АЛЕКСАНДР ДАВЫДОВ

1. Если конец истории наступил…

Разговоры о конце истории не умолкают, о нем почти все знают, но известное вовсе не означает познанное. На самом деле - непонятно, что, собственно говоря, будет конкретно происходить в общественно-политической практике, если он действительно наступит, и что делать в этом случае.

Вслед за Гегелем, заявившим в 1806 году о том, что история подходит к концу, известный американский политолог Фрэнсис Фукуяма, популяризировавший в 1989 году эту тему, под "концом истории" подразумевает "завершение идеологической эволюции человечества и универсализацию западной либеральной демократии как окончательной формы правления".

Кроме того, Ф. Фукуяма утверждает, что этот конец наступил, то есть достигнут предел развития общества: путь человека от социальной единицы к личности завершен, выявлены все возможные формы политико-экономического устройства и нет конкурентоспособной альтернативы его либеральной модели, в принципе решены все противоречия, устранимые политическими средствами.

В связи с возможностью конца истории беспокойство вызывают прежде всего политические институты, то есть те построенные в её ходе социальные конструкции, назначение которых - гасить общественные разногласия.

Если конец истории наступил, то эти конструкции становятся нужными, но не значимыми: сделав всё, что могли, они исчерпали внутренний потенциал совершенствования и впали в состояние "холостых перемен", когда никакая реорганизация не в силах улучшить качественные показатели механизма.

Те же социальные проблемы, которые не нашли конечного решения по ходу исторического процесса, перестают быть общественными и становятся личными.

Такова участь всех завершенных форм: полностью выразившись, превратиться в безжизненные декорации, сохраняя некоторые остатки полезности, но утрачивая при этом самостоятельную дееспособность.

Причем совсем плохо будет с ядром политической системы - государством. Ведь суть его устройства - чиноначалие, где статус есть всё: источник силы, податель благ и цель, определяющая логику поведения. Так что вершина развития такой, статусной, иерархии - состояние, когда всякое усилие лиц, действующих от её имени, направлено прежде всего на извлечение статусной же ренты.

Поэтому достигшая предельного расцвета бюрократия представляет собой образец кадрового анти-отбора: она прощает своим компонентам слабость, некомпетентность, неумение принимать решения и не терпит самостоятельность, креативность, содержательность и вообще любую реальную дееспособность.

Особенность конца истории в том, что господство во властном аппарате эгоистичных и циничных временщиков, движимых потребительской психологией, уже не может закончиться привычным образом - сменой одного государства другим, действующим на более продвинутой идеологической основе.

Дело в том, что в рассматриваемом случае никто не в состоянии привнести в государственный механизм какие-либо свежие идеи - они уже все известны и опробованы, то есть новому духу в политической машине уже нет места.

Если конец истории наступил, то политика умерла. Причем проблема не в том, чтобы понять, что делать, а в отсутствии тех, кто будет это делать.

При этом уже не важно, как устроена власть - демократически, авторитарно или как-то ещё - результат одинаково плох - какими бы ни были различия, они приведут лишь к разнообразию проявления бессмысленности властных структур.

Ещё одним важным обстоятельством, наступающим с концом истории, является то, что вместе c ним каждое государство фиксируется в том виде и качестве, к которым оно в итоге пришло за прожитое историческое время.

Западные страны, генеральной идеей развития которых стало достижение личной свободы, отстроили тип государства, значительно ограниченного личностью посредством разнообразных форм гражданского контроля.

Восток породил государство в виде квазиличности, ведущее дела со своими гражданами в порядке межличностного общения, на основе чувств и ощущений.

Китай же искусство управления обожествил: там создано конфуцианство - не имеющая подобия религия государства, видящая власть воплощением "небесного закона". В то же время для китайцев реальность - не мир идей, сущностей и фактов, а поле, где "все вещи - словно раскинутая сеть, и в ней не найти начала", где постоянны лишь изменения, всё текуче и значимо лишь как переход в иное.

В силу этого в Китае и государство, и личность есть сцепление предшествующего и последующего, а не что-то целостное. Они то, чем являются для других, по причине чего официальные структуры там всегда имеют "тень", воспроизводящую родственные, школьные, дружеские или религиозные связи.

Отношения личности и государства в Китае - это не столкновение чуждых субъектов, а со-общение однородных, по сути, процессов, игра неопределенности, идущая, однако, по весьма символическому и церемонному протоколу.

Наконец, Россия, движимая идеей истины и правды, в стремлении обрести их волынила в истории, не утруждая себя разработкой средств разрешения общественных противоречий и усилиями по разумному обустройству жизни.

Результатом такого поведения стали, с одной стороны, креативная мощь, а, - с другой стороны, реализационная вялость, социальная бесформенность и враждебное нависание бюрократической машины государства над личностью.

Россия по-прежнему самое слабое звено цивилизации и, вместе с этим, первый по потенциалу поставщик носителей передовых идей по её улучшению. Россия в мире - это зона неравновестности, которая есть в любой системе.

Таковы, как представляется, исходные условия в разных странах, при которых в конце истории государство перестает быть источником сознательных действий по разрешению групповых и личных проблем своих граждан.

Чтобы ни делало постисторическое государство, под видом любой декларируемой задачи им будет решаться другая, а именно - самокормление.

Если конец истории все-таки наступил, то необходимость государства сжимается до удержания им в решенном состоянии тех проблем общества, которые в историческое время были преодолены и поэтому уже не актуальны.

Надо заметить, что решению поддались только те проблемы, чья природа материальна, причем, поскольку общество есть набор условий существования личности, реализации ею своей созидательной сущности, все эти решения обрели форму средств защиты некоторых прав человека: на жизнь, на справедливый суд, на свободный труд, на собственность, на достойную старость и ряда других.

По сути, полезность официальной власти в конце истории сводится к барьерной роли, выполняемой ею исключительно в силу инстинкта самосохранения. Государственные же структуры превращаются в безучастные "господствующие высоты" социального ландшафта: с них удобно совершать акции, но сами по себе они к нуждам окружающей жизни равнодушны.

Эти "высоты" можно срыть, но тогда оставшееся социальное крошево легко поглощается экстремистскими сообществами, применяющими террор как основной метод действий. Пример тому - недавно разгосударствленный Ирак.

Политические партии как общественные институты, построенные на однобоких идеях, в конце истории также становятся пародией на былых себя.

Дело в том, что любая партия строится на основе какого-либо одного частного способа отвечать на ключевые вопросы общественной жизни и в своей деятельности стремится добиться политического единства взглядов, распространения определенной точки зрения на роль государства, здравоохранение, систему образования, военную службу и тому подобное.

Практически, политические партии занимаются тем, что ту или иную отдельную идею предъявляют и даже навязывают в качестве универсальной.

На деле же получается совсем иное: ради сохранения идентичности любая партия вынуждена строго придерживаться того, чтобы "партийный" ответ на очень разные вызовы времени был, по сути, всегда одним и тем же.

При этом отбрасываются все особенные, несводимые к идеологически выдержанному шаблону, но, вместе с тем, отвечающие действительному положению дел, характерные и потому значимые черты необходимых решений.

К примеру, один и тот же человек может одновременно быть пенсионером, ярым любителем пива, держателем акций крупной нефтяной компании, да ещё и к тому же поборником социального равенства, мистиком и защитником природы.

Существование всякой партийной идеи всегда есть выдирание из жизненного контекста чего-то одинакового, отвлеченного, абстракции, бессилие которой растет с увеличением сложности и противоречивости социальной реальности.

Чтобы убедиться в этом, достаточно честно взглянуть на современные партийные программы - там практически отсутствует ответ на вопрос "как?".

В конце истории эта тенденция достигает предельного выражения - торжество либеральной модели резко сужает варианты идеологических различий и партии, пытаясь вобрать все привлекательные мысли и стать идейно всеобщими, становятся никакими. Они, не будучи институционально наделенными властью, становятся ещё мертвее, чем государственные структуры.

В истории врожденная абстрактность партийного подхода к проблемам общества тем не менее не помешала решить некоторые из них, однако, как уже отмечалось выше, только те, которые имели формальные, обезличенные решения внешнего, материального характера. При этом, кстати, сама личность, с её разнообразными устремлениями, использовалась как расходный материал.

В конце же истории всякая политическая партия более всего походит на некоторую группировку однотипных личностей, дееспособность которой ни в малейшей степени не определяется декларируемой ею идейной платформой.

В этой связи показательно недавнее исследование американских ученых, определивших, что граждане США становятся демократами или республиканцами не столько в результате изучений партийных идеологем, сколько вследствие персональных физиологических особенностей: у "демократического" мозга более активна эмоциональная часть, а у "республиканского" - рациональная.

Таким образом, в конце истории неизбежно возникает некоторая видимость социально-политического тупика: сложившиеся политические институты уже ничем не могут ответить на актуальные вызовы времени, да и, собственно говоря, не очень-то желают удерживать в решенном состоянии ранее снятые проблемы.

Более того, поскольку эти конструкции покидает содержательная сложность, они стремятся компенсировать её чем могут, а именно - чисто организационной витиеватостью: всяческими пустозвонными инициативами, заменой действия картинкой, нескончаемым формотворчеством и реструктуризацией внешности.

Когда этим занимаются власть жаждущие, но её не имущие, - это проблема только тех, кто их содержит, а когда - государство, то за последствия платят все.

В силу того, что смысл жизни бюрократии - чины и блага статуса, в исполнении власти такая компенсация, затеянная, разумеется, во имя дальнейшего улучшения защиты интересов граждан, сводится к размножению должностей и приросту числа посредников между замыслом и исполнением.

Так что процветающая бюрократия конечно вертикальна, но все же "ширше, чем дольше", а так как место результата в ней занимают гарантированная преданность и отчет о проделанной работе, то в сочетании с безудержной торговлей полномочиями всё это даёт полную утрату управляемости страной.

Единственно разумное, что следовало бы делать, - это упрощение структурности, но сами политические институты на это, конечно, не пойдут.

В конце истории всякая организация тем сильнее, чем её меньше.

Причем наиболее подвержена впаданию во все эти "пустые хлопоты" Россия, чьё государство имеет самый низкий порог игнорирования интересов своего "сдерживателя" - личности. Российская власть всегда "кормилась" своими гражданами, в России уважения к личности нет ни в быту, ни в политике.

Некоторым утешением тут может служить то, что естественная неравномерность глубины и размаха постисторической "десоциализации" политических институтов в разных странах не отменяет её повсеместность.

Просто Россия имеет самое слабое государство из всех возможных - противостоящее своему гражданину в каждом конкретном случае их общения.

Между тем, если конец истории наступил, то обнаженную остроту приобретают те берущие за живое каждого проблемы, что требуют внутреннего личного выбора и в столкновении с которыми оказались бессильны все возможные формальные, в том числе и правовые, варианты решений.

Прежде всего, речь идет об этнической нетерпимости, религиозной розни и межкультурной неприязни как вражде подходов к определению содержания жизни, то есть о неклассовом, несоциальном унижении достоинства личности.

Эти проблемы, входя друг в друга как элементы, фактически взорвали современность. Причем именно они, в силу своей глубинной, подсознательной природы, всегда были источником самых кровавых и бедственных событий.

Так, межкультурная неприязнь, не находясь в центре массового внимания, проявляет себя в частных случаях и как острое взаимное неприятие субкультур - "панков", "братвы", "силовиков", "сексменьшинств", "гламура" и всех прочих "клубов по интересам", - и как глобальное столкновение "Севера" и "Юга".

При этом "Север", понимаемый как транснациональное сообщество держателей ключевых средств развития, выступает "культурой жизни".

"Юг" же, это разнородное большинство жителей планеты, не встроенное со своими ценностями в нынешний миропорядок, лишенное права голоса и смысла играть по правилам, проявляет себя как "культура смерти", добиваясь признания путем реализации именно смерти - своего единственно неотчуждаемого ресурса.

Вообще, если конец истории наступил, то сменился и метод силового столкновения - место вооруженного противоборства тех или иных социумных конструкций занимает террор - персонализированное насилие, агрессия, тем или иным способом направленная против каждой вражеской личности в отдельности.

В конце истории объектом нападения становится её главный итог - личность, а не вооруженные силы, политические институты или экономические структуры.

Существенным здесь является то, что в данном времени последним действенным идейным обрамлением "большого" террора остаётся Ислам.

Все остальные мотивирующие "наполнители" широкомасштабного терроризма, будь то борьба с ересью, "свобода, равенство, братство", коммунизм или фашизм, выгорели в ходе истории - выдвинувшись в качестве абсолютной идеи, непреложной истины, они потерпели поражение и потому как повод для тотальной агрессии против личности лишились всякой привлекательности.

Конечно, Ислам, как и все другие религии, тоже завершился в истории, то есть высказал всё, что мог, и полностью выразился в тех или иных социальных формах, однако мусульманская идея в своей сути противостоит личности.

Дело в том, что Ислам - религия абсолютного, абстрактно единого Бога, совершенно обезличенного Господа, покоряющего себе всё мирское. К такому Всевышнему не применимы какие-либо конкретные определения и более того - его, в императивном порядке, нельзя ни изображать, ни представлять.

Сокровенная суть Ислама в том, что он есть завершающее стремление к интегрированию целого, поглощение мира Господом, отрицание ценности любых частных обстоятельств, интересов и целей. Ислам возник в истории после череды религий, которые, напротив, осуществили разворачивание человеческой реальности из идеи Бога присущим каждой из них особенным способом.

В этом смысле Ислам - замыкающая религия, а её основатель Мохаммед, принёсший людям идею Бога, который есть всё и ничто не существует кроме Него, положил конец необходимости в Посланниках, ведь данное провозвестие означает, что каждая душа имеет источник Божественного Послания в себе.

Такое понимание Всевышнего имеет следствием, в лучших проявлениях, - освобождение человеческого духа от всяческих мелочных интересов и достижение им, в силу этого, высших степеней самых разных добродетелей, но, в основном, - тотальное отрицание каких бы то ни было прав личности, поскольку если нет ничего помимо Бога, то человек ценен лишь как правоверный.

Личность, то есть обособленное, конкретное самосознание со своими разнообразными и противоречивыми частными взаимоотношениями, Исламом не признается, тем более, если это личность конца истории - обретшая в рамках либеральной демократии предельно возможную социальную свободу.

Почитание Единого остается в исламском сознании той единственной связью, которая должна всё соединять. Личность же в его представлении сама по себе ничего не значит и есть только послушное орудие в руках Господа.

В противоположность остальным религиям, побуждающим привносить провозглашаемые ими божественные начала в каждую из многообразных человеческих взаимосвязей, Ислам стремится свести всё мирское, включая политику, право и частную жизнь, к чистому поклонению Всевышнему.

Все другие возникшие в ходе истории вероисповедания предполагают те или иные формы личного бытия, Ислам же признает лишь существование Бога.

При этом можно утверждать, что Ислам - самая демократичная религия: в нём нет официального духовенства и всякий мусульманин вправе высказывать свое мнение по вопросам веры. Более того - любой правоверный, посчитав чьё угодно поведение противоречащим мусульманским нормам, может словом и делом выступить против него, даже если речь идёт о действиях власти.

Однако такая демократия абсурдна - она обезличена, в ней всё происходящее соотносится исключительно с данными Господом законами и безжалостно растворяется малейшая человеческая индивидуальность. "Чувство локтя" в мусульманской общине - это "чувство локтя, засунутого под ребро".

Безоглядно веровать в единого Бога, поститься, отказаться от плотского чувства обособления, раздавать милостыню, то есть отрекаться от частного владения - таковы в основных чертах простые и чёткие предписания исламской религии, но высшая заслуга в ней заключается в том, чтобы умереть за веру.

Ислам, будучи источником небывалого сосредоточения на Боге, а значит, и взлёта к высотам духа, давая внятные правила достойной жизни и прямо не призывая к насилию над личностью, вместе с тем удобен террору как оправдание персонализированной агрессии, придающее ему даже некоторый ореол святости.

Именно в мусульманской общине обездоленный и униженный человек быстрее всего получит возможность восстановить попранное достоинство, но когда ему захочется удовлетворить какие-либо свои особые потребности, тогда выясняется, что установленное там равноправие - это равенство в покорности.

Все созданные человечеством вещные и духовные блага - результат частной инициативы творческих личностей, стремящихся к пределам своей свободы.

Покорная личность в состоянии лишь воспользоваться этими достижениями, например, во имя утверждения своего понимания правильного мироустройства.

Может быть, именно поэтому с точки зрения географии исламский мир практически совпадает с очертаниями пространства "культуры смерти".

Итак, в конце истории главным противоречием выступает уже не столкновение интересов социально-классовых образований, от государств до отдельных социальных групп, а острая вражда религиозно-культурно-этнических "сборок", зачастую использующих террор как метод достижения желаемого.

Безличные скопления, образуемые механически, по формальным признакам, уступают место сообществам, вхождение в которые есть выбор смысла жизни.

Меняется природа господствующих в обществе конфликтов - как уже говорилось, в постистории в их основе лежит изменчивая и причудливая смесь этнической нетерпимости, религиозной розни и межкультурной неприязни.

Кроме того, в конце истории встаёт задача приблизить государство, насколько это возможно в каждом конкретном случае, к стандартам либеральной демократии и тем самым сократить издержки, причиняемые властью личности.

Причём характерная особенность ситуации в том, что принципиальные решения данных проблем известны. Это реализация на практике установки "прими чужого как часть себя" для снятия вражды культур, религий и наций, а для приведения в чувство государства - "не признавай мероприятия за результат".

Непонятна, что называется, технология процесса - определение её и есть суть постисторической политики. В конце истории вопросы вызывает не "что", а "как".

Если конец истории наступил, то в политике как реализации устремлений разного рода общественных групп больше нет нужды, но поскольку в этом случае все до сих пор нерешенные социальные проблемы становятся личными, политика превращается в предложение технологий воплощения интересов каждого.

Политика умерла, да здравствует Политика.

Тут важно то, что свободная личность в конце истории не утруждает себя разворачиванием привычных инструментов гражданского контроля над государством. Она, конечно, воспользуется готовым, но у неё появляется лучший выбор - эффективные средства вообще игнорировать официальную власть.

Извечное стремление человека к свободе от частных ограничений привело, кроме всего прочего, к созданию технологических решений, снявших пространственно-временные препятствия возможности взаимодействия по сетевому принципу, на основе прямых равноправных связей всех со всеми.

Такое ведение дел позволяет обойтись без обязательных посредников в виде дорого обходящихся управленческих структур, построенных на чиноначалии.

Определяющим здесь является, конечно, не наличие технических средств сетевого общения, а способность применять их - сочетание умения не запираться в какой-либо логике, самостоятельности, готовности к "равенству разных".

Как раз эти качества по ходу истории были, зачастую бессознательно, наработаны личностью в жажде снять зависимость от внешних обстоятельств.

Именно уровень их обретения и определяет в каждом конкретном случае лёгкость существования человека в том или ином сетевом сообществе.

Судя по активности, всесторонности и повсеместности применения сетевых подходов, в среднем данный уровень уже достаточно высок и продолжает расти.

Примерами тому служат бурное развитие Интернета как среды обитания, ширящееся использование аутсорсинга - разнесения деятельности, обычно сводимой в одной организации, по внешним соисполнителям, феномен китайской диаспоры, необычайная связность которой продлевает Китай до всех точек, где китайцам удалось закрепиться. К сожалению, в тот же ряд встают наглядная "успешность" и  глобализация терроризма и организованной преступности.

Способность быть другим, возможность почти ежемгновенно перекомпоновывать связи и коммуникативность позволяют членам сетевых сообществ для любого действия находить доселе неизвестную форму его проведения, что выводит сети из-под контроля, опирающегося на знание только тех средств, которые уже есть и известны, и прежде всего - государственного.

Сетевое сообщество - это не организация, это - соглашение. Ключевым качеством сети, её родовым свойством является господство функциональности над структурностью, когда первая из них определяет и развивает вторую.

"Прямизна" и равноправие связей даёт сетевым сообществам решающее превосходство над социумными конструкциями, построенными на опосредованных отношениях, в гибкости, чуткости, быстродействии, способности самостоятельно приводить себя в соответствие с изменениями обстановки.

В совокупности все эти выдающиеся качества не только обеспечивают сетям беспрецедентную дееспособность, но и делают, опираясь на высокие технологии как своё материальное воплощение, "доступным всё, для всех, везде и всегда".

В результате главной ценностью в обществе становятся не средства труда, а умение создавать знания. В условиях тотальной доступности любых готовых решений выигрывает тот, кто готов действовать в самом творческом режиме.

В сущности, в конце истории складывается новый тип общества, которому больше подошло бы не маловразумительное название "постиндустриальное" или "информационное", а "сетевое" - по доминирующему способу ведения дел.

Привычное, индустриальное общество - это общество техники, где самым значимым ресурсом являются средства производства, то есть - то, чем делать.

Информационное же, сетевое общество - это общество технологий, где критический элемент успеха составляют знания, то есть - то, как делать.

Такова операционная среда постисторической политики.

По форме политические сетевые сообщества представляют собой банальные соглашения о партнерстве, заключаемые самостоятельными политиками, способными в своих отношениях устойчиво следовать приоритету связности.

По сути сетевая политика состоит в предложении той или иной технологии получения желаемого, выдвижении вариантов ответов на вопрос "как?".

Сетевой политик предлагает не "правые", "левые" или "державные" решения, а решения разумные, и в этой разумности он соревнуется с себе подобными.

Избиратель же поддерживает такого политика не столько голосованием, сколько тем, что принимает предложенное им как руководство к действию и этим определят своё поведение в целом, не сводя всё к заполнению бюллетеня.

Чтобы так воздействовать, нужно быть предельно конкретным - с одной стороны, давая каждому точное понимание смысла того, что следовало бы делать, и, с другой стороны, не ограничивая формы осуществления выдвинутой идеи.

Конкретная политическая идея ориентирована не на всех - она обращена к каждому, всегда имеет внятное практическое применение на уровне отдельной личности и вызывает у воспринимающего так называемую "радость узнавания".

Конкретное неизбежно является дееспособным, абстрактное же - никогда.

Ещё один признак конкретной идеи состоит в том, что её отрицание - это не какая-то глупость и несуразица, а нечто, имеющее определённый смысл.

Суть конкретного такова, что его обратное значение - тоже суть.

Конкретная идея - та, которая свою реализацию содержит в себе самой.

Если же смотреть с точки зрения того, как выдвинутая идея соотносится с наличной реальностью, то конкретность предложенного определяется нахождением на острие событий, его привлекательностью или, иначе говоря, заряженностью силой влечения, а также внятностью и выразительностью.

Остановить конкретную идею может только её внутреннее несовершенство, особенно в конце истории, когда игнорирующие любой контроль сетевые коммуникации неуклонно стремятся к поголовному охвату. Поэтому, чем политик конкретнее, тем меньше он подвержен любому внешнему противодействию.

Если подобная идея вброшена, то такие привычные средства, как отлучение от телеэфира, ограничение свобод и даже физическое преследование не дают ожидаемого эффекта - власть над умами сильнее власти по должности.

В постисторической политике конкретность сама себе инструмент: когда она есть, то легко структурирует реальность, оставляя ничтожной роль политических конструкций и самих политиков, а когда её нет - то нет и объекта для атаки.

Конечно, абстрактно рассуждая, можно утверждать: не существует того, чего нельзя было бы вывести из строя, но на практике всё не так - как уже отмечалось, что делать - известно, а вот кто и ради чего будет это делать - большая проблема.

При этом, воспроизведение конкретного в мысли есть самое сложное в современном политическом процессе и требует интеллектуальной мобилизации, причём в форме, исключающей соображения бюрократической целесообразности.

Стандартной ошибкой в этом деле является застревание либо в отвлеченной фразеологии, либо в чисто корыстной конкретности, либо в несбыточных проектах по "улучшению жизни". Ни то, ни другое, ни третье не приносит действительной общественной пользы, а значит, не приводит к устойчивому политическому успеху и, более того, разрушительно для социума и государства

.
Итак, если конец истории наступил, то политика, включая государственную, становится сильна конкретностью, а не отстроенностью бюрократической машины, преданностью начальству и  безоговорочной исполнительностью.

Всё, что могут услужливые болваны, - завалить дело.

Сильная политика - это состязание творческих личностей, выдвигающих креативные идеи и осознающих, что власть - не собственность, а владение умами, достигаемое удержанием себя на острие понимания развития событий.
В конце истории есть только два вида политики: конкретная и мёртвая.