Александр Неклесса

СТРАТЕГИЧЕСКАЯ симфония - 3

– А, кстати, проявился ли в России описываемый Вами процесс трансформации элит, и если да, то каким образом?
– В России положение элиты, в той или иной форме связанной с постиндустриальным производством, также претерпело существенные изменения. В последней трети ХХ века она вроде бы ощутила перспективность своего стратегического горизонта, однако, в силу ряда обстоятельств, ее постиндустриальная high frontier в значительной мере так и осталась потенциальной «российской мечтой».
Российский «новый класс» – не тот, джиласовский, номенклатурный «новый класс», а разноликий конгломерат людей, связанных с постиндустриальным производством и бытием, – имея к началу перестройки весьма неплохие стартовые позиции, потерпел, в целом, как класс, в годы постперестройки стратегическое поражение, что в определенной мере сказалось также на формуле существования окружающего мира.
К началу XXI века Россия заняла социальную нишу отнюдь не среди членов «технологического сообщества», а среди стран-производителей природного сырья и полуфабрикатов. Основу национального богатства и ВВП страны составляют сейчас не реалии постиндустриального мира (как бы его ни толковать), а природная рента. Произошла достаточно химеричная трансформация общества, позволившая за счет некоторой архаизации социальных связей, а также коррупции части «нового класса», создать из национального организма подобие корыта трофейной экономики, утвердив при этом клановые (неофеодальные) отношения в обществе. Сложившееся положение, отчасти, напоминает мне феномен африканской деколонизации с более-менее плавным переходом к постколониальной модернизации (в основном в столичных мегаполисах), но уже в арьергарде социального развития мира.

– Но как Вы уже отмечали, развитие мира в наступившем столетии вряд ли будет носить благостный характер, включая состояние мирового хозяйства. Что же тогда  феномен «глобализации»? Какие проблемы стоят перед современным миром, перед цивилизацией?
– В современном обществе мы наблюдаем войну за будущее между двумя типами ментальности – культурой, стремящейся удержать привычный порядок вещей, пусть и в обновленных формах, и новым миром со своими аксиомами и закономерностями, заметно отличными от прежних законов социального бытия.
На планете происходит «глобализация корпораций», финансовое объединение мира, его информационное единение, испытывается возможность властной проекции силы в любую точку мира. Но не менее бурно, однако, возможно менее отчетливо, протекает другой процесс – индивидуация, суверенизация личности, вольной в своих действиях, свободной от национальных и прочих внешних по отношению к ней сил и границ, однако наделенной при этом впечатляющим инструментарием, отражающим могущество современной цивилизации. Но вот вопрос: может ли человек или самоорганизующиеся группы людей действовать в этом мире в качестве сюзерена, суверенного субъекта, не вступая в безнадежный конфликт с прежними системами и способами проекции власти?
В новом космосе личность оказывается все менее связанной с привычными формами ее социализации. Она все чаще выступает как транснациональный субъект, как группа деятельных индивидов – и мультикультурные корпорации были, возможно, всего лишь «фазой динозавров, становящихся птицами», переходной эпохой в этой головокружительной гонке все более гибких и все более сложно организованных сущностей, перехватывающих эстафетную палочку исторического бытия. Например, в форме столь привычных НПО – международных неправительственных организаций. Но НПО – необычайно широкое и до конца не формализуемое понятие, «Аль-Каида» – это ведь тоже своего рода НПО или своеобразная амбициозная корпорация, – т.е. некая организационная площадка, дающая возможность людям, интересы которых полностью или частично совпадают, действовать в синергийном единстве и проводить поражающие воображение акции по трансформации мира.
О чем собственно я веду речь? О том, что ХХ век – время системного кризиса институтов политики и экономики и, одновременно, рубеж грандиозной социокультурной трансформации, которая не исчерпывается процессами уплощения, упрощения жизни, или, как это нередко формулируется, «торжества интересов над ценностями». Совсем нет. Пожалуй, мы присутствуем при рождении новой цивилизации, причем цивилизации не только в том широком и отчасти двусмысленном значении культурного круга, культурно-исторического типа, которое привнесли в ее определение Данилевский, Шпенглер и – в той или иной степени – Тойнби, а цивилизации в более строгом значении данной категории. Того значения, которое очертил в свое время маркиз Мирабо и которое кристаллизовано в триаде дикость - варварство - цивилизация.
Но поскольку в логических последовательностях, равно как и в социальных процессах, вряд ли уместна тавтология, то естественным образом, при разговоре о «цивилизации после цивилизации» возникает недоумение. Речь, в сущности, идет о некоем, в значительной мере непознанном «четвертом состоянии общества», трансцендирующем прежнюю триаду. Удивительным образом возникает – возможно излишне поверхностная – аналогия с четвертым состоянием физического вещества (твердое, жидкое, газообразное и – плазменное). Вокруг нас образуется драматичный космос, отчасти, действительно, напоминающий свойства четвертого состояния вещества, его смешанный, динамичный статус, столь близкий специфике новой социальной среды (конвергенция элит, трансграничная просторность неотерроризма и т.п.). Космос, устойчиво совмещающей в себе черты цивилизации, варварства и архаики: информационно-коммуникационные сети, бегущая строка финансовых потоков, транснациональный номадизм корпораций. И одновременно – призрак мычащих стад на фоне рушащегося Капитолия, караваны верблюдов, начиненные «Стингерами», хижины, ощерившиеся спутниковыми антеннами и орды новых кочевников в пыльных одеждах, но с ноутбуками в руках и автоматами Калашникова за спиной.
Синкретичное естество нового мира демонстрирует завораживающий калейдоскоп событий, но это – лишь первые прогоны, эпизоды, практикабли будущего исторического действия. Однако рациональный ум создает из разрозненных до поры фрагментов постисторического puzzle ’а некий социально значимый ландшафт и заполненный миражами горизонт.
Каким путем идти человечеству в условиях распада прежнего миропорядка? Что может предложить глобальное сообщество в качестве реальной альтернативы бюрократическим дебатам о допустимости применения силы против суверенных организованностей? Существует ли другой источник силы, кроме США, который может осуществлять программу постмодернизационной реколонизации мира, его глобальной регуляции в условиях деградации прежних организмов и бурного произрастания новых. В том числе таких, которые преследуют не только финансовые и экономические интересы, но также цели политического и социального творчества, выстраивая иные мировоззренческие и религиозные перспективы, перекраивая и трансформируя «прежний, дряблый мир».
Причем, та версия мироустройства, которую реализуют США, ведет к мутации организма самой Америки, угрожая заместить режим публичной политики и представительной демократии кодами имперскости и византийства Четвертого Рима. Возможно, проблема все-таки заключается не столько в гегемонизме Америки, а в том, что Соединенные Штаты с задачей по установлению нового мирового порядка в намеченных на сегодняшний день категориях превентивных действий, в конце концов, не справятся. Мир будет взорван, и мы окажемся в турбулентной среде, стремительно переходя к тому самому «четвертому состоянию общества», к постцивилизационным параметрам бытия.

– Что же такое – цивилизация? Разве это транзитная, преходящая фаза истории? И как в таком случае выглядит маршрут самой истории?
– Цивилизация – определенная форма существования культур, ассоциируемая чаще всего с достижением урбанистической стадии развития (civilis vs. rusticus). Культура представляет личность исторического индивида, цивилизация же соответствует его фазам развития, «возрастам», но не всем, а преимущественно тем, которые ассоциируются с достижением и удержанием зрелости (осознания социальности как самостоятельного предметного поля деятельности). Культуры, как и личности, уникальны, представляя собой бытийные коды, специфика которых сохраняется сквозь столетия, усложняясь или, случается, уплощаясь. Стадии же их роста (степень цивилизованности) – «детство», «юность», «зрелость» – универсальны, хотя не все исторические организмы проходят по этим ступеням, порой сходя с дистанции до времени. Кроме того, на эмпирическом уровне, со времен гибели великих империй древности, нам известны и некоторые непростые состояния культур – их постцивилизационные состояния.
Культура и цивилизация, в конечном счете, есть гуманитарная и социальная оболочки мировоззрения. Если мы говорим об истоках культурных и цивилизационных разночтений, то речь, конечно же, идет о различным образом прочитываемых принципах мироустройства и целях бытия. Но если обратиться к истории, то увидим, что даже такие фундаментальные понятия, как, скажем, время, прочитывались в разные эпохи подчас совершенно различным образом. Однако можно ли на этом основании говорить о некой стратегии истории, имеют ли место поворотные, «шарнирные» ситуации, которые вносят в человеческое сообщество не просто фундаментальные перемены, но последовательное расширение социального и личного горизонта? На мой взгляд, да. Это и есть процесс цивилизации (отглагольное существительное) человечества. Из подобных преодолений и выстраивается такой феномен, как история, они – контур ее генома, подспудно чаемой полноты бытия.
История – axis mundi человеческого общежития, результирующее пространство сил и гения человека, его трансценденции на путях преодоления внешней и внутренней природы в поисках различно толкуемого идеала абсолютной свободы. Это мир дальних устремлений, окутанных повседневностью дольнего бытия. Но одновременно история – это и синергийный процесс самоорганизации человеческого сообщества во времени и пространстве. Мир людей является сложным организмом, развивающимся по своим внутренним законам. Основными принципами его организации как социосистемы мне представляются: антропный, диалоговый, изотропный (голографический) и принцип сохранения динамической целостности.
Антропный – ибо общество, нарушающее этот принцип, превращается в археологический рай, своего рода ахронию, утратив историческое бытие. Кроме того, социосистема антропна и в другом смысле, представляя собой некое подобие «большого (совокупного) человека» – Кол-Адама, Адама-Кадмона, в своей внутренней архитектонике повторяя единую логику сложноорганизованных объектов, включая биологические.
Диалогична она, – ибо ее бытие есть перманентный, хотя, как правило, и асимметричный диалог доминантно-открытой и доминантно-закрытой систем («европейского» и «азиатского» способов бытия, двух «полушарий» глобального социомозга).
Изотропна – поскольку структурно отличные образования содержат, тем не менее, всю совокупность «молекул» и кодов (включая антагонистичные), но, однако же, в существенно различной композиции и пропорциях.
Наконец, мир людей во всех своих трансформациях и проектах все-таки стремится к своеобразной икономии– воплощению полноты своего образа при сохранении динамической целостности (снисхождению к практике), которая, собственно, и является его историей.
При всем том познание закономерностей «исторической физики» вряд ли возможно без существенных потерь отделить от рассмотрения сути мировоззренческих коллизий, от «исторической метафизики». Организация и дивергенция социального космоса проявляются как суммарный результат действий совокупного человечества, пытающегося с максимальной полнотой выразить свою сущность, проявить свой потенциал через последовательную реализацию обретаемых степеней свободы. То есть, шаг за шагом воплощая – с теми или иными потерями – идеальный образ истории, осуществляя некий телеологичный замысел (промысел).
Так что историю я понимаю как земную жизнь человечества, его прописанную в мире судьбу, воплощенную в прохождении чреды инициаций – фазовых переходов, в освоении упомянутых ранее «шарниров исторического времени». Но это отнюдь не пассивное прохождение предложенных обществу ситуаций и не монотонное постижение разнообразия теоретически возможных состояний. История не есть простое прилагательное к человеку, как некий текст, который люди прочитывают и таким образом восполняют свое несовершенство и неполноту. Действие происходит, скорее, прямо противоположным образом.

– У меня в этом контексте естественным образом возникает еще один важный вопрос – про методы и формы предвидения будущего.
– Это отдельная, специальная тема, но если попытаться коротко ответить, прогностика – специфическая наука и одновременно искусство. Искусство, понимаемое как искусность, мастерство, технология. Существуют различные методы прогнозирования, причем их различие весьма велико.
Наиболее простым и в то же время наиболее распространенным методом является инерционное прогнозирование, которое, однако, недостаточно эффективно в современном мире. Инерционное прогнозирование основывается на имеющемся опыте и оперирует проявившимися трендами, экстраполируя их на будущее, т.е. носит вполне эмпирический характер. Полученный подобным образом прогноз, однако же, как правило, разваливается при первом же качественном изменении ситуации (не количественном, а именно качественном). Потому что тенденции ломаются, возникают новые влиятельные реалии, происходит та или иная бифуркация. Однако в более-менее инерционной среде метод этот достаточно эффективен.
Какие альтернативные виды прогнозирования нам известны? Существует концептуальное прогнозирование. Попытка представить едва обозначившиеся, но качественно иные горизонты в виде целостной картины, вычленив в ней принципиальную новизну. Метод этот является своего рода реакцией на провалы инерционного прогнозирования, но это все же не прогнозирование в чистом виде, а, скорее, концептуальная разведка.
Кроме того, существует вид прогнозирования, которое называется нормативным. Его можно описать как «активное представление будущего» или «большую стратегию». В России, впрочем, этот вид хорошо известен еще со времен «большого инфраструктурного проекта» КЕПС - ГОЭЛРО. Его теоретические корни, фактически, коренятся в идеологии Просвещения, а наиболее примечательным эскизом является марксова ремарка о том, что ученые ранее объясняли мир, теперь же его необходимо преобразовывать. На Западе данный опыт был отчасти реализован в «Новом курсе» Рузвельта и (также отчасти) в экономической программе возрождения экономики Германии в тридцатые годы прошлого века. Где-то с шестидесятых годов технология проектирования будущего активно разрабатывается и осваивается в северо-атлантическом сообществе, хотя, если вдуматься, ведет свою родословную от самого естества капиталистических системных операций.
В сущности, нормативное прогнозирование – это есть идея планирования будущего. Для жителей постсоветской России она слишком привычна и понятна, потому что планирование будущего было своего рода социальной нормой в СССР. Но с шестидесятых годов значительный интерес к данной теме возникает и на Западе: Эрих Янч, один из отцов-основателей Римского клуба, разрабатывал ее, ряд институтов, включая тот же Римский клуб, также взялись за эту тему. В чем специфика подобного подхода? Прогнозирование ведется не от настоящего к будущему, а путем выстраивания алгоритма от будущего к настоящему (что по ходу дела снимает и трудности, испытываемые инерционным типом прогнозирования).
Предельный вариант подобного прогнозирования – применение матричных технологий, которые занимаются уже не выстраиванием тенденцией, а, скорее, организацией среды, в которой те развиваются. То есть технологии формируют рамки процесса, «дружелюбную» ситуацию, в которой будут реализованы определенные (и даже конкурирующие) тенденции.
Но и это еще не все. Пожалуй, самая любопытная ветвь прогнозирования – структурное моделирование, которое исходит из идеи познания целостности, внутри которой развивается тот или иной процесс. То есть, если вы представляете структуру некоторой конструкции в ее предельной (идеальной, модельной) полноте и правильно определите своё в ней положение, то сможете спрогнозировать координаты грядущей ситуации без значимых затруднений относительно качественных переходов. Это настолько вызывающее заявление, что требует пояснений. Проблемы, связанные с размытостью концептуальной разведки, – я уже не говорю о дефектах инерционного прогнозирования, – здесь все эти проблемы в значительной степени снимаются, поскольку, если у вас есть целостная модель, то есть и топография траекторий, а соответственно – и маршрут, просто он не прописан. Реальная сложность лишь в одном – правильно определить сроки.
В каждом методе прогнозирования есть свой набор достоинств и недостатков. При инерционном прогнозировании не возникает особых сложностей с определением сроков, а при структурном моделировании время оказывается словно бы выведенным за скобку, не существует. То есть мы видим общую конструкцию и запечатленную в ее морфологии динамику, но никак не «хронометрированную». Скорость локомотива истории мы определяем в каждый конкретный момент, соотносясь с событиями. Несмотря на очевидные недостатки, данный инструмент весьма эффективен в нелинейных условиях, позволяя заранее определить перспективную тенденцию, предпосылки (идущие из будущего) критически важных качеств будущих состояний системы, общую картографию противоположного берега в момент нарастания турбулентностей. Можно также сказать, что чем радикальнее ситуация, тем острее нужда в подобном инструментарии.

– Правильно ли я понимаю, что в структурном прогнозировании смена масштаба ничего не означает для образа будущего?
– Структурное моделирование – прогнозирование с широчайшим горизонтом прогноза, прогнозирование «сверху вниз», и степень человеческой свободы проявляется здесь, скорее, в области определения сроков, нежели форм и содержания. Отчасти все это напоминает ситуацию с нормативным прогнозом, где вектор процесса направлен от будущего к настоящему, здесь же он прочерчен от идеального, вневременного к конкретному, существующему. Фокус при этом, правда, меняется: локальное прогнозирование становиться наименее четким, зато понимание основных трендов, понимание соотношения этих трендов, близости и отдаленности качественных переходов относительно определенных ситуаций схватывается лучше.
Но, мне кажется, важнее понять другое – эффективное прогнозирование строится с использованием всех вышеописанных инструментов. Именно умелое совмещение инструментария позволяет снимать бремя недостатков и увеличивать влияние достоинств. Все это достаточно виртуозная работа, потому что мы, по сути, создаем прогностическую химеру, инструмент, пользоваться которым непросто: здесь есть определенная доля науки, поскольку имеется формализованный метод, строятся модели, сценарное древо событий... И одновременно – мера искусности, умение сочетать все эти элементы в эффективном результате.
Человек выступает здесь в двойном качестве: как профессиональный инструмент и как неклассический наблюдатель, влияющий на ситуацию. То есть оператор становится составной частью системы, хотя на практике эту роль чаще выполняет заказчик. Причем помимо практически неизбежного политического ангажирования в той или иной форме, заказчик определяет также формат прогноза. Из чего делается вывод, на каком уровне будет решаться ситуация, в какой степени будут привлекаться различные средства, на какую временную точку будут выводиться тренды и т.п.

– Каким образом можно «подсчитать» эффективность подобной деятельности, и каким образом удается отследить результат?
– Если вы занимаетесь этим в качестве искусства, то есть, если это стало вашим занятием для каких-то Ваших внутренних целей…

– Разрешите, я поясню: сначала Вы выделили три момента – целеполагание, описание контекста и формирование субъекта или позиционирование. Правда, можем ли мы подменять «субъективирование» на позиционирование – не уверена. Здесь, кстати, предполагается и большая доля субъективизма.
– Специфика данного интеллектуального занятия несет на себе стигмат всех современных социогуманитарных дисциплин: ту или иную меру субъективности, персонализма, а подчас и конъюнктурности, – т.е. выстраивания эффективной и работоспособной системы, применительно к конкретной задаче. У нас есть некоторый привычный инструментарий, но применяется он каждый раз по иному. Здесь присутствует элемент искусства, искусности, «нелинейной технологии», но также и определенной редукции культуры. Критерий же – эффективность результата, а методология решения, в конечном счете, базируется на принципе «черного ящика».
Иначе говоря, есть рабочий инструментарий, но нет классической рабочей схемы – это заметное отличие от методологии предыдущих научных и технологических разработок: в социальном пространстве вы действуете в соответствии с социальным заказом, то есть заказ некоторым образом сам выстраивает архитектуру решения задачи. Раньше принципиальная схема деятельного решения была все же иной. Было, скажем, некое знание, например, инженерное знание, и система проектировалась «в чистом виде», безотносительно (в определенной мере) к параметрам конкретной ситуации. А сейчас выстраивается конструкция скорее применительно к вполне определенному запросу из области практики, нежели исходя из более-менее нейтральных принципов научных дисциплин. Или это ваше личное искусство…

– Я пытаюсь для себя выделить еще несколько блоков в стратегировании. Например, мониторинг  - является ли он одним из ключевых элементов  стратегирования или нет?
– Мониторинг это действие, скорее, информационного толка, то есть мониторинг предоставляет различные данные, для того, чтобы определить состояние пространства стратегирования, карту процесса. Но иногда, как уже говорилось, информация может вредить, а не помогать. Потому что, если вы работаете с трендами, приближающимися к бифуркационным состояниям, то информация, полученная в ходе мониторинга, в лучшем случае даст сведения о том, что грядет переходная ситуация. Но вас же всерьез интересует не данная констатация, а будущее состояние системы, характер ее связей и статус тех или иных реалий после перехода, – и здесь мониторинг предыдущей ситуации порой может только навредить. То есть мониторинг – это не базовый элемент, а лишь один из инструментов.
Но опять же повторю, существуют различные виды прогнозирования и стратегирования. Если речь идет о процессе в более-менее инерционной системе, то мониторинг существенно облегчает систему оценок. Однако сейчас интеллектуальным вызовом является все-таки реализация успешного прогнозирования и стратегирования в нелинейных условиях. Чтобы не усложнять наш разговор, я бы оставил за бортом само описание проблем социальной турбулентности, практический инструментарий синергетики, упомянув лишь, что он непосредственно встроен в структурное моделирование развивающихся систем (и социальных в том числе, как части живой природы). Хаос означает вроде бы полное отсутствие горизонта прогноза, но, во-первых, это не совсем так, а, во-вторых, именно в подобных условиях наиболее выпукло проявляется искусство эффективно действовать и выстраивать собственный горизонт событий. Управляемый хаос – интригующая проблема современности, но это уже, наверное, область конкретного рассмотрения тех или иных социальных состояний и переходов.

– У меня два последних вопроса на понимание: первый о различии стратегического управления и программирования, потому что слишком часто понятия эти рассматриваются как синонимы, и второй вопрос –  с какими трендами, искусственными или естественными, работает стратегирование?
– Стратегирование – процесс, который может быть реализован на самых разных «площадках», в различных предметных полях. Сейчас, обсуждая социальные, политические, экономические и, отчасти, культурные проблемы, выделяя в данной среде те или иные понятия и тенденции, мы очерчиваем лишь одно из пространств человеческой деятельности, релевантное поднятой Вами теме. Но стратегирование может также реализовываться и в других областях – далеко не только в социальной среде, да и в ней оно способно проявлять себя достаточно амбивалентным образом, в том числе воплощая, пытаясь воплотить, вполне искусственные конструкции. В конце концов, разговор о стратегии и о ее горизонтах мы ведь начинали с таких «неестественных» понятий, как война и игра.
Что же касается связи стратегической деятельности с программированием (если я правильно уловил смысловой оттенок данного понятия в Вашем вопросе), то это все же разные материи. Стратегия строит контур целеполагания в некотором деятельном пространстве, задает практическую цель и вычерчивает образ маршрута к ней, программа «упаковывает» пространство вокруг маршрута, конъюнктурная политика помогает сделать данную схему реализуемой, а экономика осуществляет логистику процесса – и все это делается в рамках определенной социокультурной платформы, подчас неочевидной (в своем качестве важнейшего фактора) для действующих субъектов.