это определение по порядку. Во-первых, политические события, подчеркнем еще раз, происходят на уровне регионов, а не мест. Иначе говоря, для идентификации политического события сообщество наблюдателей должно различать не элементарное место, но место мест. Сколь бы малым ни было это последнее, оно может (1) члениться на меньшие места и (2) быть переопределено как локал. Шанс власти, когда она обнаруживается в логической конструкции событий в регионе-локале, состоит в том, чтобы нарушить обычный ход вещей. Но, поскольку речь идет о локале, власть означает шанс экстраординарного вмешательства в ход событий, происходящих сообразно правилам или хотя бы не вопреки правилам локала. Политическое вмешательство – это возможность поставить под сомнение практическую схему пребывания и перемещения в регионе, сделать непригодными навыки тела (что применительно к конкретному месту события может выглядеть как то самое простое насилие, о котором речь шла выше). Ставя под сомнение практическую схему, политическое вмешательство востребует ее переопределения. Схема поведения становится темой, она подвергается рефлексии со стороны действующего. Это и есть, в более традиционных терминах, различие гражданина и раба. Поскольку насилие, сколь бы неожиданным оно ни было и от кого бы ни исходило, интерпретируется как превосходящая сила, подчинение которой входит в новую фигурацию, оно не является политическим событием. Напротив, в конструкции политического события даже подчинение "всего лишь" насилию означает переопределение практической схемы, в которой справедливость, легитимность, законосообразность и т.п. могли оставаться лишь одним из аспектов логической конструкции ожидаемых событий – до экстраординарного вмешательства власти[17].

Но мы не должны исследовать лишь "насильственную" сторону властного вмешательства. Не менее важны учредительный и сакральный аспекты политических событий. Учредительным является абсолютное событие радикальной перемены контура возможных фигураций. Традиционно его называют порядком, а знаменитая и многократно повторенная политическими мыслителями строчка Вергилия novus ab intergro nascitur ordo как раз и означает особого рода политическое событие радикального перехода. Политический порядок предполагает, как мы знаем, именно пространственное размещение. Но для нас это не размещение собственно тел, речь идет о событиях, отсылающих к учреждению региона в качестве порядка и порядка в качестве региона. Это отнюдь не редкость, во всяком случае, не большая редкость, чем экстраординарное вмешательство власти. Ибо порядок может быть не только учрежден, создан, как сказал бы в несколько иной связи Карл Шмитт, "с нормативной точки зрения", из ничего. Порядок также, по меньшей мере, с тех пор как конструкции современной демократии стали предполагать регулярную реактивацию "общей воли" народа-суверена, нуждается в постоянном переучреждении, каковое и бывает представлено политическим событием выборов. Однако выборы – это лишь один из видов учредительного события, обладающий всеми преимуществами и недостатками рутинного события, входящего в состав политических фигураций. Именно здесь предлагаемая нами терминология позволяет увидеть, насколько условна граница политического и неполитического. Если радикальные случаи, абсолютные события, будь то вмешательство власти или учреждение порядка, достаточно очевидны, то прочие события могут считаться политическими лишь настолько, насколько эти предельные, радикальные случаи образуют элементы фигураций, более того: насколько необходимым образом они входят в логические конструкции прочих событий. Очевидно, что и в наблюдении, и в участии это решается ad hoc: некоторое событие может оказаться и политическим, и неполитическим, в зависимости от того, сопрягается ли оно с абсолютным политическим событием региона. Работа аналитика и интерпретатора событий как раз и состоит в том, чтобы вычленить собственно пространство политических событий: (1) абсолютных, вторгающихся в естественное течение событий локала, приводящих к переопределению практических схем действия и учреждению или акцентированному переучреждению региона как локала возможных взаимодействий и (2) относительных, индуцированных абсолютными событиями, предполагающих абсолютные события как элементы логической конструкции и т .п. Поэтому на простой вопрос, является ли данное событие (демонстрация, митинг, информационное сообщение, отказ от прежде декларированного решения о вводе или выводе войск и т.п.) политическим событием, нельзя дать абстрактный (вне зависимости от прочих событий), но точный ("да" или "нет") ответ. Можно только указать на необходимость внятно прописанной процедуры, позволяющей определить качество события в его взаимосвязях в конкретных обстоятельствах.

В этом изложении мы намерено не останавливаемся на сакральном событии. Подобно властному и учредительному сакральное событие является абсолютным, иначе говоря, оно придает определенное качество прочим событиям, входя с ними в фигурации, но не получая его от них. Как таковое оно не обязательно является политическим[18] и, как момент политической жизни, его крайне сложно описать в социологических категориях. Однако наблюдаемое событие ученый, как правило, остережется называть сакральным в каком бы то ни было смысле, в конструкцию политических событий сакральное входит именно как не исчерпываемое терминами рутинных социальных описаний абсолютное начало.

В данной статье мы также не останавливаемся на третьей позиции основной диагонали. Дело в том, что пространство, становящееся темой, пространство как смысл коммуникации предполагает исследование совсем иного рода событий. Большое пространство вообще имеет парадоксальный характер. Именно потому, что оно менее всего может непосредственно созерцаться, именно потому, что оно непосредственно не соотносится с местами тел, большое пространство оказывается тем, что (в теории) исчезает при развитии техники, оказывается незначимым для исчисления скорости взаимодействий (например, результаты биржевых торгов в одной части света практически моментально воздействуют на экономическую жизнь в самой отдаленной от нее другой части). Будучи "дематериализовано", оно тем более легко становится значимым как тема коммуникаций. Здесь многое непросто, но главное состоит в том, что при исследовании политических событий на местах и в регионах-локалах мы во многом зависели от традиционной метафорики контейнера, хотя и не принимали ее целиком. Меньшие места содержатся в больших местах, локал обозрим и ограничен как регион, и его тождественность создается и подтверждается политическими событиями. Большое пространство потребует от нас дополнительных усилий в части разработки концептуального аппарата, но это, как мы надеемся, будет уже темой следующей статьи.

[1] См. предварительные разработки: Филиппов А. Ф. К теории социальных событий // Логос. 2004. № 5; Филиппов А. Ф. Конструирование прошлого в процессе коммуникации. Препринт ГУ-ВШЭ, 2004.

[2] См.: Simmel G. Soziologie des Raumes // а также расширенную версию той же работы: Simmel G. Raum und Raumordnungen der Gesellschaft //

[3] См.: Филиппов А. Ф. Элементарная социология пространства // Социологический журнал. 1995 №. 1. С. 45-69; Смысл империи: к социологии политического пространства // Иное / Под ред. С. Б. Чернышева. Т. 3. М.: Аргус, 1995. С. 421-476; Социология пространства // Логос. 2000. № 2 (23). С. 113-15; Гетеротопология родных просторов // Отечественные записки. 2002. № 6-7. С. 48-62; Теоретические основания социологии пространства. Москва: Канон-Пресс-Ц, 2003.

[4] Например, можно отдавать себе отчет в том, что человек, близко находящийся от нас телесно, бесконечно далек в смысле социальной дистанции; но может быть и так, что сама его отдаленность от нас (например, в экспедиции, в местах заключения, в начальственных апартаментах) и выражает собой смысл социальной позиции

[5] См. Зиммель Г. Проблема исторического времени / Пер. А. М. Руткевича // Зиммель Г. Избранное. Т. 1. Философия культуры. М.: Юристъ, 1996. С. 517-529. Далее цитируется по изданию: Simmel G. Das Problem der historischen Zeit // Georg Simmel Gesamtausgabe. Bd. 15 / Hrsgg. v. U. Kösser, H.-M.Kruckis u. O. Rammstedt. Frankfurt a.M.: Suhrkamp, 2003. S. 287-304.

[6] Simmel G. Op. cit. S. 297.

[8] См.: Гофман И. Анализ фреймов. Эссе об организации повседневного опыта / Пер. с англ. Под ред Г. С. Батыгина, Л. А. Козловой. М.: ИС РАН, Институт Фонда "Общественное мнение", 2003.

[9] См.: Там же. С. 88-98.

[10] Карл Шмитт, рассуждая о проблеме суверенитета, ссылается на то место в "Общественном договоре" Руссо, где говорится, что эта предельная возможность насилия одинакова у властвующего (политика) и у преступника. См.: Шмитт К. Политическая теология. М.: Канон-Пресс-Ц, 2000. С. 32, а также: Руссо Ж. Ж. Об Общественном договоре. М.: Канон-Пресс-Ц, 1998. С. 200-201. Эти рассуждения показывают, однако, что насилие оказывается политическим лишь в более широкой перспективе политики, о чем речь у нас пойдет ниже. Но отношение власти обнаруживается в событиях первичным образом, что только и делает возможной всякую политику. Власть имеет более фундаментальный характер, чем политика.

[11] Идентифицировано и участниками, и наблюдателями, считает Гофман. Но мы склонны различать отношение участников и отношение наблюдателей как к пространству, так и к событиям.

[12] В большом исследовании Э. Гидденса "Государство-нация и насилие" власть в самом общем смысле определяется как "возможность совершать трансформации", то есть способность "вмешиваться в данную совокупность событий так, чтобы изменить их" (Giddens A. Nation-State and Violence. Volume Two of A Contemporary Critique of Historical Materialism. Cambridge: Polity Press 1985. P. 7.

[13] См.: Luhmann N. Die Politik der Gesellschaft. Frankfurt a.M: Suihrkamp, 2001. Kap. 1.

[14] См. в русском переводе: Вебер М. Основные социологические понятия // Теоретическая социология. Антология / Под. ред. С. П. Баньковской. М.: Книжный дом "Университет". Ч. 1. С. 137.

[15] См.: Гофман И. Порядок взаимодействия // Теоретическая социология. Антология / Под. ред. С. П. Баньковской. М.: Книжный дом "Университет". Ч. 2. С. 60-104.

[16] Это понятие введено в социологию Э. Гидденсом и довольно широко используется в современной социальной географии. "Локал явяется контейнером власти, поскольку он делает возможной концентрацию ресурсов распределения и авторитета. В … разделенных на классы обществах замки, поместья, но прежде всего – города – являются контейнерами генерирования власти. В современном мире административные комплексы организаций – предпринимательские фирмы, школы, университеты, больницы, тюрьмы и т.д. являются центрами концентрации ресурсов. Но современное государство, каково государство-нация, во многих аспектах становится преобладающей формой контейнера власти как территориально ограниченное (хотя и в высшей степени внутренне регионализированное) административное единство (Giddens A. Op.cit. P. 13). Интерпретация властного локала как контейнера не вполне удовлетворительна. Дело даже не в том, что, с учетом взаимозависимостей, выходящих за пределы соответствующих территорий, "контейнер" оказывается не совсем удачной метафорой. Идея контейнера внушает статичный образ как самого пространства, так и отношения к нему действующих. Регион же, как мы указали выше, предполагает именно перемещение, траектории движения.

[18] См. подробно о связи учредительного события, насилия и священного в кн.: Жирар Р. Насилие и священное / Пер. Г. Дашевского. М.: НЛО, 2000.