ДМИТРИЙ АНДРЕЕВ

 

 

Последний шанс Путина, или Превентивная "бархатная революция"

 

 

Где нет героя на престоле,
хотя бы в представлении народа,
там нет и правды, а только ее подделка

Мстислав Шахматов

'Бархатные революции' на постсоветском пространстве стали чем-то самим собою разумеющимся, неким атрибутом повседневности. Рассуждения о том, какой режим 'слетит' следующим - белорусский, казахстанский или очередной среднеазиатский, - превратились в обыденные сюжеты текущей аналитики. Практически в открытую ведутся разговоры и о реальной возможности подобного сценария для России, причем не в 2008-м, а гораздо раньше, в обозримой перспективе. (Чего стоят на этом фоне сетования по поводу ужесточения цензуры и подконтрольности СМИ!) Очевидна и нервная реакция власти на такие пересуды. Режим пытается выстроить глухую идеологическую оборону. Директор ФСБ идет на рассекречивание (правда, лишь для думцев) закрытой информации о деятельности 'внешних сил' по созданию на территории СНГ выгодных им режимов. Тем же самым - разве что с более выраженным, нежели у руководителя Лубянки, идеологическим креном - занимаются и различные прокремлевские издания и сайты. В жарком летнем воздухе сгущаются предчувствия чего-то неотвратимого:

Новый класс

На этом фоне самое время взглянуть на феномен 'бархатных революций' с несколько непривычной точки зрения. Нет смысла оспаривать очевидные вещи: данный феномен имеет вполне определенного заокеанского 'заказчика'. Этот 'заказчик' обустраивает на пространстве бывшего соцлагеря собственный плацдарм. Для чего - также совершенно понятно. Необходимо 'поджимать' строптивую Западную Европу с Востока и создать надежный форпост для предотвращения любых поползновений из глубин Азии, в которой, того и гляди, возникнет чрезвычайно опасная для Старого Света (как, впрочем, и для Нового) исламо-индийско-китайская ось. Режимы, обеспечивающие господство старой социалистической номенклатуры, контролирующей рынок и процессы перераспределения собственности, плохо подходят для подобной роли. Они коррумпированы, а значит, неэффективны, неустойчивы и уязвимы. Фактическая же приватизация этими режимами в том числе и сферы реальной политики позволяет аргументировать их 'сброс' высокопарной риторикой о правах человека и попрании демократических ценностей.

Все это понятно. Однако 'бархатные революции' имеют и оборотную сторону. Сторону, как бы это ни выглядело парадоксально, плохо осознаваемую даже самим 'заказчиком' и уж тем более действующими по его указке 'революционерами'. Эти 'революции', по сути, являются завершающей стадией радикальной трансформации, которую переживает Запад с конца 60-х. В результате такой трансформации цивилизация Нового времени переродилась в качественно иной субъект с принципиально отличной системой ценностей, мотиваций, интеллектуальных практик и структур социального бытия. В политической же сфере данная тенденция проявилась в кризисе старой бюрократии, порожденной эпохой Модерна, и в начавшемся приходе к власти некоего нового класса1. Знаковое начало данному процессу было положено 'свержением' политического 'тяжеловеса' и признанного патриарха французской военно-бюрократической машины генерала де Голля и приходом на его место литературоведа Помпиду.

Ситуация конца второго тысячелетия от Рождества Христова во многом напоминает в этом отношении его начало. Именно тогда в средневековой Европе и стала появляться бюрократия как таковая. Вассально-сюзеренные отношения плохо подходили для государственного строительства централизованных монархических режимов. Узы личного служения требовалось заменить профессиональной службой, или, точнее, службой профессионалов-бюрократов. Причем такие профессионалы не только выстраивали административную вертикаль власти, но и занимались ее интеллектуальным обеспечением. Спустя несколько столетий эти профессионалы, заключив союз с состоятельным 'третьим сословием', опрокинули и сами монархические режимы, выступив опять-таки в качестве интеллектуальных лидеров буржуазных революций.

Наступившая эпоха Модерна стала временем абсолютного господства бюрократии. Даже утверждавшееся в ту пору на Западе гражданское общество оказалось, по сути, производной от бюрократической государственности. Мы привыкли рассматривать гражданское общество как некую альтернативу институтам власти, однако на самом деле оно явилось их естественным продолжением и дополнением. Ведь любой чиновник объективно заинтересован в автономизации пространства собственной компетенции. Постепенно властная вертикаль превращается из целостной системы в механическую сумму таких автономных пространств, каждое из которых имеет своих лоббистов в тех или иных сегментах гражданского общества. Последнее же оказывается вовсе не основой социального бытия, а, скорее, своеобразной ширмой, за которой заправляют клерки, медленно, но верно отдавливающие собственников от реальных рычагов власти.

Сама же бюрократия со временем также утрачивает ту свою особенность, которая вознесла ее еще в Средневековье на гребень политического процесса, а именно - способность к стратегическому проектированию и его интеллектуальному обеспечению. Чиновник начинает довольствоваться лишь собственным монополизмом в сфере принятия и реализации решений, но практически прекращает претендовать на причастность к их выработке. Сказывается недостаточная квалификация в социогуманитарной сфере: бюрократия перестает быть штучным товаром, ее производство ставится на конвейер. Отсюда - исчезновение самой мотивации к высокому проектированию, которое к тому же не дает такой скорой компенсаторной отдачи в материальной или статусной капитализации, как контроль над практической деятельностью на социальном или государственном поприще. Возникает ощутимая потребность в новой интеллектуальной 'обслуге' бюрократии.

Минувший век со всей очевидностью продемонстрировал, что предпринимавшиеся на Западе многочисленные попытки вырастить новую бюрократию, способную обходиться без такой 'обслуги' и самостоятельно действовать на уровне проектирования, оказались несостоятельными.

Обретя в эпоху Модерна свой исключительный статус, бюрократия не желала 'размениваться' на то, что считала уделом 'яйцеголовых'. Да и сама практика администрирования становилась настолько дробно-специализированной, что исключала возможность какой-либо рефлексии по поводу общих очертаний того или иного социально-политического проекта.

Подобная интеллектуальная анемия оказалась присущей бюрократии даже ярко выраженных идеократических режимов - коммунистического и фашистского.

'Яйцеголовые' же тем временем, ощущая вопиющее несоответствие своей исключительной роли в проектировании будущего явно второсортному положению в обществе, смешным профессорским зарплатам и исследовательским грантам, перешли в конце 60-х в наступление. Началась эпоха 'бархатных революций', или, точнее (в удивительно адекватных описываемому процессу образах троцкистской теории), 'перманентной бархатной революции'.

Если уж быть до конца пунктуальным в определениях, то по-настоящему 'бархатным' стало революционное вторжение во власть интеллектуалов в высокоразвитых странах Запада. В этом смысле парижские события 68-го оказались, видимо, наиболее 'горячими' и выдержанными в лучших мятежных традициях французской столицы. А вообще-то этот процесс протекал подспудно. Просто в один прекрасный день Запад вдруг осознал, что очутился в качественно иной реальности, которую вряд ли корректно по-прежнему считать гражданским обществом, правовым государством и даже: капитализмом!

Власть без бюрократии

Что же это за такая новая реальность? На сегодняшний день ей уже нашли разные определения - информационное общество, постбюрократическое общество, сетевое общество и т.п. Данный феномен представляет собой прежде всего отрицание капитализма как такового даже в его современном, изрядно социализированном в высокоразвитых странах Запада виде. Разумеется, такое отрицание происходит не по отработанным революционным сценариям XIX - XX веков, а становится вполне естественной ступенькой в развитии самого западного общества, переступившего за постиндустриальный порог и неожиданно попавшего в реалии совершенно новой - информационной - эпохи. Очевидна и та исключительная роль, которая уготована этой эпохой 'яйцеголовым' - менеджерам инновационных технологий и проектов, дизайнерам 'корпоративной культуры', деятелям 'архипелага' паблик администрейшн, держателям информационных сетевых ресурсов.

Вот он - новый класс - своеобразная нервная система постиндустриальной цивилизации. Его главный ресурс - монополия на информацию, специфическая амбивалентная природа которой, являясь одновременно и товаром, и эквивалентом его обмена, обесценивает другой эквивалент, исправно выполнявший данную функцию на протяжении всей предыдущей истории человечества, - деньги. А значит, капитализму действительно приходит конец. Ведь в ситуации 'перепроизводства информации' (несомненного для любого бродящего по пространствам глобальной паутины) функции регулятора спроса-предложения переходят от денег - феномена в общем-то демократичного вследствие отчужденности от тех или иных субъективных качеств и характеристик - именно к личностям, 'яйцеголовым', способным в отличие от всех остальных отцеживать из квинтиллионов байтов информационного хлама действительно стоящие вещи. Индикатором принадлежности к новому классу как раз и является способность понимания того, что на сегодняшний день востребовано виртуальной конъюнктурой. Подобно тому, как в эпоху Модерна члены различных закрытых элитарных клубов выстраивали для профанов единое мотивационное поле, так и ныне новый класс диктует моду на вкус, стилистику, нормативы поведения и ценностные ориентации.

Понимание, в свою очередь, обеспечивает эксклюзивное потребление, маркирующее саму причастность к новому классу. Однако такое потребление не ограничивается лишь знаковой нагрузкой. Эксклюзивная жизненная стилистика капитализирует саму себя. Ведь представитель нового класса уникален как носитель той или иной информации именно в пространстве выстраиваемых им многоходовых цепочек связей и коммуникаций. Складывается сложная и многоуровневая система своеобразного бартера. Связи обретаются не за деньги, а лишь за возможность воспользоваться иными связями, эквивалентными по своей ценности или даже еще более эксклюзивными. Все зависит от способностей самого 'яйцеголового'. Он может оставаться в компании себе подобных. Или же, делясь имеющейся у него информацией так, чтобы возникал интерес не только к ней самой, но и к преподносящей ее персоне, чтобы появлялось устойчивое желание снова воспользоваться тем же самым источником, выходить на более высокий уровень коммуникаций. Иными словами, принадлежащий к новому классу снимает прибыль со связанных с ним ожиданий. Утаивание ноу-хау в информационном обществе столь же абсурдно, как хранение денег в кубышке при капитализме. Эксклюзивность информации вовсе не означает ее закрытости: нет смысла прятать от непосвященных то, чем они все равно не в состоянии воспользоваться в силу своей ограниченности и некомпетентности.

Несмотря на то что капитализм и информационное общество представляют собой лишь разные версии культуры потребления, между ними пролегает непреодолимая пропасть. Обладание властью все больше зависит не от направления финансовых потоков или степени государственного регулирования, а от креативности. Деньги занимают сугубо подчиненное положение, а скипетр власти оказывается в руках у тех, кто не обделен пониманием. Политика же, похоже, окончательно утрачивает собственную субъектность, обернувшись всего-навсего декорацией в 'драматургии' нынешних СМИ. Ситуация оказывается обратной той, которую на рубеже 20 - 30-х годов минувшего столетия тонко зафиксировал Карл Мангейм, назвав 'конвертацию всех проблем политики в проблемы администрирования' важнейшим и фундаментальным принципом бюрократического мышления. Прибегая к метафоре Мангейма, можно сказать, что сегодня, когда бюрократия низведена до сугубо исполнительского прикладного уровня, все проблемы политики конвертируются в проблему выбора нюансов интеллектуального потребления.

Новый тоталитаризм

Проще говоря, новый класс обеспечивает свое господство, производя определенные смыслы и стереотипы, транслируемые затем в подконтрольное ему общество. Пару десятилетий назад Пьер Бурдье заметил, что в современном мире главный водораздел проходит уже не между левыми и правыми, а между теми, кто имеет политические взгляды, и теми, кто не может претендовать на право обладать таковыми. Данное высказывание как нельзя лучше соответствует реалиям сегодняшнего дня. Новый класс управляет, что называется, по тенденциям, косвенно производя те или иные мотивационные матрицы, определенным образом моделирующие и программирующие деятельностные и поведенческие установки ведомого социума. Теперешнему рядовому обывателю отнюдь не навязывается 'сверху', какое решение ему принять. Такую задачу он выполняет самостоятельно, пребывая в полной иллюзии по поводу собственной субъектности. Новый класс, в свою очередь, благодаря повсеместному насаждению культуры утилитаризма, не только делает выбор подобного решения безальтернативным, но и контролирует его добровольность и осознанность.

По сути, получается новая версия общества потребления с той лишь только разницей, что само это потребление у нового класса - эксклюзивное, а у всех остальных - по-прежнему неограниченное, основанное на капиталистическом примате денежного эквивалента ценностей, а главное - соответствующее навязанным 'сверху' стереотипам потребительской культуры.

Таким образом, возникшая в высокоразвитых странах новая социальная реальность отдает не просто тоталитаризмом, но фашизмом с его кастовостью, основанной на представлении об изначальной неполноценности (то есть неспособности к эксклюзивному потреблению) подавляющего большинства общества. А разве не тоталитарна безраздельно господствующая ныне на Западе религия политкорректности, не терпящая ни малейшего проявления инакомыслия? И не напоминает ли сегодняшний 'корпоративистский ренессанс' что-то очень знакомое, уже единожды опробованное 60 - 80 лет назад? Иные руководители крупнейших компаний высказываются на этот счет предельно откровенно, называя свои 'империи' 'корпорациями верующих', 'большими революционными семействами', 'инновационными островами единомышленников'. Религиозная риторика, апелляция к чувству корпоративного коллективизма, усиленное насаждение веры в 'непогрешимость' фирмы и ее генерального курса - уж мы-то еще не успели забыть подобные 'стимулы' к труду. Но сегодня все это вдруг возникает там, откуда нас многие десятилетия кряду уничижительно критиковали (и продолжают критиковать) за то, что сами ныне ставят во главу угла.

Поражает своей откровенностью и явный отказ даже от поверхностного эгалитаризма. Спор о преимуществах иерархического и сетевого принципов социальной организации уже неактуален. Иерархическое начало, устойчиво ассоциируемое с бюрократическим администрированием, списано в утиль. Сетевая структура объявлена наиболее оптимальной, соответствующей духу времени и потребностям дальнейшего развития. Однако созерцание основания и вершины пирамиды доступно любому, а вот информация о том, откуда начинается, где заканчивается и - главное - кем управляется сеть, - удел избранных. К тому же сегодня уже все чаще говорят о феномене 'сетевых пирамид', в которых есть сети для избранных и для всех остальных. Это и понятно, ибо в топографическом ландшафте 'сетевых пирамид' реальная власть трудно локализуема, а значит, и наиболее неуязвима и эффективна.

В итоге все три кита, на которых прежде покоилась цивилизация Модерна - примат права, гражданственность и классическая рациональность, - оказались в новой социальной реальности Запада попросту 'загарпуненными'. Патернализм, свойственный 'корпоративной культуре', существенно девальвирует правовые отношения. Сетевая социальная структура с пирамидальным оттенком окончательно дезавуирует мифологию гражданского общества. Наконец, сама картезианская основа европейского менталитета ('мыслю, следовательно, существую') оказывается вывернутой наизнанку ('потребляю, следовательно, существую').

Идеократическая революция против 'бархатного' суррогата

Таковы итоги 'бархатной революции' на Западе. События же, прокатившиеся по Восточной Европе в конце 80-х и протекающие ныне на просторах СНГ, - всего лишь периферийные маргиналии с ярко выраженным заказным сначала антисоветским, а затем антироссийским содержанием. Антибюрократический пафос трансформировался здесь в борьбу с партийно-олигархической номенклатурой, отошедшей в тень на рубеже 80 - 90-х, а затем возвратившейся и взявшей в свои руки приватизацию госсобственности. Сходство же этой борьбы с классическими 'бархатными революциями' лишь чисто внешнее, формальное. Хотя бы уже потому, что никакого нового класса в горниле их восточноевропейских аналогов никак не получается выпестовать.

На то много причин. Наиболее перспективные кандидаты в лидеры нового класса уже переместились на Запад и более не идентифицируют себя с прежними местами жительства. Оставшиеся или еще не уехавшие слишком зависимы от материальной неустроенности, чтобы включиться в серьезную политическую игру. Да и разобщены они гораздо больше своих западных коллег по цеху интеллектуального производства, а потому не способны к какому бы то ни было кумулятивному социально-политическому действу.

К тому же и главный энергетический заряд восточноевропейских 'бархатных революций' - антисоветская/антироссийская направленность - плохо способствует высокому интеллектуализму. Ставка на инкорпорацию этой территории в единую Европу или иные геополитические проекты через 'разогревание' жесткого этнократизма бесперспективна в реалиях СНГ, где прежний имперский интегратор - русская культура - все еще играет колоссальную роль. Правда, что действительно получается здорово, так это за сравнительно небольшие деньги срежиссировать 'массовку', которая, собственно, и опрокидывает неугодный режим. Но в итоге к власти приходит та же самая прежняя номенклатура - из конкурирующего клана, а то и вовсе из второго или третьего эшелона. На этом и завершается вся 'бархатистость'. Главное, чтобы каждый последующий режим был более лоялен 'заказчику', нежели предыдущий, свергнутый.

Существующая российская власть, несомненно, занесена в 'проскрипционный список', и у нее нет будущего, ибо ей противостоит ярко выраженная глобальная тенденция - аккуратная и политкорректная на Западе, но разнузданная и оголтелая на восточной периферии Европы.

Есть ли выход из сложившейся ситуации? Может ли Россия избежать 'бархатной революции', которая, очевидно, уже навсегда покончит с ее идентичностью и каталогизирует исключительно как территорию со значительными запасами газа, нефти, а также некоторых редкоземельных металлов?2 Ответ на эти вопросы один. Плетью обуха не перешибешь. В одиночку выстоять перед накатывающейся общемировой волной ослабленная Россия не сможет. А вот развернуть превентивный революционный проект, способный распаковать национальную пассионарность и не допустить развязывания 'бархатного' сценария по внешним рецептам, - вполне реально.

Тем более что уже не единожды Россия переиначивала на свой лад врывавшиеся в нее иноземные культуртрегерские проекты. Ведь в конце концов во многом благодаря заимствованному абсолютистско-просвещенческому антуражу России удалось преодолеть самые разные вызовы Нового времени - от образовательных до геополитических. А позже - под личиной, казалось бы, совершенно непригодного для такой цели иноземного марксизма выпестовать собственный уникальный мобилизационный проект, спасший страну во Второй мировой и не допустивший ядерной третьей мировой.

Итак - превентивная революция! С чего начать? Конечно, с проекта, с живой мысли, со свежей и незатасканной идеи. Ситуация здесь в настоящий момент крайне благоприятная.

Прежние водоразделы, дробящие политическое пространство на левых и правых, либералов и традиционалистов, стремительно утрачивают значение. Именно наличие или отсутствие проектности является ключевым критерием оценки того или иного политика. А свойственная отечественному мировосприятию 'кратоцентричность', как бы изначально делегированный власти ресурс ожиданий и готовность прозревать знамения замысла и промысла даже в самых малых и незначительных действиях лиц, облеченных высокими должностями, обеспечивают высокий рейтинг тем представителям управленческого ареопага, которые говорят понятные и содержательные вещи.

Иными словами, в обществе созрел запрос на идеократию. Собственно идеократия существовала у нас всегда. Более того, история наглядно свидетельствует о том, что как только ослабевала смысловая, идейная, мыслительная (то есть проектная по своей сути) доминанта режима, он приходил в упадок и погибал. Самодержавная Россия и Советский Союз прекратили свое существование именно по такому сценарию. Да и ельцинский режим исчерпал себя именно тогда, когда после дефолта 98-го оказались окончательно похороненными слабые начинания по выстраиванию консолидационного проекта. Заявленные накануне выборов 96-го и худо-бедно продавливавшиеся в первые месяцы второго срока Ельцина, они просто перестали работать в условиях охватившей страну гиперинфляции и впоследствии сконцентрировались исключительно на напряженном поиске наследника. (Либерально-рыночная идеократия, обернувшаяся на практике номенклатурной приватизацией, исчерпала себя еще раньше.)

 

Нищета технократизма

После прихода Путина был заявлен новый идеократический проект - технократия. Точнее, проект этот был тогда провозглашен шиворот-навыворот: технократия преподносилась именно как альтернатива идеократии. Подобный взгляд на технократизм абсурден и несостоятелен уже в исходной своей посылке. Однако пять лет назад ситуация виделась иначе.

Само понятие технократии, его смысловое наполнение и идейный дизайн оформились на Западе в 60-е годы, накануне все той же 'бархатной революции', в эпоху масштабного слома модернистских ценностей, когда очень многие цели и ориентиры оказались дискредитированными. Именно тогда у практической политики возникла насущная потребность в некоей альтернативе, выразившейся в искусном сочетании профессионализма и респектабельности, с одной стороны, и социального компромисса и здравого смысла - с другой. Из подобного запроса вытекала и претензия на внеидеологичность. Власть обязывалась чутко реагировать на любые перекосы баланса общественных сил и их интересов, а также обеспечивать и координировать поиск и реализацию приемлемых для подавляющего большинства решений. Иначе говоря, в основу технократизма закладывалась прагматика здравого смысла. Эта прагматика возводилась в ранг системообразующей основы жизни общества в целом и каждой конкретной личности в частности.

Однако сразу хочется спросить, а в чем заключаются критерии здравого смысла? Ведь политика - вещь очень сложная, она строится и на весьма тонких мотивациях, и на различных точечных символических акциях, и на образах религиозного мирочувствования. Как все это вписывается в здравый смысл? Каким образом данную нематериальную сферу можно рационализировать и упаковать как некий политтехнологический прием?

Глеб Павловский в первые годы президентства Путина много и часто рассказывал о том, как был реализован проект 'Преемник'. По его словам, немало сил было положено на выстраивание эффективной 'производственной цепочки': политтехнологический пул - администрация президента РФ. Проблема, по сути, заключалась в отыскании оптимального языка коммуникации: чиновникам из кремлевской администрации надлежало четко, инструментально и директивно представить как руководство к действию идеи, соотносимые, скорее, с миром драматургии, нежели политики и уж тем более практики бюрократического делопроизводства. Проект во многом и состоялся благодаря тому, что креативным и прорывным мыслям политтехнологов была обеспечена профессиональная организационная инфраструктура с колоссальным административным ресурсом. Причем Павловский здесь именно противопоставлял отечественных 'технократов' (самих политтехнологов и прекрасно с ними сработавшихся новых функционеров) старой бюрократии.

Данный рассказ мог бы стать блестящей иллюстрацией к сюжету из истории отечественного нового класса. Казалось бы, куда нагляднее: топ-чиновничество - всего лишь исполнитель замысла стремительно народившегося в 90-е годы нового класса и нашедшего себе применение в остро востребованном консалтинге политического процесса. Однако проза жизни оказалась куда банальнее. Субъектно-объектные отношения в указанном тандеме сложились ровно наоборот. Топ-чиновничество выступило не просто как классический заказчик, но и как автор сценария и режиссер. Политтехнологическая обслуга осталась всего-навсего хорошо оплачиваемым исполнителем, вдобавок еще и с советническими функциями. Пришло время, и бюрократия посчитала, что в состоянии самостоятельно, без привлечения дорогостоящей обслуги справиться с прохождением выборных процедур. Количество последних год назад было значительно сокращено. Подавляющее большинство отечественных политтехнологов осталось не у дел, лишь немногим из них посчастливилось 'легионерами' поучаствовать в провоцировании/предупреждении 'бархатных революций' в Ближнем Зарубежье.

Таким образом, 'призвания технократов' не произошло по причине их собственной несостоятельности. Причем эта несостоятельность очевидна не только у нас, но и на Западе. Цивилизация подошла к качественно новому состоянию. Виртуальность информационной эпохи окончательно хоронит классические субъектно-объектные отношения, переводя политику в принципиально иной регистр, в котором приоритет принадлежит не финансовым потокам или материальным интересам, а, скорее, стилевому своеобразию или эстетическому чутью на проектное мышление. На этом фоне вполне естественными и закономерными выглядят откаты от здравого смысла к прежней идейно-мотивационной 'архаике'. Яркий тому пример - недавние президентские выборы в США, на которых именно идеологические расхождения между республиканцами и демократами вдруг приобрели несвойственное обществу просперити значение.

Иными словами, технократическая мифология - даже в самых истоках - была рудиментом и последним пристанищем уходящего модернизма. У нас же подобная мифология заимствовалась к тому же еще и в качестве своеобразного 'философского камня', способного обратить дикий компрадорский сырьевой рынок в социально ориентированную государственность. Такая постановка задачи изначально абсурдна, ибо технократизм возникал именно как способ преодоления наиболее одиозных и устаревших черт эпохи Модерна, а в России рубежа второго и третьего тысячелетий его вознамерились приспособить для прямо противоположной миссии - консервации именно модернистских основ социально-политической среды.

Технократизм на Западе - сугубо инфраструктурная оболочка гражданского общества. У нас же - сама суть политического процесса, своего рода альтернатива какой бы то ни было социальной самодеятельности. Поэтому вполне естественно, что технократизм, провозглашенный как некое новое слово в российской политике, стал всего лишь маскировкой завершающего этапа передела собственности в ситуации тотального паразитирования на сырьевой ренте. На этом фоне все остальные процессы играли просто обеспечивающую роль типа создания претендующих на внепартийность квазиидеологий, причудливо совмещающих консервативную и чуть ли не самодержавную риторику с жестким праволиберальным экономизмом эпохи первоначального накопления.

В итоге наш доморощенный технократизм, подобно многим другим заимствованным мифам и социальным практикам Запада, стал просто-напросто очередной слабой, недееспособной и неэффективной подделкой под оригинал.

Взять хотя бы даже сам образ верховной власти. Уж очень странным технократом выглядит президент Путин. Причем эта странность бросалась в глаза еще даже в пору его премьерства в статусе фактического наследника Ельцина. Тогда на фоне новой военной кампании на Северном Кавказе в пиаре Путина, безусловно, превалировала идеократическая семантика. Вместе с тем риторика самого Путина была сугубо технократической, апеллировавшей к правовым основам государственности, социальному компромиссу, профессионализму. И это при том, что реальная энергетика, которой накачивался образ нового лидера нации, проистекала из совершенно другого источника, скорее, даже вопреки собственным технократическим заявлениям Путина. Просто в нем тогда чувствовалось что-то нетривиально-героическое - казалось, похороненное общественным мнением в качестве характеристики первого лица в государстве.

Или вспомним, как президент позже, в 2000 - 2001 годах, боролся с неугодными олигархами. Вырисовывается та же самая картина: пропрезидентское информационно-пропагандистское обеспечение данной интриги шло чуть ли не наперекор массовым ожиданиям электората, видящего в антиолигархической акции отнюдь не соблюдение закона, а восстановление попранной справедливости. Кремлевская же мифоиндустрия и на этот раз совершенно проигнорировала реальный идеологический спрос общества, продолжая пичкать народ заскорузлой технократической риторикой.

В итоге на сегодняшний день российский технократизм трещит по швам. Яркое тому свидетельство - его поражение на недавних украинских выборах. Павловский по этому поводу очень точно заметил, что Россия здесь 'сфокусировалась на механике выборов, но прозевала революцию'. Данный факт представляется особенно обидным, если учесть то обстоятельство, что революции как масштабные мегасоциальные действа пассионарны лишь по форме, но технологичны по своей сути. Украинская оппозиция в отличие от ее пророссийских оппонентов готовилась не к выборам, а к своеобразному 'проекту опрокидывания' - 'взятию власти в форме выборов', 'революции в упаковке сорванных выборов'. Слова политолога бьют в самую точку проблемы: наш технократизм страдает отсутствием, пожалуй, самой главной составляющей - проектности.

Неизбежность мобилизации

Таким образом, нет альтернативы идеократии. Причем сегодня даже неактуально обсуждать собственно содержательную ее сторону, ибо любая комбинация из классических идеологических схем способна работать на проект выживания и спасения национально-государственной идентичности.

Можно, конечно, спорить об удельном весе каждого из компонентов этой комбинации, однако подобные дискуссии в реалиях текущего момента просто бессмысленны. Понятно, что в основе такой идеократии - социальная ориентированность и обеспечение национальных интересов. Остальное же откорректируется по ходу дела.

Сегодня важнее другое: способ претворения в жизнь идеократического проекта, способ, которому предуготовано быть исключительно мобилизационным. Более того, в нынешних условиях способ становится и непосредственно самим содержанием грядущей идеократии. Ведь революция - это всегда мобилизация.

Лишь при мобилизации возможна деприватизация, без которой борьба с коррупцией и утечкой капиталов попросту бессмысленна. Очевидна и невозможность разрешить данную проблему в рамках действующего правового поля. Здесь требуются меры чрезвычайного характера. Оппоненты деприватизации полагают, что новый передел собственности чреват гражданской войной и паническим бегством за рубеж остатков капиталов. Однако именно мобилизация в состоянии придать деприватизации определенную гибкость и селективность. Ведь речь идет не о массовой экспроприации, а о формировании определенного общественного мнения, не оставляющего капиталу иной альтернативы, кроме социальной ориентированности. В конце концов рано или поздно капиталу придется поделиться. И мобилизация в этом случае - лучшая гарантия того, что такая деприватизация не окажется уделом коррумпированного чиновничества. Совершенно очевидно, что решительные действия в этом направлении поддержит подавляющая часть народа. Причем не только малообеспеченные, но и те представители мелкого, среднего и даже крупного бизнеса, которым не находится места на рынке, контролируемом все той же бюрократией.

Только мобилизация способна поддержать нашу наукоемкую промышленность, которая является уже даже не столько свидетельством членства России в клубе великих держав, сколько самой надежной и действенной гарантией роста культуры и образованности народа. Подобное тесное взаимное переплетение производственной и социальной сфер и есть наше постиндустриальное завтра, к которому мы так близко подошли в середине 80-х годов, а затем оказались отброшенными далеко назад. Однако и здесь ситуация не безнадежна, так как, несмотря на все передряги двух прошедших десятилетий, еще сохранилась наша главная ценность - люди, способные чуть ли не на пустом месте творить постиндустриальные чудеса. Но и тут опять-таки недостаточно одних лишь инвестиционных рычагов. Необходим настрой, своего рода пассионарный направленный взрыв, условия для которого способна подготовить лишь продуманная информационная политика, апеллирующая в какой-то степени даже к виртуальным образам, провоцирующая общественные дискуссии (к примеру, о вступлении России в ВТО). Колоссальные перспективы содержит в себе и фокусирование на многообразном отечественном опыте различных форм социальной организации труда. Взять хотя бы наукограды, в которых даже в советское время функционировали определенные рыночные механизмы.

Оппоненты мобилизации ссылаются на нехватку сил и средств для сколь-нибудь масштабного социального проекта. А когда в нашей истории мобилизация разворачивалась в благоприятной обстановке? Она ведь для того и нужна, чтобы создать условия, при которых станет возможной сама дальнейшая жизнедеятельность, а следовательно, появятся и необходимые для нее ресурсы. И эти ресурсы начнут накапливаться по мере разворачивания мобилизационного рывка. Да и национальная пассионарность, дремлющая в ситуации обыденной повседневности, незамедлительно проснется при первых же знамениях начинающейся мобилизации и станет ее ядерным топливом. От власти требуется лишь сделать первый шаг, нарушить покой стагнационного болота, указать смыслы, ради которых надо потрудиться. Стоит только запустить мобилизацию, и в новой реальности окажется возможным то, что сегодня выглядит нереальным. Прямо-таки как в геометрии Лобачевского.

Технология мобилизационного проекта

Позволим себе здесь несколько необычную аналогию. Знаменитый физик и изобретатель Никола Тесла утверждал, что человечество буквально повсюду окружают неиспользуемые источники колоссальной энергии. Ученый имел в виду кинематический потенциал мира движения - от элементарных частиц до самой планеты Земля, которая вращается, а значит, может быть фантастическим генератором, дарованным людям самой природой.

Проецируя этот естественно-научный образ на социум, следует заметить, что и в окружающем нас космосе межличностных коммуникаций сокрыто бессчетное количество дремлющих источников пассионарной энергии. Чтобы их 'разбудить', необходимо создать определенное силовое поле - мобилизацию. Кстати, даже на благополучном Западе сегодня остро востребованы эти дополнительные источники человеческой энергии, которые 'распаковываются' прежде всего в различных неформальных субкультурах, тяготеющих к тем или иным видам мобилизационной мотивации. Стоит ли говорить о том, какой богатый материал для возможной социальной инженерии в этом направлении представляют наши собственные неформальные субкультуры - от спортивных фанатов до завсегдатаев виртуальных чатов. А какую богатую пищу для размышлений о возможностях мобилизационного этоса дает опыт конструирования нетрадиционных общественно-политических объединений типа 'Идущих вместе' и 'Наших'. Ведь даже за шквалом тотальной дискредитации этих структур в СМИ при желании можно разглядеть уникальный опыт культивирования в нетоталитарных условиях новой социально ориентированной личности. А сколько наработок в данной области, к примеру, у конфессиональных структур или ветеранских братств. Сама жизнь выдвигает на повестку дня разработку аналогичного прорыва в сфере профессиональных организаций. Работа на этом направлении позволит вырвать сферу трудовой мотивации из-под спуда бюджетной (да и шире - зарплатной) детерминированности. Это ли не попрание законов повседневности?

Часто приходится слышать, что народ устал от мобилизаций минувшего века и нуждается в мирном и спокойном обустройстве своей жизни. Да, действительно, народ заслужил достойную жизнь и никто не вправе его этого лишить. Однако отказ от мобилизации не только не обеспечит достойной жизни, но и в принципе сделает проблематичным выживание значительной части населения России. Как это ни тяжело говорить, сегодня у нас снова нет выбора, кроме поддержки мобилизационного проекта.

Запад тяжело переживает ломку, вызванную приходом к власти нового класса. Наше же общество, никогда не обладавшее гражданской инфраструктурой и традиционно пребывавшее в состоянии правового нигилизма, способно гораздо спокойнее пережить вхождение в мир новых реалий, сотворенных глобальной революцией.

Есть и еще одно обстоятельство, способное сделать переход России к некоей собственной версии сетевого общества более человечным и органичным.

На Западе даже в эпоху Модерна гражданское общество продолжало сосуществовать с традиционными корпорациями. Причем обе эти социальные 'упаковки' - каждая по-своему - должны были обеспечивать суверенитет парцеллярной личности. За несколько столетий оптимальный баланс был здесь найден. От социального одиночества личность защищалась в структурах гражданского общества, а от рутинного - в мире традиционных корпораций. Каждая из 'упаковок' снимала свои 'блоки', поддерживая не просто суверенитет, а суверенитет жизненный, креативный. Выпестованные же новым классом 'хищные корпорации' уничтожили и ту, и другую 'упаковку', насильственно вогнав личность, больше всего на свете ценящую собственную независимость, в жесткое коллективистское 'гетто' унифицированных мотиваций и нивелированной веры. Агрессивность и кастовость новой 'корпоративной культуры' - неизбежная плата за насилие над личностью, привыкшей к той или иной конфигурации собственной автономии.

На этом фоне крайне трудно представить себе, каким станет наше издание 'архипелагов' новой 'корпоративной культуры'. Очевидно, что той ломки личности, какая происходит в аналогичных структурах на Западе, в российском варианте быть не должно хотя бы из-за того, что отечественный менталитет никогда не озабочивался проблемой обеспечения личного суверенитета. Скорее, даже наоборот. Вероятнее всего, грядущие российские сетевые 'империи' станут увеличенной моделью ярко выраженного патерналистского коллектива. Или же горизонтальной мегаобщины - чем-то вроде тайной международной организации рабочих, изображенной в провидческом, но изрядно подзабытом сегодня фантастическом романе Мариэтты Шагинян 'Месс-Менд'.

Идеократия - это цель, для ее достижения необходим продуманный сценарий - большой социальный проект, который и станет альтернативной версией 'бархатной революции'. Если попытаться отыскать некие аналоги такого проекта, то можно усмотреть определенное сходство между современной Россией и Китаем кануна 'культурной революции'.

Сорок лет назад перед Великим Кормчим встала непростая задача сброса старого чиновничества, саботировавшего даже самые элементарные директивы и занятого лишь собственным обогащением. В результате 'культурной революции' во власть были кооптированы новые управленцы, обеспечившие спустя четверть века рывок Дэн Сяопина.

Сегодня в России после фактической экспроприации главных и нелояльных режиму олигархов безраздельно господствует один-единственный субъект - коррумпированная бюрократия. Есть также и сила, способная ее заменить. Как это ни покажется парадоксальным, но данная сила порождена и выпестована теневой экономикой, легализовавшейся в начале 90-х годов. Это - класс менеджеров, управляющих, но не 'царствующих', в отличие от британской королевы. А в России именно второе является непременным условием первого. Запад в свое время буквально выстрадал 'революцию менеджеров'. У нас же после нелегитимной приватизации на то же самое потребуются гораздо меньшие издержки. А если еще учесть крайне низкие (по сравнению с западными) претензии к уровню жизни и традиционно невысокую для России оплату труда, то условия для такого сценария - просто идеальные. И пусть идеологи сохранения статус-кво не твердят о якобы исчерпанном Россией лимите на революцию!

На берегу Рубикона

Однако самая сложная проблема чаемой революции - это проблема ее субъекта, лидера. По всем показателям им должен стать носитель верховной власти. Но сегодня, похоже, уже ни у кого нет сомнений в том, что действующий президент РФ просто не годится на эту роль.

Хотя не будем торопиться. В нашей истории есть примеры того, когда первые лица буквально перерождались, удаляясь в критическую минуту в Александрову слободу или обращаясь дрожащим голосом к внимающим радиорепродукторам 'братьям и сестрам'.

Да, минувшие пять лет прожиты не лучшим образом. Но еще не истек срок. В конце концов никому не закрыта дорога в 'работники одиннадцатого часа'. К тому же президент и сам не может не понимать, что у него, в сущности, нет выбора. Точнее, выбор жесткий. Либо отыграть отведенную ему роль 'живой функции', 'директора ОАО 'Россия', ставленника чиновничьей корпорации, постепенно и собственноручно сокращая свой властный ресурс, а затем сдать инвентаризованную страну кому-нибудь из предуказанных преемников. Либо возглавить революцию. В последнем случае действия Путина отнюдь не станут наивным донкихотством. Ибо у него есть и будет то, чего нет у его противников, а именно - ресурс верховной власти в 'кратоцентрическом' обществе. Данное обстоятельство - даже в условиях резкого падения популярности - дорогого стоит. Нужно лишь подать обществу знак, и все прежние претензии и упреки будут в одночасье забыты. Безусловно, чтобы сознательно отказаться от стабильности и предсказуемости и возглавить крайне рискованный проект, которому отнюдь не гарантирован успех, требуется немалая решимость. Найдется ли она у действующего президента?

К сожалению, в общественном мнении проблема будущей роли Путина ставится механистически: пойдет он еще на один срок или нет. Хотя вопрос вслед за Виталием Третьяковым, пожалуй, надо ставить иначе: 'Нужен ли нам Путин после 2008 года?' (См. 'Политический класс', 2005, #5, 6.) Или еще точнее: 'А какой Путин нам нужен?' И в зависимости от ответа можно будет говорить о привязке к тем или иным срокам. Ведь для нашего общества мертвая буква закона ровным счетом ничего не значит, если вопрос встанет ребром - либо доведение до конца масштабного проекта, либо следование каким-то писаным формулировкам. Было бы ради чего, а легитимацию всегда можно найти. Мы - другие, и не надо считать наше правосознание ущербным. По крайней мере нам всегда будут казаться смешными и нелепыми обуревающие Запад феминистские страсти или возможность уголовного преследования по подозрению в сексуальных домогательствах.

Однако времени у президента остается все меньше и меньше. Тем более что вплотную приблизился август, традиционно отмеченный в новейшей российской истории как месяц потрясений и катастроф...

Примечания.

1 Подробнее об этом новом классе см. в интервью А.Неклессы 'Мир на пороге новой геокультурной катастрофы'// Политический класс, 2005, #5. С. 63 - 70.

2 Распространенный в обществе взгляд на расстановку политических сил и кадровый состав группировок, складывающихся в России в контексте темы 'бархатной революции', представлен на сайте intelros.ru многомесячным 'народным рейтингом', прямо посвященным данной теме.

 

 

Журнал "Политический класс", #7 июль 2005