Александр Неклесса

Культура смерти

Динамизм новых миров всегда свидетельствует об их превосходстве над страной, откуда они вышли: они осуществляют идеал, который остальные втайне лелеют как конечную и недостижимую цель… Внезапное появление подобного общества на карте сразу упраздняет значение обществ исторических.

Жан Бодрийяр

В России, в Северной Осетии осенью 2004 года произошла трагедия. Наряду со взрослыми, ее жертвами стали дети — 186 школьников, уведенных современными Крысоловами из жизни в небытие, а сотни выживших образовали сообщество людей, чьи души надолго, если не навсегда, будут отмечены шрамами — следами пережитого кошмара. Вся цепь трагических событий последних лет: подрывы жилых домов и самолетов, теракты в метро и «Норд-Ост», Грозный и Беслан, Назрань и Нальчик, рождают у российских граждан — да и у обитателей других частей постсоветского пространства — чувства гнева, боли, незащищенности перед уже вступившим в свои права настоящим и пока еще клубящейся на горизонте грозовой дымкой будущего.

Между тем чувства эти для современного человечества не уникальны: постепенно они становятся уделом многих стран и народов. Страданиями и горечью наполнены Африка и Ближний Восток, разного рода криминальные «треугольники», «звезды» и «полумесяцы» — «островные» территории, конфликтные лимитрофы, не контролируемые законной властью, возрождающие память о реалиях былых пиратских республик. И гнезда современных ассасинов — носителей энергий системного терроризма. Сегодня на Земле можно насчитать немало мест, где градус страданий за последние годы не понижался, а повышался, порождая такие феномены как несостоявшаяся, трухлявая государственность, неспособная, да и не особо стремящаяся обеспечить безопасность своих граждан. Или выход в мир из темных глубин подсознания, прорыв в окружающую реальность откровенного, свирепого геноцида, — вспомним о жертвах распавшейся Югославии или Руанды.

В основе подобной череды драм — длинные сюжеты истории, постигаемой как общая судьба человечества; сюжеты, адекватное истине прочтение которых есть одна из непременных добродетелей правителей и долг профессионального экспертного сообщества. Проникая мысленным взором за горизонт оптимистичной прогностики недавнего прошлого, нам нередко приходится лицезреть уже не столь привычное для прежних схем «светлое будущее», но обретающих плоть и кровь его темных, неукротимых близнецов. История не закончилась в конце ХХ века, однако, судя по многим, даже слишком многим признакам, она заметно меняет русло.

Глобальная трансмутация

Мы вынужденно продолжаем пользоваться понятиями и категориями, содержание которых в современном мире существенно изменилось. То, что, скажем, кодируется сегодня словом «терроризм», в действительности таковым — в прежнем понимании — уже не является. Терроризм наших дней — это фактически особый политический инструмент, элемент динамичной и многофакторной системы управления, нередко определяемой как управляемый хаос.

Сейчас на планете складывается несколько футуристических версий планетарного социального организма. Наиболее очевидная и чаще других поминаемая модель новой институализации глобального мира — расширение позиций модернизируемой ойкумены — своеобразной, опекаемой из мирового центра интегрии, понимаемой как «американская империя» (или «империализм по Бушу»). В настоящий момент это широко обсуждаемая, вполне внятная схема.

Другую популярную версию, по-своему сопряженную с первой, но вносящую в политическую симфонию иные тона и обертоны, обычно связывают с концептом транснациональной элиты, которая, реализуя собственный вариант политической конвергенции, последовательно выстраивает асимметричный геоэкономический универсум — систему глобального контроля над ресурсными и финансовыми потоками планеты.

Следующая модификация социальной оболочки, раздвигающая горизонты политической футурологии и становящаяся все более актуальной и влиятельной, связана с экспансией динамичных трансгосударственных конструкций — сетевых образований, которые базируются на заметно иных, чем ТНК, организационных началах. Это гибкие амбициозные корпорации, исполненные не только экономических, но также социально-культурных и политических амбиций, порой выступающие как вполне самостоятельные динамичные субъекты стратегического действия в международных отношениях. Подчас они предпринимают яркие, эффективные акции, функционируя в паутине множества горизонтальных связей… В этой теме еще много непознанного, непрописанного, но в качестве некой аналогии я бы сослался на «вирусные» атаки или на поведение «червей» и «троянов» в виртуальном электронном пространстве.

Стремительно развивается — по мере появления все более совершенных и разнообразных методов и техник — практика управления сложно организованной (неконтролируемой, турбулентной, хаотизированной) средой. Обращают на себя внимание, к примеру, рефлексивный и персонализированный типы управления. Эти технологии ставят во главу угла не столько «реальное» положение вещей, сколько вероятное поведение персон, либо принимающих ключевые решения, либо влиятельных в той или иной ситуации. А соответственно — и точечное, выборочное воздействие на них (как прямое, так и косвенное), учет реакций и менталитета, что позволяет эффективно проводить в жизнь желаемые решения.

Среди других новаций можно отметить матричное, рамочное, нелинейное и деструктивное управление — также чрезвычайно быстро развивающиеся направления в культуре (пост)современного менеджмента… Так, операции по свержению правительств или иные радикальные изменения государственных структур все чаще реализуются методами косвенного управления.

Сегодня мы можем опознать и формализовать ряд систем высокого уровня компетенции, действующих преимущественно в режиме скрытого, а не декларируемого, «горизонтального», а не «вертикального» управления событиями. Горизонтальные цепочки при этом многократно переплетаются, а совершаемые акции приобретают фактически анонимный характер. Притом за рамкой анализа, «в тени», подчас оказывается сама базовая алгоритмическая цепочка — геном соответствующего проектного пакета.

Эти и другие социальные новации стимулируют аналитиков не только обновлять уже сложившиеся концептуальные схемы, но и выстраивать новый категориальный аппарат, приспособленный для действий в условиях неопределенности, ибо адекватный язык описания сложных параполитических схем управления пока еще не создан. Интеллектуальные же центры, продолжающие работать по старым прописям, зачастую просто не способны зафиксировать извилистые, закамуфлированные траектории современных методов управления и соответственно эффективно прогнозировать поведение ряда влиятельных субъектов мировых связей.

Другими словами, традиционные «фабрики мысли» оказываются не в состоянии провести анализ контекста, определить «пучки событий» или выстроить многовариантный сценарий. Описываются и анализируются в основном линейные причинно-следственные цепочки событий или непосредственные цели акций, глубинные же причины явлений и неочевидные долгосрочные перспективы остаются неопознанными. Таким образом, в подобных исследованиях, как правило, отсутствуют определение истинной субъектности акций, а также декодирование конечного целеполагания системы действий — кто и в каких целях эти действия предпринимает.

Жизнь тем временем демонстрирует, что российские государственные аналитические службы и административный аппарат оказались не готовы к столь радикальному изменению ситуации, хотя активные перемены происходят далеко не первый год. Не готовы они и к такой реорганизации систем управления, которая отдала бы приоритет творческому, а не административно-бюрократическому подходу. В результате страна не сумела перестроиться на борьбу с нешаблонными видами угроз, оставаясь открытой для системных атак сложно опознаваемых сил, применяющих новые технологии и процедуры. Симптом неблагополучия видится и в том, что государство интенсивно вкладывает средства «в борьбу с терроризмом», однако граждане, включая и сотрудников госаппарата, все меньше склонны полагаться на меры безопасности, обеспечиваемые официальными институтами, отдавая явное предпочтение системам индивидуальной и коллективной защиты.

Уровни же риска настолько возросли, что не могут страховаться привычными средствами и наличными институтами, — и в этом, наверное, главная примета перемен.

Диффузные войны

О ты, кто подарил селитру нам и серу
Чтоб смесью их прервать страданья жизни серой…

Бодлер

В динамично меняющемся мире возник принципиально новый класс угроз. Борьба развертывается не просто в сфере политики и экономики, финансовых и технических возможностей, организационных основ и технологических решений — идет, прежде всего, противоборство интеллектов и мировоззрений, столкновение кодекса поведения прежних институтов цивилизации с началами некой иной культуры.

На планете выстраивается своего рода многоярусный Undernet, включающий спецслужбы ряда государств. Он активно эксплуатирует открывающиеся возможности для не ограничиваемых моральными или административными препонами форм деятельности легальных и нелегальных организаций, чьи неформальный стиль и гибкость обеспечивают им существенные преимущества. Именно с этим столкнулись государства и в драматических событиях 11 сентября 2001 года, и в трагедии Беслана.

Более того, чрезвычайность ситуации открывает уникальные возможности для решения под этим предлогом неких побочных, а то и вовсе посторонних для основного сюжета задач, которые с трудом реализуемы в обычных условиях. Противостоять подобным искушениям оказывается совсем непросто…

Мир испытывает в итоге нарастающее давление диверсифицированных, определенным образом мотивированных сетевых организованностей, использующих для достижения собственных либо поставленных извне целей террористические методы и широкий спектр средств, созданных высокоиндустриальной/постиндустриальной цивилизацией. Целеполагание подобных организмов (широко практикующих при реализации проектной цепочки специфический аутсорсинг) напоминает русскую «матрешку», акценты же при этом нередко сознательно переносятся с одних персонажей и региональных площадок на другие.

Присутствие в такого рода деятельности мировоззренческой и идеологической составляющей, а также концептуального и политического вектора крайне важно, поскольку тем самым продуцируются максимальные усилия членов подобных организованностей вплоть до готовности к совершенно чудовищным с точки зрения человеческой морали шагам. Другой важный компонент — это обильное финансирование.

Цивилизация столкнулась с широким спектром агрессивных акций прямого и косвенного характера, против которых у нее нет адекватной защиты. В середине 1990-х годов Иоанн Павел II предупреждал о распространении в мире «культуры смерти». Сейчас это определение приобретает дополнительный и, пожалуй, более зловещий смысл. На планете формируется зона глобальной протяженности, населенная миноритарными акционерами «Корпорация Земля», единственный неотчуждаемый ресурс которых — эффектно разыгранная смерть. Этот «ресурс смерти» — новый продукт на глобальном рынке, активно эксплуатируемый социально-политической, а заодно и финансово-экономической мегамашиной (пост)современности.

Существующие же охранные механизмы цивилизации Модернити, включая системы обеспечения общественной безопасности, настроены на иной класс угроз. В конфликтах нового типа их мощь, внутренне ориентированная на принцип эскалации (а не диверсификации), просто уходит «в песок». Они были созданы для борьбы с системами нападения государств или их коалиций, с агрессией отчетливо выраженных институтов, с чем-то, что имеет, как минимум, географически локализуемую институциональную структуру. А против типологически новых, распыленных по разным странам, городам и весям субъектов данные системы уже не эффективны.

Между тем возникает феномен «диффузных войн», то есть происходит диффузия временных и пространственных границ конфликтов, их субъектов и объектов, применяемых средств, мишеней и методов ведения боевых действий.

В условиях интенсивной трансформации миропорядка, когда в ряде мест «родовые признаки» прежнего цивилизационного кодекса и государственности существенно ослаблены, современные военные системы становятся все менее действенными. Вспомним пережитый Америкой еще в начале 90-х годов конфуз в распавшемся на кланы Сомали, двусмысленность ситуации в Косово, когда вектор активности сместился от конфронтации с Сербией на «Армию освобождения Косово» или нынешнее осторожное поведение США в трайбализированном Афганистане.

Провозглашение перманентной глобальной войны с терроризмом, кроме прочего, означает фактическую легитимацию исторической неопределенности и политической нестабильности на планете.

Эффект бабочки и принцип домино

…я не могу ничем так послужить своему любимому делу, как своей смертью за него, и в смерти я свершу больше, чем за всю свою жизнь

Джо Браун

Сетевая архитектура позволяет быстро адаптироваться к стремительно меняющимся внешним условиям, и именно к этому ресурсу прибегают сейчас некоторые крупные транснациональные корпорации, приспосабливаясь к изменчивой геометрии глобальной экономики и возникающим формам конкуренции.

По понятным причинам корпорации — образования куда менее инертные, чем бюджетные структуры, к которым относятся и вооруженные силы, и спецслужбы, и общественные системы безопасности в целом. Но последним также приходится перенимать сетевые правила игры, сравнивая ключевые с точки зрения конкурентоспособности преимущества/пороки децентрализации и автономии, с одной стороны, и привычной административно-командной вертикали — с другой.

У системного терроризма есть несколько специфических аспектов. В частности, новый терроризм учитывает взаимосвязанность мира, системный характер протекающих в нем процессов, заявляя соответствующую стратегию угроз. Его акции строятся по принципу домино, а организаторы по стилю мышления напоминают опытных шахматистов, способных далеко просчитывать последствия, разыгрывать обманные комбинации и идти на конъюнктурные жертвы.

Обращает на себя внимание также роль символических объектов, жестов и процедур в подобной стратегии действий. В сложном, глобализированном сообществе неизбежно возникает «эффект бабочки» — нелинейные трансляции производимых изменений, когда внешне незначительное событие в одном месте способно вызвать лавинообразные последствия в другом. Скажем, в общественном сознании или в сфере финансово-экономических операций, хотя и хорошо управляемой, но все-таки уязвимой для подобного рода системных воздействий.

Меры же, принимаемые в борьбе с системным терроризмом, подчас напоминают поведение слона в посудной лавке. В какой-то момент возникает риск потери лица, и тогда начинается активный поиск «мальчиков для битья». Бюрократия умеет избегать провалов, по крайней мере, публичных, но подлинному развитию соответствующих структур и механизмов это явно не способствует.

В свое время на Бишкекской встрече по безопасности в Центральной Азии (февраль 2001 г.) автором была предложена к обсуждению эколого-антитеррористическая концепция противодействия терроризму, наркотрафику и другим угрозам, основанная на квазиэкологических постулатах. Суть выдвинутой методологической схемы — отказ от пассивной идеологии, выражающейся в рефлекторной политике «борьбы с симптомами и следствиями», переход к системным действиям, базирующимся на контекстуальном (матричном, рамочном) прочтении проблемы.

Такой подход типологически схож со стратегией противостояния вирусным эпидемиям или экспансии нежелательных популяций: он базируется на принципах «обеспечения социально-экономического благополучия населения», «разрушения социального потенциала антисистемы», ее «финансовой стерилизации», «подрыва патогенной среды обитания» и т. п.

Истощение технологий

Феномен «нового терроризма», сам, будучи симптомом более глубоких и фундаментальных сдвигов, меняет скорее не мир, как таковой, а лишь его восприятие. Это напрямую связано с другой актуальной темой, уже затронутой выше, — дефектом существующих систем стратегического анализа и планирования.

Мера иррациональности мира соответствует определенным образом мере нашего невежества в отношении реального положения вещей. ХХ век был чрезвычайно увлечен инструментальным подходом, заворожен каскадом инженерных решений как технических, так и социальных проблем. Глубинное же постижение динамичного порядка вещей, начал и принципов системных трансформаций оказалось отодвинуто на второй план. Отсюда и характерный для последних столетий примат естественных наук и прикладных аппликаций над социогуманитарными дисциплинами с их не вполне линейной логикой. Правда, со временем ситуация стала все-таки меняться.

Дело даже не в том, что глобальная трансформация долгое время не осознавалась в своей неоднозначной полноте. Равно непознанными оставались и ее корни, катализаторы, горизонты, — ведь бюрократический механизм в принципе плохо приспособлен к подобной преадаптации, к борьбе с тенью будущего, то есть с опасностями, приходящими из будущего, к противостоянию еще не реализовавшимся угрозам. Слишком уж привычным, фактически безальтернативным стал сам формат административных структур, способных более-менее эффективно реагировать на угрозу лишь после того, как она была претворена в жизнь.

Кроме того, упускалось из виду, возможно, центральное обстоятельство: все более заметную роль в стратегии действий играют не только совершенство процедур, но и состояние критических для ситуации личностей, не только инженерные средства и технологии, но также ценности вкупе с мотивациями.

Цивилизация, переходя в новое качество, так или иначе считается с вызовами времени, понимая, что возникающие сегодня угрозы — это всерьез и надолго. Разрабатываются и апробируются новые и одновременно совершенствуются старые средства/техники обеспечения безопасности. Но здесь также ощущается стойкий привкус «инженерного», оперативно-тактического подхода. Сейчас, однако, следовало бы задумываться не столько о повышении эффективности существующих и проектируемых систем и механизмов (что само по себе разумно, но явно недостаточно), сколько о принципиально иных путях обеспечения стратегической стабильности, о кризисе компетенций, об альтернативных концепциях действий, о происходящем изменении самих правил игры. Не исключено, что именно постижение феномена складывающейся на планете культуры, ее начал и идеологии способно дать ключ к каскадному повышению эффективности борьбы с терроризмом.

Дефицит стратегического мышления проявляется не в отсутствии грандиозных целей, а, скорее, в слабом понимании основ, иерархии и взаимосвязи событий, их внутренней логики, в неумении читать актуальные тексты эпохи на адекватном ей языке. И, соответственно, в мистификации, мифологизации, грубом упрощении реальности.

Подобное положение чревато управленческой фрустрацией, умножением функций, служб и, как результат, нарастающей хаотизацией административных действий. Слишком часто приходится сталкиваться с гипертрофией прежней логики обеспечения безопасности, когда основные надежды возлагаются на совершенствование и повсеместное распространение существующих подходов и техник. Чтобы быть правильно понятым, еще раз отмечу: это, конечно, само по себе разумно, но явно недостаточно, а на практике нередко означает длительную консервацию найденных в прошлом решений, пусть и «на новом уровне».

Между тем динамичная природа жизни требует перманентного обновления взгляда не только на механизмы и технологии безопасности, но и на ситуацию в целом, необходимо наличие стратегического, а не только оперативно-тактического анализа или технического мониторинга событий, сплошь и рядом подменяющих знание — информацией. Необходимо, чтобы был жизненно востребован прорыв в социальных и гуманитарных науках, с целью понимания основ и маршрута цивилизации, ее нынешнего статуса. И, как следствие, – осознание пределов компетенции существующих систем управления, влекущее за собой изменение привычной логики действий.

Сейчас, в психологической атмосфере, порожденной серией атак «нового терроризма», ведутся активные дебаты о необходимости ограничить некоторые ключевые свободы, предоставить спецслужбам доступ к приватной информации. И вновь надежды возлагаются на технологии — информатику, биометрику, цифровые коды, телекоммуникационные системы, эволюция которых начинает угрожать основной ценности современной цивилизации — свободной личности. Такой апофеоз «инструментального мышления», движение к универсальному (тотальному) контролю над социальным пространством входит, между тем, в противоречие с базовыми принципами гражданского общества, ведя к его окостенению и стерилизации.

Возникает порочный круг. Предлагаемый власть предержащими сценарий действий заводит цивилизацию в тупик, приближая ее логический конец. Это ответ ржавеющего охранительного механизма на растущий организм, стремление переломить, а не оздоровить логику развития. Возможно, с технологической точки зрения задача тотального контроля решаема, но она таит в себе еще большую угрозу для общества. В конечном счете, выходит, что главный источник опасности — сама свобода.

Элитный переворот

Я не человек, я динамит.

Фридрих Ницше

Есть, однако, у происходящих на планете событий некое, не вполне очевидное второе дно, своеобразный андеграунд, заявляющий о себе порой самым неожиданным образом.

На пороге третьего тысячелетия, в пространстве исторического действия сформировался субъект, активно влияющий на социальную реальность, — эффективно проявляющая себя личность (группа лиц), отсеченная от прежних культурных корней, но получившая прямой доступ к мощным инструментам высокотехнологичной цивилизации — финансовым, организационным, информационным, техническим.

Иначе говоря, движущей силой (пост)исторического процесса выступает активный деятель, динамичный социоантропологический организм, занимающий заметно иную общественную позицию, однако не ставший из-за этого сборищем маргиналов-одиночек, но нашедший в негативистском отрицании прежней формулы бытия критическое число соратников/союзников, которые отвергают Старый мир в его различных ипостасях. Подобный персонаж истории пристально вглядывается в смутно различимые для конвенционального взгляда политические и общественные конструкции (своего рода эффект гаррипотеровской платформы 9 3/4), прикидывая, как их можно использовать в качестве трамплина для действенной колонизации будущего.

Здесь можно было бы вспомнить многих провидцев, конечно, с определенными поправками и оговорками, внесенными временем, — от Огюста Кошена до Фернана Броделя, который писал: «Можно ли выйти из ада? Иногда да, но никогда в одиночку, никогда без того, чтобы принять жесткую зависимость от другого человека. Необходимо присоединиться к той или иной общественной организации… или создать таковую — с ее собственными законами, контробщество (курсив мой. — А.Н.)». Следующий логический шаг на этом пути чем-то напоминает знаменитую, но совершенно по-новому прочитанную формулу «Государство — это я».

Другими словами, антагонист существующей формулы власти — пассионарная, суверенная и слабо связанная в организационном отношении констелляция людей и корпоративностей, нередко асоциальная по отношению к существующим формам общественных связей, или, по крайней мере, резко критически к ним настроенная, либо иным образом отделившая себя от прежней среды и объединенная дерзновенным прочтением топографии будущего. Это и есть тот субъект/агент перемен, «малая динамичная общность», «закваска», с пользой для себя впитавшая достижения проектной культуры ХХ века и совершающая ныне на планете масштабную социальную революцию, переиначивая, переворачивая форматы повседневности, равно как и смысловые пространства уходящего мира.

Энергичные организмы, вдохновляясь открывающимися перспективами, ощущают себя — независимо от форм включенности в прежнюю систему — элитой Нового мира; они способны безжалостно распорядиться своей и чужой свободой, действуя как с нижнего, так и с верхнего этажа социальной иерархии. При этом подобные индивиды и амбициозные группы различных толков ведут диалог, как правило, через головы других людей, воспринимаемых ими как безликий хор статистов.

Время необходимое для подготовки и реализации провокативных идей между тем сжимается, а возможности и пространства их воплощения — многократно умножились. Для неформальной, но влиятельной элиты, выстраивающей в обновленном космосе собственные смысловые коридоры, характерны особая гибкость, персональное разделение рисков, полифоничность, нестандартность подходов и принимаемых решений. А демонстративный характер одних акций вполне уживается с принципиальной непубличностью других. Амбициозные корпорации не нуждаются в институционализации своих претензий, по меньшей мере, в прежнем значении понятия, что косвенно проявляется в утрате искусства чтения их социальных связей, в кажущейся иррациональности, подчас анонимности ряда судьбоносных событий.

Субъекты, действующие поверх общественных барьеров, пребывая в пространстве собственного социокосмоса, подвергаются обвинениям в произвольном толковании закона, прямом пренебрежении им, в гегемонизме и терроризме. Однако они не столько подавляют, сколько игнорируют институты публичной политики и представительной демократии, утрачивающие прежнее значение и приобретающие — в меняющейся и многослойной среде — чуть ли не черты маргинальности.

То, что мы наблюдаем сегодня, воспринимается как «Большая историческая пауза» — своего рода плевра социального постмодерна, предместье и заря некой призрачной постцивилизации. Пока еще смутный контур полярного града освобожденного Франкенштейна: симбиоз разнородных, на скорую нитку сшитых деятельных пространств и управленческих решений. Порою, как и всякая химера, весьма причудливого свойства. Однако даже первые картинки пришедшего в движение на переломе тысячелетий калейдоскопа — распад СССР и перманентный иракский кризис, экзотичные сетевые организации и системный терроризм, новая экономика и виртуальная реальность, гиньоль на тему «золотого миллиарда» и карнавал антиглобализма — существенно повлияли на представления о мире, обществе, человеке.

История, нанося болезненные удары, совершая прорывы и зигзаги, расплачивается по счетам полновесной валютой — опытом. Исследователь же открывающихся пространств, вычерчивая востребованную временем географию постсовременного глобуса, задумывается над ключевым в данной ситуации вопросом: что сулит человечеству торжество новых принципов, и каковы окажутся кардинально пересмотренные правила игры на планете?

Культурный шок, испытываемый от столкновения с изменившейся реальностью, обостряет чувство утраты ценностей, нередко сопровождаемое ностальгией по прежнему миропорядку. И те же шок, боль, травма, кризис дают шанс на преодоление социальной инерции, на радикальную терапию назревших, но не решаемых в привычной системе координат проблем. Одновременно результатами потрясений становятся надлом, инволюция, гибель. Через пятьсот лет после открытия Нового Света люди обнаружили порог, а за ним медные врата Нового мира. Портал открыт, а символические геркулесовы столбы-близнецы прежней ойкумены — Twin Peaks столь любимых игр современности — оказались повергнуты в прах.

Растиражированная средствами массовой информации и фабриками грез картография грядущего века меж тем обрывочна и неточна, порой прямо ошибочна. И все-таки в зыбкой, турбулентной среде многочисленных Х-files цивилизация стремится удержать свои начала, обретая новую кожу, ибо в противном случае она обречена раствориться в стихии иного порядка вещей. Перейдя от мира, совершавшего чудовищные ошибки, но стремившегося возвысить ценность человека, к многолюдному социуму, где человеческая жизнь окажется дешевле, чем на невольничьих рынках древности, — она попросту не будет стоить ничего.

«Корпорация Земля»

Мы не арии, мы парии человечества, начальники париев, предводители вандалов, объединители униженных и оскорбленных, таково наше призвание

Сергей Сыромятников

На рубеже III тысячелетия кардинально изменился сам формат отношений между Востоком и Западом, Севером и Югом. Сегодня мировой Север и мировой Юг — это уже не «Север» и «Юг» в понимании двадцати-тридцатилетней давности.

Становление Нового Севера — транснационального пространства конкуренции и конвергенции элит-ресурсодержателей — генетически восходит к просторности североатлантической цивилизации, однако обладает собственными географией, целеполаганием, запутанной, изменчивой иерархией. Привычная же формула глобализации — взвесь американизации, вестернизации и мультикультурной транснационализации в одном флаконе — постепенно выдыхается. Ее образ держится, по существу, лишь на трех китах — Соединенных Штатах, Объединенной Европе и Китае. Вне этой, компромиссной по отношению к прежнему мироустройству оболочки, глобализация постпатриотизма воспроизводит явно иную морфологию и несет совершенно другие смыслы.

Это пространство конкуренции типологически новых субъектов глобального влияния — мировых взаимосвязей, транзитных псевдоморфоз или, скажем, тех же амбициозных корпоративностей. А также закрытых проектов, для адекватного описания которых требуется смена языка анализа, категориального аппарата (к примеру, серьезная модификация категории «международные отношения») да, пожалуй, и самого несколько выцветшего от времени ярлыка «глобализация».

Как следствие, в пространстве интеллектуальной рефлексии на тему (пост)современности все чаще возникает ложное ощущение смыслового вакуума, парадоксальное на фоне высокого динамизма и драматизма происходящих событий, которое и кристаллизуется в ощущении «большой исторической паузы». Большой отнюдь не по своей продолжительности, а, скорее, по масштабам и характеру грядущих перемен.

В прописях наступающей эпохи — под покровом категориального, лексического, но никак не предметного, феноменологического вакуума — множатся летучие острова новой Лапутании, само существование которых принижает понятие национального суверенитета или цивилизационной экспансии. Здесь культивируется стремление тех или иных кланов (до поры прикрываемое национальным интересом) обеспечить себе право и возможность контролировать ресурсные потоки планеты, манипулировать мировым доходом и смыслопроводящей паутиной.

Это интернациональное сообщество активно проектирует и реализует систему, основанную на сложном переплетении стратегических договоренностей и взаимовыгодных действий администраций, партийных коалиций, влиятельных оппозиций, «астероидных групп», вбирающих в себя могущественные осколки прежних национальных организмов. Единицей цивилизационной идентичности в данной среде становится, скорее, тип активности либо принадлежность к клану, нежели государство.

Не менее энергично проявляет себя пространство Глобального Юга — рассеянное по планете многочисленное и разноликое племя миноритарных владельцев акций «Корпорации Земля». Играть по нынешним правилам для них бессмысленно. Действуя так, они останутся вечными маргиналами, не имеющими даже собственного голосующего представителя в глобальном Совете директоров. И в этом пестром замесе прорастает, зреет понимание политики, экономики, социального действия, отвергающее прежнюю систему ценностей. Одновременно ведется интенсивный поиск нового ресурса, способного превратить обитателей цивилизационной периферии, равно как и других планетарных изгоев в действенную, признанную мировым сообществом силу.

Наконец философский камень нового эона был обнаружен. Место ресурса жизни в сообществе Глубинного Юга стал занимать ресурс смерти, конструкцию — деконструкция, желание же комфортно обустроить жизнь вытесняется стремлением с максимальной эффективностью реализовать этот единственный неотчуждаемый от человека ресурс: смерть.

Извлеченный из (пост)современного сундука Пандоры и по достоинству оцененный веком ресурс активно реализуется ныне как в оперативно-тактических, так и в стратегических комбинациях эпохи, в том числе под именем нового терроризма. Но не только подобным образом.

Эпизодические проекты деструкции плодов цивилизации возникали, время от времени, и в прошлом. К примеру, в минувшем столетии они были реализованы в экономике на волне избыточного, то есть не покрываемого платежеспособным спросом производства, когда запылали костры экономически обоснованного, однако социально нелепого, прямо-таки гротескного уничтожения результатов человеческого труда. Позже деструкционные мини-проекты перевоплотились в масштабные схемы высокотехнологичной военной деструкции.

В истории человечества призывы к аннигиляции, мания убийств и самоубийств порою охватывали людей, чье поведение начинало походить на загадочный исход леммингов. Еще на заре прошлого столетия самоубийство было названо известным деятелем русского Серебряного века «актом свободы». Лозунг «Да здравствует смерть!» являлся опознавательным знаком одного из влиятельных социально-политических движений Европы, некоторое время, казалось, грозившего захлестнуть мир. Эпицентром же разрушений и бедствий столетия стала мировая «тотальная» война, ряд эпизодов которой были впоследствии заклеймены как преступление против человечества. Война, оставившая на теле европейской цивилизации в числе других шрамов стигматы «лагерей смерти», оснащенных технологиями массового уничтожения жизни. А завершающие век десятилетия отмечены миллионными гекатомбами Камбоджи, Южного Судана, массовой резней в регионе африканских «Великих озер», рецидивами бесчеловечности и жестокости, которые, казалось бы, навсегда ушли в прошлое.

Современный российский литератор в известной газете задает риторические вопросы: «В новом веке не пора ли вспомнить экзистенциальные заветы? Кто он — Старший Брат? Не Господь ли Бог? Где диктат? Что такое Системы? Не Бытие ли? А освобождение — не в смерти ли?» И сегодня террористы-самоубийцы родом из многих стран, ведомые различными политическими и идеологическими мотивациями, становятся обыденной приметой (пост)современного мира наряду с мастерски спланированными и проведенными на высокотехнологичном уровне террористическими акциями против гражданского населения.

Социальная революция перманентна, однако ее динамика отнюдь не линейна: она — в цивилизационном сдвиге, в перемене основ, в разрывах, взлетах, провалах бытия. Эклектичная и взрывоопасная смесь Глубокого Юга и Нового Севера, начиная бурлить, вынуждает припоминать постулаты основательно подзабытой мировоззренческой системы, когда-то целенаправленно ввергавшей своих адептов и последователей в нигилистические бездны небытия, усматривая в смерти основной смысл и главное деяние жизни.

Постглобализм

Каждая смерть – рождение. Боль – удовольствие.
Когда баланс нарушается, земля отвергает нас.

Фраза из современного кинематографа

Наш мир не многополярен — он многомерен. В глубинных пространствах Юга, исключенного из современной ойкумены, формируется собственный сумеречный и транснациональный Underworld — мозаичная зона глобальных пропорций, населенная теми самыми миноритарными акционерами, чей единственный козырь — эффективно и эффектно разыгранная смерть. Ресурс, как мир убедился, вполне востребованный на глобальном рынке, и теперь интенсивно используемый социально-политической/финансово-экономической мегамашиной (пост)современности.

Припомним, обитатели Юга составляют подавляющее большинство жителей планеты — сотрудников и безработных корпорации землян, которые настойчиво добиваются изменения правил игры и дополнительной эмиссии голосующих акций, в том числе за счет тайных кладовых обнаруженного ресурса. Потенциальная мощь данного богатства между тем становится объектом перманентной игры на повышение. В результате на горизонте истории забрезжил смутный образ альтернативной «цивилизации смерти», отдельные элементы и кое-какой инструментарий которой уже включены в пространство политических игр.

Однако эффективно поданная (проданная) смерть — это не просто рычаг перемен в пользу Глубокого Юга. Возможно, речь идет, хотя и не вполне еще внятно, все-таки об ином. В лабиринтах Нового мира, в процессе радикальных изменений геокультурного и культуртрегерского формата отношений Востока и Запада, не один униженный Юг приступил к разработке кладовых «ресурса жертвы». Осознали и приспособили его для собственных нужд также другие постисторические персонажи.

Еще в прошлом веке началось активное обсуждение (сейчас оно продолжается) проблемы сдерживания роста, контроля и даже сокращения в той или иной форме избыточного ресурса жизни на планете. В данном контексте заметно иначе прочитываются некогда шокировавшие европейский мир сентенции безумного философа: «создать новую ответственность, ответственность врача, для всех случаев, где высший интерес к жизни, восходящей жизни, требует беспощадного подавления и устранения вырождающейся жизни…».

Дебаты о последствиях демографического взрыва сливаются с темой нищеты и радикализации Глубокого Юга, подводя человечество к фактическому пересмотру прежнего реестра ценностей цивилизации и культуры. Так, на «земляничных полянах» (пост)современности с некоторых пор ощутимо дыхание экофашизма — планов радикальной/плавной депопуляции Земли, переступающих через, казалось бы, незыблемо утвержденные социальные и моральные запреты. Экофашизма, постепенно переходящего от призывов к самооскоплению и автоаннигиляции, к сумеречной проектности биотерроризма невиданных прежде масштабов, которая и преследует, в общем-то, совершенно другие цели.

Обсуждение последствий демографического взрыва, равно как и проектируемые радикальные его опровержения, обозначили выход на поверхность не только глобальных схем активного сокращения пространств нищеты или превентивных планов укрощения многоголовой ярости бытия. Здесь также заметно присутствие холодного разума, с позиций собственной исторической перспективы оценивающего потенции антропологической деструкции и масштабность планов построения постчеловечного мира. И хотя пока это не более чем гипотетичный и двусмысленный элемент иных схем и построений (связанных, скорее, с конкуренцией социального/политического доминирования либо представляющих подводную часть закрытых проектов и методик управления кризисами), тем не менее, подобное мирополагание все чаще означает не только разрешение форсмажорных ситуаций, но также их форсирование, углубление, приумножение.

Подобного рода действия при желании можно охарактеризовать и как отчаянные попытки контролировать неопределенность складывающейся на планете ситуации, которая развивается подчас в худших традициях дьявольской альтернативы. Или как формирование устойчивой стратегии управления поднимающим голову хаосом — этого интенсивно разрабатываемого направления новейшей управленческой культуры. Существуют вместе с тем и более глубокие измерения деструктивного управления, связанные с протоформами целостной композиции «культуры смерти». Короче говоря, в социальном космосе возникают зачатки квазиантропологической системы, помышляющей утвердить себя со временем в качестве устойчивого свода событий и новой меры вещей.

Пунктиром развития подобной логики могут служить обоснования «тотальных», а не «цивилизованных» войн, обнаруживаемые в анналах эпохи, наверное, еще со времен Столетней войны. Речь идет о культивации и легализации процедур ведения боевых действий, редуцирующих и дегуманизирующих правила жестокой «социальной игры», включающих в стратегию (причем одновременно с заключением гуманистически ориентированных договоренностей) целенаправленные акции против мирного населения и гражданских объектов. Вплоть до рутинно разрабатываемых планов, при реализации которых параметры успеха измеряются именно масштабом управляемой (то есть «конструктивной») деструкции. Историческую адаптацию чего можно усмотреть, к примеру, в логике ковровых бомбардировок или создании оружия Судного дня.

В той или иной форме деструкция постоянно присутствует в человеческом обществе, будучи инкапсулирована в культурный текст, для которого характерна определенная асимметрия конструкции и деструкции (исторически, в целом, в пользу первого компонента). Деструкция традиционно прочитывалась как асоциальное действие, и в то же время ее сублимация — стержень обновления, деконструкции и реконструкции самой культуры, а также таких феноменов, как история и цивилизация. Формой же социальной легитимации наиболее бесчеловечных, неприкрыто антиантропологических кодов уничтожения является война.

Наконец кто-то решается властно, деятельно произнести — «правил нет, они не существуют» — и хрупкий лед цивилизации, столь привычный космос человеческого общежития оказывается взорванным и разрушенным.

Как бы то ни было, приходится констатировать некоторое смещение исторического баланса конструкции и деструкции в пользу последней.

Цивилизация смерти

Одни верят в жизнь, другие – в смерть.
Я верю в смерть

Из исповеданий смертницы, которой помешали произвести взрыв

Радикальное переосмысление в данном контексте уже не военной, то есть чрезвычайной, ситуации, а структур повседневности с их ползучей модификацией выворачивает наизнанку привычные исторические замыслы, трансформируя прежнее целеполагание человечества.

Подобная противоречивая и во многом гипотетичная перспектива, быть может, обозначила реальную траекторию событий, в то время как деспотия обыденности скрывает от нас агонию цивилизации, казалось бы, удерживающей завоеванные в предшествующие века гуманистические позиции, но на деле шаг за шагом нисходящей в историческое небытие. Образно говоря, современная (modern) цивилизация напоминает гигантскую льдину, постепенно растворяющуюся в клокочущем и бурлящем океане времени. Является ли подобное состояние составной частью истории, или же оно знаменует начало некой контристории человечества?…

Прошло вполне достаточно времени с тех пор, как был осознан, сформулирован и апробирован тезис: если «над жизнью нет судии» и все позволено — любой эксперимент в марксистском, ницшеанском или фрейдистском духе, — то логическим концом истории станет антропологическая катастрофа, планета превратится в постчеловеческий мир. Социальное время начнет обратный отсчет, а, в конечном счете, в обществе прорастет и возобладает ахрония — макабрическая «цивилизация смерти», лишенная реального исторического вектора, каковым является структура времени в его общепринятом сейчас понимании. Если так, то наступит неведомая доселе эпоха, когда смерть становится главным ценностно-насыщенным, культурно разработанным и социально диверсифицированным содержанием жизни.

В итоге, по мере снятия моральных и более глубинных препон, на повестке дня глобального сообщества рано или поздно оказывается идея «онтологического первенства ничто». Вместе с вытекающей из нее мыслью о вероятности и допустимости частичной либо универсальной деструкции деградировавшего сообщества, ее легитимации и даже своеобразной социализации. Идеи и сценарии, проклюнувшиеся в подобном антиидеале «пира во время чумы», поющего вселенский Гимн Зиме, со временем обретают шанс перерасти рамки локальных плясок смерти, претворившись в действия, ведущие к организации тотального (планетарного) кризиса того или иного толка, чтобы «мыслящая субстанция» могла либо раствориться в небытии, либо обрести сразу и вдруг бытие иное.

Помимо общей диспозиции, по-своему толкующей события ХХ столетия, – существенно раздвигая при этом смысловые ретроспективы века, поставившего ряд «экспериментов», включая опыт ГУЛАГа и Холокоста, Дрездена и Хиросимы, Пол Пота и Руанды[1], – в логике социализированной деструкции утверждается и прочитывается также нечто более «интимное», частное. Но в то же время прагматичное: соединение в стратегии жизненного успеха строительства амбициозной карьерной траектории и всепоглощающей жертвенности, ищущей не менее грандиозного разрешения, когда управляемая смерть воспринимается как главное деяние, своеобразный апофеоз жизни. Ибо ход истории предуказуют не только держатели привычного реестра ресурсов, но и жертва. В условиях власти, тотально подавляющей личность, подвергающей геноциду этническую группу, нацию, расу, профессиональную или социальную страту, порою лишь уникальная жертва способна одержать верх над режимом.

Не вполне очевидный политический привкус подобной мотивации был прочувствован на исходе второго тысячелетия, когда ее перспективы оказались прочитанными весьма разноликим образом. В том числе и совершенно иначе, нежели мыслилось теми, кто впервые выдвинул соответствующую идею. В сущности, умные головы не только отыскали новый вид оружия массового поражения, но также обнаружили принципиально другое направление исторического творчества, реализующего потенцию жителей цивилизационной периферии (в универсальном значении данной позиции) трансформировать себя в действенную, влиятельную и в то же время доступную управлению – прямым либо косвенным образом – силу. В итоге создается удивительный механизм: эффективный рычаг точечного, а при необходимости и массированного воздействия на происходящие события, набор остро отточенных скальпелей для хирургии стремительных перемен.

Идея корректировки истории жертвой — основная ценность, на которой зиждилась двухтысячелетняя цивилизация, — предельно извратилась, обретя в начале тысячелетия третьего вполне карикатурное и вовсе не христианское, а скорее гностическое (лжеименное) звучание. В результате на планете возрождается нигилистическое мировоззрение, в своих основах излучающее тягу к смерти, отрицающее состоятельность тварного мира, претензии социальных институций на легитимность и даже само право человека на бытие. [2]

Так или иначе, прежняя история завершается. Одновременно нарастает предчувствие новой эры, становятся различимы контуры будущего, призрачная картография которого непривычна, порой гротескна, тексты темны и невнятны. Путеводные нити, выверенные временем знаки и символы — все это либо изнашивается, стирается, становясь непереводимым на язык новой повседневности, либо прочитывается по-иному — произвольно, разноречиво. И толкуется весьма конъюнктурно. Возникающие же на ткущихся холстах письмена заметно отличаются от привычной речи, вызывая в памяти забытую в годы ликующего прогресса огненную невнятицу мене, текел, фарес, казалось бы, навсегда ушедших эпох…

Огненные руны — своего рода зарницы Нового мира, вплотную приблизившегося к людям и мало напоминающего социальную среду прежнего эона, по крайней мере, погружающуюся в небытие позолоченную, тучную Атлантиду Модернити. И хотя в некоторых частях планеты Земля процесс грандиозной мутации еще не слишком приметен, в других местах он видится гораздо яснее, понуждая размышлять о где-то, когда-то посеянных цивилизацией, а теперь прорастающих зернах: скрученных в тугую пружину воздушных потоках — вестниках приблизившихся вплотную бурь и перемен.

[1] Но можем ли мы с уверенностью ответить на вопрос, символами или эскизами чего эти события являются? Способны ли мы, хотя бы отчасти, представить себе природу и форму гипотетичного «глобального Холокоста»?

[2] См. А.И. Неклесса. Трансмутация истории. 11 сентября 2001 года в исторической перспективе и ретроспективе // Новый мир, 2002. №9.