Александр Неклесса

Трансмутация истории

На пороге нового тысячелетия история вплотную подошла к трансформационной цезуре, и пульс перемен ощутим сейчас как никогда ранее. Социальные, политические, экономические процессы образуют новые смысловые цепочки, структура звеньев которых в каждом отдельном случае вроде бы ясна, но общий смысл – темен, а механизм действия нередко обескураживает. Полифония множащихся на планете изменений смущает умы, заставляя лишний раз задумываться над глубинной логикой смены эпох.

Прошлое и будущее не существуют сами по себе как полностью автономные пространства; они слиты в едином потоке времени, стянуты берегами истории, будучи объединены одним субъектом исторического действия – человеком. Разделяют же историческое время на крупные сегменты, эоны – меняющийся строй ума, «большие смыслы» судеб людей, различным образом толкуемые ими цели бытия. Мы вряд ли поймем суть происходящих на планете изменений, если не опознаем эти резонирующие со временем длинные волны истории.

Кардинальные перемены в мировоззренческом строе, в общественной психологии для нас на деле ничуть не менее важны, чем содержание материальной, событийной жизни общества, ибо они-то, в конечном счете, и являются тем основным, определяющим фактором социальных революций, который вызывает к жизни грандиозные трансформации экономического и политического статуса мира. Разнообразные формы земного бытия, обустройство человеческого общежития, в сущности, не что иное, как зримое воплощение менталитета, – проросшие зерна той странной субстанции, которая, по выражению одного известного французского историка, есть нечто общее «между Цезарем и самым последним солдатом его легионов, святым Людовиком и крестьянином, который пахал его землю, Христофором Колумбом и матросами на его каравеллах».

§1. Гуманитарное знание, социальные технологии и естественные науки

Социальные науки оказались сейчас перед историческим вызовом, заставившим, в частности, задуматься над методологическими основами гуманитарного знания. Действительно, сфера действия «нравственной философии»: гуманитарных и общественных наук – гораздо более сложный, подвижный космос, нежели у «философии натуральной» – наук точных, естественных. Законы внутреннего естества человека и законы звездного неба принадлежат все же разным вселенным. Проблемы и несовпадения начинаются уже на уровне аксиоматики и базовых констант, поскольку таковые у наук гуманитарных, в сущности, отсутствует (здесь это область мировоззрений), а их место занимают единство метода, логика и диалектика исследовательского процесса, актуальный, обусловленный культурными и историческими обстоятельствами консенсус научного сообщества, нередко, к сожалению, обрамленный политическим конформизмом. По этой причине общественные науки, утрачивая в момент крупномасштабных сдвигов привычную почву, вместо того чтобы служить ориентиром в хаосе перемен сами рискуют оказаться в растерянности и ступоре.

К тому же такой междисциплинарный комплекс, как изучение будущего и актуальных тенденций развития (future research), трудно причислить к соцветию эмпирических наук: слишком значимы в общественных процессах качественные переходы, в немалой степени девальвирующие ценность накопленного ранее знания и до минимума снижающие императивы инерционных сценариев развития. А собранный в разных областях социальных исследований интеллектуальный багаж – вроде бы объединенный общей методологией познания – далеко не всегда поддается суммированию, тем более конвертации из одной системы взглядов в другую. Нынешнее состояние общественных наук, кажется, по-своему вполне подтверждает тезис о том, что кризис современной цивилизации носит системный характер, охватывая не только политические, экономические, правовые, культурные институты, но и само мирочувствование человека, его взгляды на цели и смысл бытия.

Философия истории – непростая, динамичная наука. Ее многочисленные загадки и парадоксы прямо сопряжены с уникальным статусом человека в мире, свободой его воли. И в то же время – с гораздо более предсказуемыми, хотя отнюдь не элементарными, законами развития и трансформации сложных систем. Жизнеспособность же подобных систем во многом связана с их внутренней неоднородностью, «цветущей сложностью», разнообразием, голографичностью. Подобная неоднородность на уровне всеобщей истории может проявляться различным образом: как плодотворное взаимодействие частей (стран и народов, культурно-исторических типов или цивилизаций), сведенных в некую целостную структуру. Либо как форсированное стремление к доминированию одной или нескольких доль, использующих ресурсы системы в собственных интересах, иной раз серьезно понижая жизнестойкость общей структуры. Либо даже как острый, антагонистичный конфликт всего и вся, «битва цивилизаций», способная привести к слому и гибели системы. Приходится также считаться с соприсутствием в одном историческом пространстве весьма разнородных, «разновременных» социальных организмов.

В этом калейдоскопе ситуаций, отражающих причудливые сочетания икономии (идеального образа) и реальной феноменологии истории, находятся, к слову говоря, истоки современных теорий Ф. Фукуямы и С. Хантингтона как актуальной, хотя и несколько фрустрированной, проекции длительной вереницы дискуссий между универсализмом и морфологизмом. Между коренящимся в библейской версии истории панлогизмом Аврелия Августина, Ш. Монтескье, Г. Лессинга, И. Канта, Г. Гегеля, К. Маркса, М. Вебера, К. Ясперса, современными теориями универсальной модернизации (У. Ростоу и др.), социологией Т. Парсонса – с одной стороны. И, пожалуй, более древним, принявшим эстафету от античных и более седых времен органицизмом Иоанна Дамаскина, Дж. Б. Вико, Ф. Шеллинга, Г. Рюккерта, Н.Я. Данилевского, О. Шпенглера, А. Тойнби, Л.Н. Гумилева, а также теорией «больших пространств» Ф. Листа, многоликой геополитической школой и, в определенной мере, концепцией миров-экономик Ф. Броделя – с другой.

Философия политики и экономики (а без фундаментального осмысления всей совокупности общественных процессов, разворачивающихся в контексте глобального сообщества, вряд ли можно рассчитывать на адекватное реальности понимание законов нового социального космоса[1]) – не менее сложная и многоярусная область знания. В современном мире она, однако, оказалась в весьма драматичном положении. Знамение времени – стремительная прагматизация, технологизация – не обошло стороной ни политическую, ни экономическую науку, в особенности повлияв, пожалуй, именно на «мейнстрим» этих наук. При общем расширении дисциплинарных рамок исследований (появление междисциплинарных комплексов) заметно определенное сужение диапазона осмысления нового предметного поля, в результате чего складывается впечатление, что задачи данных отраслей знания подчас лежат не столько в области фундаментальной науки, сколько в сфере универсальных технологий и стратегий поведения в условиях ограниченности и противоречивости нашего знания о глубинах социального космоса.

Этот дефицит «горизонта прогнозирования» особенно ощутим в переломные моменты истории, когда рушатся многие устоявшиеся догмы и стереотипы. Возможно, нынешняя трансформация мироустройства была бы гораздо лучше понята, откажись общественные науки от сознательных и подсознательных претензий на статус чуть ли не естественнонаучных дисциплин, вспомни они о своих гносеологических корнях из аристотелева круга политики и этики – то есть сферы осознанного целеполагания человека (praxis), об органично присущих людям свободе и «категорическом императиве».

С другой стороны, возможности социальных наук, особенно в сфере прогнозирования, кажется, заметно возросли бы, используй они, умело транслируя на свой специфический язык, достижения «чистого разума» из других областей современного знания. В особенности из тех, что связаны с осмыслением сложных, полифоничных процессов: теории информации и теории систем, кибернетики и синергетики, эволюционной теории и теории катастроф, а также теории динамического хаоса, определенных аспектов космологии, генетики, семиотики, лингвистики...

Иначе говоря, ведись обсуждение фундаментальных социальных, политологических и экономических проблем в интенсивном взаимодействии с другими областями гуманитарного и естественнонаучного знания, с актуальными мировоззренческими, философскими и культурологическими дискуссиями.

§2. Человечество как система

История – синергийный процесс самоорганизации человеческого сообщества во времени и пространстве. Это мир дальних устремлений человека, окутанных повседневностью дольнего бытия. История – результирующее пространство напряжения человеческих сил и гения, преодоления господства внешней и внутренней природы над личностью в поисках различно толкуемого идеала абсолютной свободы.

Однако проблема не только в том, чтобы стяжать свободу, но и в том, как ею распорядиться. Закон и стесненные обстоятельства есть временное убежище от этой дилеммы. Пока воля и возможности человека ограничены, эта проблема в значительной мере умозрительна, обостренной она становится лишь на гребне истории и пике человеческого могущества, определяя дальнейший маршрут человечества: вверх к звездам или вниз по крутому склону. Горизонт истории не менее головокружителен, чем край бездны. И, пожалуй, не менее хрупок... Историческая кара за чрезмерное своеволие – рабство, отрешение от свободы: полное или временное, уход во тьму кромешную несостоявшихся государств. У народов, как и у людей, нередко также весьма изломанные судьбы.

При всем том познание закономерностей «исторической физики» вряд ли можно без существенных потерь отделить от исследования сути мировоззренческих коллизий, от «исторической метафизики». Организация и дивергенция социального космоса проявляются для нас как суммарный результат действий совокупного человечества, пытающегося с максимальной полнотой выразить свою сущность, свой потенциал через последовательную реализацию обретаемых степеней свободы. То есть, последовательно воплощая – с теми или иными потерями – идеальный образ истории, осуществляя некий телеологичный замысел (промысел).

Из данного предположения вытекает ряд прикладных следствий, весьма актуальных с точки зрения требований, предъявляемых к современной науке. Скажем, такое немаловажное обстоятельство, как возможность построения внеинерционных, нелинейных форм прогноза, – т.е. его наиболее эффективных моделей, способных охватить своим горизонтом качественные переходы, ведущие к утверждению принципиально нового рисунка социальных связей – лишь при продвижении от общего к частному, а не наоборот. Иначе говоря, подобный тип прогнозирования (структурное моделирование) строится исходя в первую очередь не из суммы накопленного человечеством опыта, но используя знание целостного организма истории, ее общей структуры и целеполагания.

Основными принципами моделирования социальной системы мне представляются: антропный, диалоговый, изотропный (голографический) и принцип сохранения динамической целостности.

Антропный – ибо человеческая система, общество, нарушающее этот принцип, превращается в «археологический рай», своего рода ахронию, утратив историческое бытие. Кроме того, социосистема антропна и в другом смысле, представляя собой некое подобие «большого (совокупного) человека» (Адама-Кадмона) – в своей внутренней архитектонике повторяя единую логику сложноорганизованных объектов, включая биологические.

Диалогична она – ибо ее бытие есть перманентный, хотя, как правило, и асимметричный диалог доминантно-открытой и доминантно-закрытой систем, «европейского» и «азиатского» способов бытия, двух «полушарий» глобального социо-мозга.

Изотропна – поскольку структурно отличные образования содержат, тем не менее, всю совокупность «молекул» и кодов – включая антагонистичные – но, однако же, в существенно различной композиции и пропорциях.

Наконец, мир людей во всех своих трансформациях и проектах все-таки стремится к своеобразной икономии – воплощению полноты своего образа при сохранении динамической целостности, которая, собственно, и является его историей.

В своем становлении человеческий универсум – структурообразующий массив – проходит сквозь череду устойчивых, базовых состояний: исторических эпох (при рассмотрении диахронного, временного аспекта) или цивилизаций (при синхронном, пространственном анализе системы).

Эти эпохи: Протоистория (аморфное состояние), Древний мир (процесс интеграции системы), Великие империи/интегрии (гомеостаз доминантно-закрытой системы), Средневековый мир (кризисное состояние индивидуации, при котором система распадается на сообщество «коллективных субъектов»), эпоха Нового времени (формирование доминантно-открытой системы) и, наконец, наиболее интересное состояние: новый порядок (т.е. существование общества в виде устойчивой, но неравновесной, диссипативной структуры) – Новый мир. Как видим, у истории есть свой «шестоднев», свои шесть эпох творения.

Параллельно в человеческом мире потенциально (а иногда и активно) соприсутствует особое, «ночное» состояние – последовательного саморазрушения, катастрофической деградации системы (Мир Распада), т.е. код своеобразной антиистории. Этот код, однако, получает возможность не подспудной или локальной, а полномасштабной реализации лишь в последнем «колене» истории, когда именно высшее состояние свободы личности позволяет реализовать проект тотального «слома истории», ее падения с достигнутых высот, обращения человеческого сообщества в рваный калейдоскоп неоархаики и «ничто».

Смены эпох (фазовые переходы) – подобно неспокойному состоянию пограничных поясов цивилизационных разломов (областей столкновения культур) – сопровождаются хаотизацией социума, периодами смуты, нередко занимающими продолжительное время, исчисляемое десятками, а то и сотнями лет. Иначе говоря, между «историческими материками» порой зияют провалы тёмных веков. Грядущий Новый мир, повторюсь, носит устойчивый, но не равновесный характер (я бы сказал «виртуальный», если бы это понятие не приобрело за последние годы новый смысл).

Его устойчивость во многом базируется на колоссальном количестве накопленных цивилизацией ресурсов, их перманентном перераспределении (что и является источником динамической устойчивости неравновесной, диссипативной структуры), и потому данный строй достаточно уязвим, содержа в себе фермент тотальной деструкции (турбулентность и хаос – сближающиеся понятия). Запретный код, однако, открыл бы на этот раз не просто темный коридор между эпохами. Человечество на этом отрезке своего пути вплотную приближается к водовороту Мира Распада, где история течёт как бы в обратном направлении.

Этой мрачной перспективе, впрочем, противостоит другая вероятность (в библейской эсхатологии намеченная у пророков Исаии 2, 2-4 и Михея, 4, 1-3; а в теологии – у Лактация, Бонавентуры и Николая Кузанского) – гипотетическая возможность, балансирующая на грани милленаристских ересей, реализации в будущем «седьмого дня истории». Или, по определению профессора Патрика де Лобье, осуществление в рамках истории «цивилизации любви» (выражение, введенное в свое время в оборот папой Павлом VI[2]), отменяющей на земле раздор и ненависть.[3]

Все же, завершая историю, человечество оказывается на пороге великого водораздела, когда в условиях предельной земной свободы оно совершает ультимативный выбор. Два зерна столь различных версий историософии – свобода-для страстей (воля, liberty) и свобода-от них (свобода, freedom) прорастают здесь деревьями с могучей кроной.[4] История перестает быть временем преодоления человеческой немощи и собирания вразумляющего опыта, но становится «моментом истины»: пространством реализации имманентно избранного образа жизни.

Фокус истории – за ее горизонтом и границей. Иначе говоря, конец истории фиксирует два различных модуса существования, разводя внешне единое человечество по двум метафизически-асимметричным регистрам бытия. И, таким образом, окончательно выводит его за пределы исторического круга.

§3. современный мир как система

Описанная выше гексагональная формула истории есть своего рода социальный геном, идеальная универсалия. Она является основой достаточно сложной синдиахронной матрицы, «двойной спирали» истории, совмещающей динамику социальных организмов и стратегию жизни отдельного человека. Проявляется данный исторический код также в виде пространства сложного полилога его диахронных составляющих (этапов развития). Эти своеобразные «креоды», в преображенном виде и с различной степенью выраженности соприсутствуя в ткани современного мира, формируют на планете симфонию синхронно существующих и взаимосвязанных социо-культурных «больших пространств».

Подобное, достаточно общее соображение вполне подтверждается новейшей социальной феноменологией – реальностью сосуществования на планете шести цивилизационных, геоэкономических зон-интегрий (помимо кое-где сохранившихся очагов протоисторического бытия): Южной (тропической), расположенной преимущественно в районе Индоокеанской дуги, Тихоокеанской, Североатлантической, а также глобального слоя транснационального Нового Севера, потенциально несущего семена вселенской катастрофы. И, наконец, – расщепленной, хаотизированной Северо-Евразийской цивилизации, смешавшей в себе черты творческого Гипер-Севера и феноменологию «сумеречного» архипелага Глубокого Юга.

В хозяйственном отношении исторически более молодой социальный организм, развернув на планете свой цивилизационный локус, утверждает его, взаимодействуя, различным образом, с ресурсной базой предшествующей фазы, что косвенно выражает их фундаментальную взаимосвязь. При этом возможны две полярные формы подобного взаимодействия:

-                                новая структура существует за счет использования ресурсов прежних систем;

-                                новая структура сама становится таким ресурсом, служа источником не только для себя, но и для прежних социальных конструктов.

Социальное пространство обладает, таким образом, определенной двойственностью и противоречивостью, отражая двойственность своей основы – человека. Оно может быть замкнутым, консервативным и экономным, либо открытым, революционным и весьма расточительным, и в том, и в другом случае сохраняя жизнеспособность.

Нынешняя конструкция постсовременной цивилизации является эклектичной, внутренне противоречивой «моделью для сборки», которая, глобализируясь, интегрирует всю сумму исторической феноменологии/морфологии и вряд ли способна быть полностью унифицирована. Доминирующий метод организации мира предлагает сейчас человечеству экономистичную (прагматичную, плоскостную) и «слоистую» типологию универсализма. Изощренность времени уступает в ней лидерство изощренности пространства. Складывающийся на основе новой структуры «мирового разделения труда» прагматичный геоэкономический универсум представляет сложноподчиненную комбинацию многообразных ресурсных потоков, географически и трансгеографически ориентированных типов хозяйственной деятельности: производства природного сырья и промышленных изделий, интеллектуальных ресурсов и высоких технологий, «трофейной экономики» и финансово-правовых операций.

Подобная структура, тяготея к логике глобального управления и долгосрочного планирования (и в русле этой тенденции социалистический эксперимент может иметь неожиданных наследников), обладает колоссальной социальной инерцией, прямо и опосредованно воздействуя на подвластные пространства, формируя и фиксируя определенные стереотипы и социокоды (все чаще демонстрирующие черты номадизма и новой сословности). Вместе с тем административное могущество геоэкономического универсума находится в достаточно сложных взаимоотношениях со свободной человеческой личностью, полагаясь скорее на информационные (каталогизирующие, исчисляющие) ресурсы, нежели ресурсы творческие (инновационные, творящие). И когда стратегический консенсус между ними нарушается, возникает ситуация фундаментального конфликта между творцом и управленцем. В русле этих достаточно противоречивых тенденций, на фоне трещащей по швам прежней экономической картографии рождается новая, «диссипативная» и интенсивная экономика, в присутствии которой прежние формы экономической практики оказываются перед угрозой масштабного системного кризиса.

Логика свободы, этой купели творческого дара, по своей сути антагонистична каталогизаторской логике и этике глобальной оптимизации, лежащей в основе идеологии глобального перераспределения ресурсов[5], столь близкой идеалам военной формулы «си къюб ай» (C³I – command, control, communication and intelligence). К этому следует добавить, что основные свойства высшего ресурса человечества – творческого дара, противоположны не только оптимизационным достоинствам административного ресурса, но и базовым характеристикам дара низшего – ограниченных и не возобновляемых природных ресурсов. Разница тут примерно такая же, как между живой природой человека и косной инерцией материи, экзистенциальной свободой и более-менее комфортабельной неволей[6].

Лишь человек, и к тому же человек, избежавший уплощения, осознавший себя личностью, «человек на все времена» – т.е. способный полностью отстраняться от исполняемой им социальной функции и ее плодов – противостоит в интерактивном социальном пространстве тотальной логике этой замкнутой мегаструктуры (частным, прозаически очевидным и вместе с тем символичным выражением замкнутости которой является перманентно нулевой баланс мировой торговли). Люди по самой своей природе обладают внутренней свободой не только избирать соответствующий их сущности «этаж» этой конструкции или даже радикально менять прежний выбор, но и скромно удерживать в исторически и житейски заданных обстоятельствах живую нить собственного творчества и бытия. Это имманентно присущее нам, хотя и не всегда пробужденное качество «тихой», но вместе с тем устойчивой, онтологичной свободы человека становится, судя по всему, особенно актуальным в Новом мире.[7]

§4. История как строительство Глобального Града - I

Привычный для современной эпохи образ времени – устремленная в будущее стрела. Сколь ни удивительно, но так было далеко не всегда. Процесс становления исторического пространства, развернутое во времени социальное домостроительство – это каждый раз формирование особого хронотопа. Именно изменение ключевых состояний ума и души, появление влиятельных альтернативных мировоззрений, а на их основе – фундаментальных интеллектуальных концептов, вселенских социо-культурных проектов, воплощавшихся затем с той или иной мерой полноты, разрывало инерцию бытия, порождая его новые устойчивые формы. Обновление мирочувствования человека открывало ему двери в неведомое будущее, одновременно уводя пульсирующее настоящее в тень истории, обращая его в сухое и ломкое прошлое.

Древнейшее состояние мира людей, о котором у нас имеются хоть какие-то свидетельства, – это эпоха, когда отсутствовал не только вектор истории, но само время являлось особой субстанцией, у которой… не было будущего. Время, конечно же, существовало и тогда, однако носило оно более чем парадоксальный – с нашей сегодняшней точки зрения – характер: статичный и дискретный. Лишь вбирая в себя растущую мощь человека, его способность, объединяясь с себе подобными, создавать в окружающем мире поля устойчивых изменений, оно обретало некую новую специфику – «замкнутую динамику», цикличность...

Забегая несколько вперед, отмечу, что становление категории времени происходило весьма специфическим образом: люди стремились, прежде всего, удержать, каталогизировать прошлое, ища опору своего бытия в начальной точке множественных времен, их общем «фундаменте». Человека той поры навязчиво интересовали истоки мира, общая тайна происхождения вещей. При этом он намеренно поворачивался спиной к будущему, чреватому разрушением обретенной устойчивости и потому воспринимаемому как опасное пограничье – внешняя окраина, маргинальная периферия.[8] Человек совсем не стремился попасть в будущее. Его там, причем за первым же углом, скорее всего, ждала смерть. Будущее мыслилось как пространство, абсолютно неподконтрольное людям и полностью находящееся во власти других, причем весьма значительных сил.

В соответствии с этой дольней азбукой причинно-следственная логика событий носила, если можно так выразиться, «горизонтальный» характер. Все со-бытия были так или иначе взаимосвязаны, причем данная связь подчас была даже важнее, чем само событие. О грядущих переменах и делах надежнее всего было судить по косвенным признаком: приметам или аналогиям (нам знакомо это состояние ума, мы называем его суеверием).

Время было конкретно и потому множественно и разнолико. Каждый сезон и даже часы (стражи) имели свои характеристики. Однако же все это разнообразие было в значительной мере иллюзорным и механистичным: скрупулезно перемалывая зерна времени, перечисляя и регистрируя случившееся, оно не вело никуда. Времени не было, был «срок».[9] Можно, пожалуй, сказать, что код этого древнейшего хронотопа – присутствующий в человеческом сознании и сегодня – в чем-то важном сродни архитектонике сновидений, плавно переходившей в архитектурную путаницу ложного (сложного) простора лабиринта.

Над человечеством в те баснословные времена господствовала могучая и вечная природа, с которой люди пребывали в тесных, почти что симбиозных отношениях. В «заколдованном лесу» жизни, населенном анонимными стихиями и неведомыми угрозами существованию, у живых душ было лишь две безусловные опоры, – круговорот природы (календарь) и небо над головой (зодиак). Эти острова стабильности замкнутым горизонтом сакральной геометрии сопрягались в единый универсальный архипелаг, образуя причудливый и завораживающий узор мандалы: чертежа и самой реальности первого, «абстрактного» чертога человечества. Здесь обитала тайна, а тот, кто ее понимал, становился жрецом-архитектором невидимого града, исчислявшим его конфигурацию и объемы. Математика при этом рождалась не из повседневного, «короткого» счета и не из монотонно-бесконечной чреды аморфных чисел, но обладала собственной плотью и кровью, сопрягая нитью цифр устойчивые начала человеческого мира и, прежде всего, – время.

Архаика – «безвидная», практически белая страница истории, эон, от которого никаких письменных источников не сохранилось (если не считать таковыми узоры на костях и гончарных изделиях), да и археологических следов осталось не так уж много, и мы, поэтому, называем его Протоисторией.

Эпоха Древнего мира видится уже яснее: это был период «отделения тверди от моря», возникновения в гомогенной среде племен и родовых поселений «новой исторической общности» – мозаичного мира городов. Генезис города-государства – история одновременно интеграции и разделения. Интеграции разрозненных племен и поселений, трансформации их раздробленного существования в некоторую новую целостность, и параллельно – их отделения от природы.

Первый на Земле город возник как особое пространство взаимодействия, интеркоммуникационный узел. Территория его изначально была единым для отпочковавшихся родов и близлежащих поселений сакральным местом, где располагались общее (особое) кладбище и жертвенник (процесс погребения был точкой максимального соприкосновения, коммуникации обыденного и потустороннего). Это специальное пространство выполняло – в той или иной степени – также комлементарные, но устойчивые бытовые, мирские функции. Так, оно служило местом ежегодного сбора родов в день поминовения усопших и, соответственно, являлось пространством интенсивного обмена вещами и информацией, то есть базаром, ярмаркой, которая в свою очередь еще крепче объединяла близлежащие поселения, притягивая порою и дальних странников… Являлось оно также пространством социального акта (тинг, вече), где принимались политические, правовые и экономические установления.

Постепенно местность обустраивалась: в середине территории, как правило, на холме, располагались кладбище (причем не ординарные могилы, а скорее «город мертвых»: со своими особыми «домами», «дворцами», катакомбами) и ритуальная площадка (подчас объединявшая в единый комплекс «гробницу», «храм» и «дворец»). Вокруг же сакральной территории устраивались торговые ряды, еще дальше размещались жилища «интерплеменного народа» – священников, торговцев, охраны. Первым городом человечества был, таким образом, некрополь (и обитель богов), и первая, главная стена возникла не вокруг города, а внутри него, то есть вокруг общей сакральной территории, отделяя ее от территории мирской – жилой и торговой. При этом внутренние ограды – стены склепов и гробниц «запретного города» были подчас массивнее и крепче внешних, мирских фортификаций.

Теперь достаточно было, следуя логике синхронистичного (аналогового) мышления той поры, обнести второе пространство внешней стеной – укреплениями подобными ограде поселений, – чтобы появился город («город», «ограда», «изгородь» в русском языке, кстати говоря, слова однокоренные). Город-государство как социальный феномен, которого прежде не существовало. Так в мире людей, в социальном универсуме появилось нечто качественно отличное от прежних, однородных поселений, а те в свою очередь сами обрели новую специфику. Утратив первородство, смирив гордыню, они стали именоваться деревнями. В древней истории, кажется, сплошь и рядом старшинство, первородство было чревато падением и проклятьем.

Следующий акт земной драмы – «явление суши»: эпоха Великих империй/интегрий, как результат взаимодействия городов-государств: формирования разноликих союзов, их запутанных взаимоотношений и борьбы – торговой, религиозной, военной. По-видимому, все же не алчность, и не быт тотально господствовали тогда над человеком (хотя и они, конечно же, присутствовали в дольней жизни), но гораздо более мрачные и решительные силы. Это было время соперничества и раздоров под эгидой племенных божков, идолов, борьба имен и названий, сопровождавшаяся стиранием наименований и искажением исторической памяти. Таким образом, первые войны человечества были, в сущности, «войнами богов»…

Эпоха войн знаменовала постепенный переход человечества от состояния, в котором доминировала сакральность и господствовало жречество как каста к новой социальной схеме, где центральное место занимали воинское и административное сословия. Резко вырос статус царской власти, позволившей ее представителям претендовать на сакральные жилища (дворцы), обретя и подтвердив, таким образом, свой новый (полу)божественный ранг. Формировались и распадались необъятные по прежним меркам пространства, наступало время великих объединений (интегрий), в том числе и великих империй – мира протяженных территорий, соединенных единой властью, экономикой или культурой.

Сообщества-интегрии порождали качественно новую форму города – метрополию (в виде столицы или города-лидера), перед которой в свою очередь склоняли головы правители городов-государств.

Здесь мы находимся на заметно более устойчивой почве исторических свидетельств. Предшествующее время – эра возникновения изолированных городов-государств – известно нам скорее как археологическая реальность. (Города как феномен возникают, судя по всему, 6-7 тысяч лет назад, их раскопки ведутся сейчас на территории современной Турции, Сирии, в долине Иордана, в Месопотамии.) А вот государства-интегрии и империи – это более близкая история, известная нам и из письменных источников: земля Сеннаар – Шумер и Аккад как устойчивое сообщество городов, Древний Египет, Ассирия, Вавилон, Персия, Китай, а также Древняя Греция, особенно в эпоху эллинизма, наконец, Римская империя…

Данная форма социальной организации несла в себе ген монотонной экспансии, что, казалось бы, должно было привести социальный космос, в конце концов, к своеобразной «тепловой смерти» – установлению со временем на планете единой (тотальной) глобальной империи. История, однако же, пошла другим путем.

Подведем предварительные итоги. В своем генезисе мировая социальная система прошла три стадии:

·        лишенная времени протоистория – аморфное состояние, когда общество было растворено в окружающей среде и практически не существовало в качестве самостоятельной, автономной реальности;

·        становление городов-государств, – период, когда социальная система «коагулирует», интегрируется и противопоставляет себя внешней среде;

·        наконец, третья стадия, – отмеченная возникновением обширных систем, опирающихся в поддержании социальной устойчивости на разветвленную административную иерархию и централизованные структуры управления.

Так в процессе самоорганизации человечества были сделаны три шага, а затем происходит системная революция, преломившая ход мировой истории.

§5. История как строительство Глобального Града - II

Существует исторический порог, который когда-то преодолело человечество. Он связан с началом христианской эры, ставшей модерном, радикальной системной новацией по отношению к миру традиционному. День истории был отделен от ночи «для знамений, и времен, и дней, и годов», и время радикально изменило свой характер. Люди новой эпохи называли себя moderni, чтобы отличить от обитателей прежнего, ветхого мира – antiqui.

Прежний контур социального времени носил фактически замкнутый, цикличный характер, хотя, как мы видим, и там можно выделить свои эпохи: древнего мира городов-государств, великих империй. К тому же приближение ветра перемен предчувствовалось, оно проявлялось уже на протяжении нескольких предшествовавших веков: разнообразный эсхатологизм, мессианизм, во многом связанные с распространение круга идей и представлений иудейской диаспоры (то есть весьма существенная перемена направления исторического взора – к будущему, и его постепенное осветление). Или, рассматривая еще более широкий исторический контекст: весь тот комплекс реалий, который позволил Карлу Ясперсу ввести понятие «осевого времени» – этого пролога вселенского исторического переворота.[10]

История в ее современном понимании тысячью нитей – явно и скрытно, прямо и опосредованно – связана именно с иудео-христианской культурой, с внесением смысла в сумятицу времени, с неким вселенским домостроительством. Общество, возникшее на берегах этой могучей реки, называлось по-разному: христианская или европейская цивилизация, или просто цивилизация, или еще проще – Запад. Впрочем, в движении имен всегда заложен внутренний резон.

Чем же отличалось христианское общество от предшествовавшего ему традиционного? Откуда взялись поразительные по размаху и результатам творческие возможности, позволившие за сравнительно недолгий исторический срок преодолеть скудные времена, полностью преобразовав стиль жизни человека и облик планеты? Разница же, в сущности, заключалась в том, что в мире возникла свободная человеческая личность. Свободная от дурной бесконечности ранжированного бытия и норм поведения, расписанных до мелочей. Произошло это, конечно же, не сразу (вспомним терзания Гамлета, разрываемого между освященной веками обязанностью мстить и протестом души, почувствовавшей простор свободы). В традиционном обществе человек фактически не обладает личностью и свободой, его бытие регламентировано, его действия заранее предопределены ролевыми обязанностями и бытовыми функциями, поэтому и течение времени во многом иллюзорно. С утверждением же в мире христианского мировоззрения появилось новое прочтение смысла бытия, резко раздвинулся горизонт истории, люди ощутили высокий смысл в поступательном движении времени.

В мире первого тысячелетия новой эры общество, взрыхленное переселением народов, взбудораженное сутолокой и сумятицей европейского плавильного котла, организуется, прежде всего, идеологическим образом. Период темных веков сокрушил и перемолол привычные опоры бытия. Прежние города рушатся или, частично обращенные в руины, сжимаются, трансформируясь в епархии, а роль системных центров, цивилизационных опор обширных сельских пространств (функция прежних городов как административных центров политически организованного общества) в это смутное время частично принимают на себя монастыри – своего рода духовные города, основывающиеся на примате не гражданского общества, но духовной общины.

Параллельно вызревает и новая концепция исторического процесса. Человек, получив право на действие, начинает строительство Universum Christianum, понимаемого как универсальное пространство спасения. Все это вместе взятое и определяет рамки четвертой исторической конструкции: периода Средневековья как времени массовой индивидуации.

В Средние века парадоксальным образом смешались футуризм и архаика: пробивающая себе путь кардинальная, системная инновация жизни и разнообразная феноменология ее архаизации из-за распада цивилизации, всего сложившегося ранее миропорядка. Духовный прорыв нередко оказывался «в одной упряжке» с очевидным упрощением не только материальной, но и интеллектуальной культуры, прямой утратой знаний. Отсюда – двоящийся (до сих пор!), крайне противоречивый облик этого времени.

С появлением свободной личности история одновременно исполнилась и расщепилась. Если качественно история достигает на этом этапе определенного предела, то ее количественное прочтение, напротив, обретает новое значение и горизонт. Глобализм мыслится уже не как проект единой империи, механический реестр всего и вся, но как земная «альфа и омега» истории, как ее естественный предел: вселенский по своей полноте, но индивидуальный по существу выбор. В постоянно расширяющемся общении человечество – на основе динамичного планетарного консенсуса – определяет, в конечном счете, формы и сроки своей совокупной судьбы. При этом, однако, полноте икономии истории противостоят не только прямой отказ от бремени свободы, но и апостасийная ее трактовка… Следующий шаг истории, пятый по счету, – сама «современность» (Modern World), утверждающаяся где-то с середины второго тысячелетия. Или в несколько более узком смысле – эпоха Нового времени (Modernity): мир социальных, промышленных и научных революций.

Приближение к границам современной истории (Pre-Modern World) ощущается уже на рубеже тысячелетий, где-то с периода «разделения Церквей», обособления европейского Востока и Запада, со времени географических открытий. В недрах западноевропейской культуры исподволь зреет алхимическое зерно – идеология антропоцентричного гуманизма, которая несет в себе идею гегемонии светского общества, предопределяя последующее появление постулатов эгоцентризма и атеизма, поскольку падший человек, а не Бог, становится умозрительным центром вселенной. Это время, когда «произвела вода пресмыкающихся» и одновременно «птицы полетели над землею»...

Постепенно распадается прежний, универсальный, не особенно считавшийся с границами государств круг жизни, и укрепляется новое мировосприятие, проникнутое духом земного обустройства бытия, непривычного ранее патриотизма. Вместе со стремлением к снятию феодальных препон и развитием внутреннего рынка новое состояние общества прямо ведет к возникновению такого основополагающего института современности, как суверенное национальное государство – фундамент социальной конструкции Нового времени. В свою очередь новые государства вступают между собой в союзы и коалиции для поддержания новой общности – коллективной системы международных отношений. Терминалы этого строя населены уже не имперским народом и не многочисленными этносами, но гражданами, обладающими устойчивыми политическими и экономическими правами, формирующими на данной основе своего рода «коллективную субъектность» гражданского общества.

Светский гуманизм реализует свое содержание в ряде достаточно противоречивых явлений: в процессах секуляризации, индивидуализме, просвещении, развитии искусств, науки и техники. Человек, осознав в какой-то момент, что «знание – это сила», почувствовал себя полновластным хозяином мира. В итоге произошел социальный и интеллектуальный взрыв, выброс колоссальной творческой энергии, позволившей построить богатое и технически развитое общество, реализовав со временем для части населения планеты своеобразный позолоченный век. Символом же нового строя становится город производящий (город-фабрика, город-предприятие), повсеместно реализующий модель расширенного воспроизводства.

Европейский регион, где преимущественно распространяется данное мировоззрение, получает серьезный цивилизационный импульс, исторический приоритет, который, в частности, проявляется в широчайшей экспансии европейского мира на запад и на восток, север и юг, экспансии, приведшей в конечном итоге к проявлению контура глобального сообщества. Здесь мы сталкиваемся с развитием целостной Ойкумены, выстраиваемой на основе последовательного воплощения принципов динамичной, доминантно-открытой социальной системы (в отличие от централизованной и статичной доминантно-закрытой социосистемы «азиатского» мира). Системы, опирающейся на демократическое устройство общества, национальную государственность и конкурентную рыночную экономику.

§6. Порог Нового мира

В новом контексте, на пороге третьего тысячелетия утопичным и хрупким стал выглядеть весь долгий эксперимент секуляризации по созданию идеальной среды нового века, свободной от господства оболочки над сутью, от многоликой власти мифа и ритуала, каждый раз по-своему погружавшей человека в неотрадиционалистскую архаику.

Освобождение падшего человека «сначала от религиозного, а затем от метафизического контроля над его разумом и языком» (выражение голландского теолога К.А. ван Пёрсена), непосредственное обращение к этому веку (saeculum), его разнообразным дарам и, прежде всего, дару свободы вместо чаемого сотворения свободного человека – «совершеннолетия человечества» (Д. Бонхёффер) – привело на первый взгляд к повторной фатализации истории, открыв простор могучим мифам (архетипам) древности. Под закатными лучами солнца Просвещения, в сумеречном мире ХХ века личность и общество, выведенные из волшебного леса традиционного мира, в «стране разрушенных символов» (П. Тиллах) стремительно преображались в уплощенного и управляемого индивида на Западе и тоталитарные социальные конструкции на Востоке.

Та полнота ответственности, которая была взята на себя человеком, попытка жить «так, как если бы Бога не было» со временем явно сменила регистр испытаний: от привычного оппонирования традиционным религиям и двоеверию к противостоянию многочисленным соблазнам свободы. Слишком многое становится возможным в мире освобожденного Прометея. Новое рабство имеет, однако, все шансы стать «хуже прежнего». Вырвавшаяся из темных глубин свобода технически оснащенного насилия и изощренного контроля над человеческой личностью обернулась на практике реализацией «кошмара конвейера», деструкцией, поставленной на поток, высокотехнологичными войнами и контуром тоталитарной антиутопии. И миллионными гекатомбами.

Тоталитаризм сам по себе не есть та или иная конкретная идеология, но особый на нее отклик, стремление перемолоть уникальность человеческой личности ради приближения некоего социального горизонта. Отмечая в качестве достоинства уходящего века крушение одиозных тоталитарных конструкций, мы подчас забываем, что это же столетие – апогей механистичной индустриализации в специфической среде массового общества – есть историческое время их появления. Тоталитарные режимы – перворожденные уродцы-мутанты социального творчества эпохи Постмодерна.

Сейчас на финише opus magnum истории перед человечеством разгорается заря «шестого дня творения»: эпохи, когда происходит, кажется, последнее испытание расщепленного статуса человеческой природы. Лишь те из многочисленных обитателей планеты, кому в этой непростой ситуации по силам, сохранив воссозданную из небытия личность, вкусить свободу и одновременно противостоять ее повторному искажению, могут надеяться на исцеление и реализацию когда-то утраченного высокого статуса. Человек уже испытал могущество своей свободы, расколдовав мир и изгнав из него прежних идолов. Цивилизация также продемонстрировала способность если и не стереть нужду с лица планеты, то, по крайней мере, обеспечить людям серьезную, действенную защиту. Однако нынешнее развитие истории пошло, кажется, совсем по иному руслу.

Русло же истории, очерченное в свое время Августином, пересыхает. Поток исторического времени, утрачивая свой универсализм, вновь дробится на множащиеся ручьи и заводи автономных, «провинциальных», групповых, клановых смыслов. Неоархаизация социума в условиях коллапса прежнего культурного контекста стала набирать темпы за считанные десятилетия: буквально на наших глазах совершаются стремительная эмансипация греха и одновременно – десекуляризация природы и общества. Происходит возрождение своеобразного неоязычества на Западе и не менее заметное развитие квазифундаментализма на Востоке. «Мы стоим перед лицом более объемной реальности, – размышлял на исходе ХХ века папа Иоанн Павел II, – которую можно признать настоящей структурой греха: ее характерная черта – экспансия культуры, направленной против солидарности и в ряде случаев приобретающей вид «культуры смерти». Она распространяется под воздействием мощных культурных, экономических и политических тенденций, отражающих определенную концепцию общества, где важнейшим критерием является успех. Рассматривая положение дел с этой точки зрения, можно, собственно говоря, назвать его войной сильных против бессильных…».[11]

Построение универсального сообщества, основанного на началах свободы личности, демократии и гуманизма, на постулатах научного и культурного прогресса, на идее вселенского содружества национальных организмов, на повсеместном распространении модели индустриальной экономики – все эти цели и принципы предшествующего времени оказались в конце ХХ века под вопросом. Глобальное гражданское общество так и не сложилось, а на планете между тем возникает нечто, воспринимаемое как зыбкий и чуть ли не карикатурный контур постсовременной цивилизации (Post-Modern World), – «Мировой Север транснациональной иерархии в обрамлении миллиардных трущоб Глубокого Юга». Конструкция в равной степени как постхристианская, так и постгуманистическая.

«Не будет преувеличением утверждение, что в наиболее сознательных кругах западного общества начинает ощущаться чувство исторической тревоги и, возможно, даже пессимизма, – описывает создавшееся положение Збигнев Бжезинский. – Эта неуверенность усиливается получившим широкое распространение разочарованием последствиями окончания холодной войны. Вместо «нового мирового порядка», построенного на консенсусе и гармонии, явления, которые, казалось бы, принадлежали прошлому, внезапно стали будущим».[12]

Зародившаяся тревога за будущее цивилизации заставляет интеллектуальных и духовных лидеров планеты напряженно размышлять о проступающих признаках катастрофы, своего рода «мене, текел, фарес», начертанных на виртуальных конструкциях постсовременного мира. Все чаще слышна критическая оценка неолиберальной, экономистичной модели глобализации, указывающая как минимум на ее неоднозначность.

Специфичный характер современной экономической реальности может быть выражен, пожалуй, следующей формулой: то произведено, что продано, то капитализировано, что котируется на рынках, а бытие определяется правом на кредит (свободной пока остается, пожалуй, лишь завершающая логический круг позиция: «тот не человек, кто не налогоплательщик»). Выпукло высветились такие феномены как глобальный долг, растущие процентные выплаты по которому служат источником новых займов, повсеместная приватизация прибылей и одновременно – целенаправленная социализация издержек, свобода движения капиталов и растущие препоны на путях перемещения трудовых ресурсов планеты, экспорт сверхэксплуатации и манипулирование рынком, практика универсальной коммерциализации и механистичная максимизация прибыли без учета состояния мировой социальной среды и хозяйственной емкости биосферы Земли...

Возникла также тема деконструкции связанной с глобализацией массовой мифологии, подчас затмевающей драматичные реалии нового мира, сковывающей процесс его осмысления. Стало формироваться международное протестное движение, включающее в себя несколько сот неправительственных и религиозных организаций и уже проявившее себя в 1999-2000 гг. акциями в Сиэтле, а также в Кельне, Лондоне, Бангкоке, Давосе, Вашингтоне, Нью-Йорке. И, наконец, – в Праге. На этом поле столкнулись чрезвычайно различные силы, питаемые совершенно разными источниками...

Современная «археология будущего» (future research) подчас напоминает модернизированный ящик Пандоры. Переставая быть дочерью социологии и права, политология обретает новых родителей или, точнее, опекунов в лице стратегического анализа и планирования.[13] На этой профессиональной кухне пекутся, между тем, весьма специфические пироги, которые, однако же, не всегда доступны публике с улицы. Впрочем, время от времени пара-тройка очередных экзотичных блюд все же становится «достоянием общественности», служа темой застольных бесед, пока либо блюдо не простынет, либо повседневность не переменится.

Вот один из новейших рецептов этой кухни для наступившего века – «Конец эпохи»: модель развития событий «перпендикулярная» по отношению к распространенным схемам эры процветания в Америке и мире.

Спазмы практически ежегодных локальных и региональных кризисов на планете, кажется, постепенно ведут дело к заключительному эпизоду современной эпохи – масштабной кризисной ситуации в США. Сброс многих проблем американской экономики во внешней мир – начало чему было положено утверждением уникального статуса доллара как фактически мировой резервной валюты – имеет свою пограничную линию: глобальный фундамент этой финансовой «пирамиды» (изображенной, кстати, на долларовой банкноте). Данная ситуация была реализована на планете в 90-е годы прошлого столетия после краха Восточного блока и распада СССР. Кроме того, с отменой золотого паритета доллары, утратив объективное измерение, трансформировались, по сути, в акции «корпорации США», чье обеспечение есть символическая производная от общего благосостояния страны (и образа этого благосостояния) и потому – проблематично. Соответственно другой «черный» сюжет современности – крах перегретого американского фондового рынка вследствие растущих диспропорций между экономикой «старой» и «новой» – будет иметь следствием не дефляцию, а инфляцию доллара.

Федеральная резервная система и фондовый рынок – это мозг и сердце американской экономики. Однако уже и не только американской... Учитывая замыкание Америкой на себя основных экспортных и финансовых потоков планеты, их суммарный кризис, судя по всему, имеет все шансы стать общемировым. В условиях коллапса мировой торговли резко возрастает роль протекционизма, национальных ресурсов и производственных фондов, что, наряду с валютной лихорадкой, стимулирует глобальное перераспределение собственности и «новый реализм» в отношении крупномасштабных фондов. Возможности же повторного комплексного сброса энтропии вовне лежат теперь для США в значительной мере не столько в области финансовых, сколько военно-политических технологий.

Еще один актуальный продукт этой сумрачной кухни получил недавно весьма характерную этикетку «Второй ядерный век». Есть также блюда «Реориентализация» и «Новая мировая анархия».

Тезис о грядущем строе мировой анархии, между тем, многомернее и глубже его распространенных публицистических интерпретаций. Речь идет об отыскании новых начал взаимодействия человека и общества в изменившейся социальной среде (рассматривая, в том числе, идеи, высказывавшиеся еще Прудоном, Бакуниным, Кропоткиным, Чаяновым и другими). В результате находящаяся в кризисе парадигма демократического управления обществом сталкивается сейчас с развитием альтернативной системы политических воззрений – набирающей вес идеей действенного суверенитета личности и сопутствующей ей схемой сетевой, горизонтальной организации социума (локальной самоорганизацией).

Кризис современной демократии носит не частный, а системный характер. Массовое общество потребления заметно отличается от гражданского общества Нового времени. Степень его управляемости выше (в том числе и за счет развития технических средств управления массовым поведением), провоцируя тем самым развитие вполне легальных политических технологий, извращающих и подрывающих основные принципы демократии, наподобие института народного волеизъявления или публичности политики, превращая их, по сути, в фикцию. Отсюда – все большее распространение, как на Мировом Юге, так и на Мировом Севере – хотя и в разных формах, – химеры управляемой демократии: своего рода симбиоза политических декораций демократии и механизмов олигархии либо авторитаризма.

Кроме того, демократия действенно организовывала и ограничивала власть национального государства, однако возможности ее заметно снижаются в условиях транснационализации мира, роста слабо регулируемых экономических и информационных констелляций, чье влияние и возможности манипулирования поведением людей постепенно выхолащивают саму идею публичной политики. В новом контексте тезис об универсальности и приоритете прав человека становится антиномией современной политической практики, кодируя две различные ее тенденции. Одну, вполне проявившуюся, – ослабление роли национальных политических институтов и возвышение структур транснациональных. Здесь принцип защиты прав человека служит подчас рычагом для взлома прежней системы политической регуляции. И другую, – напрямую связанную со статусом личности, ее правом на универсальный суверенитет, – лишь зарождающуюся в первых версиях сетевого общества и частично проявившуюся в столь различных феноменах, как, скажем, венчурная экономика или антиглобалистское движение.

В новой социальной среде радикально меняется сложившейся ранее типа города. Он расплывается, превращаясь в эклектичный коллаж интернационального мегаполиса. Возникает контур глобального города как системы взаимодействия метрополий и крупнейших городов планеты, чьи обитатели связаны между собою подчас более крепкими узами, нежели с населением собственных стран. Параллельно множится феноменология деурбанизации: от элитных загородных и внутригородских, но автономных поселений (прокламирующих свой идеал global village) до уродливых фавел и бидонвиллей, формирующих планетарный архипелаг специфических неодеревень – трущобы Глубокого Юга.

«Город-фабрика», «город-предприятие» словно гусеница, становящаяся бабочкой, преображается в летучий остров Новой Лапутании – динамичную нео-корпорацию, эффективно объединяющую (нередко через систему столичных терминалов) рассеянных по миру сотрудников. Этот космополитичный модуль нового сообщества связывает транснациональной системой координат активно действующих людей, сведенных воедино уже не общей территорией проживания, но контрактом, рабочим пространством, средствами телекоммуникации, гипергеометрией самого факта существования. Данный мир формирует и собственный глобальный проект – универсального сверхоткрытого общества, в сетевых глубинах которого растворяется централизованная среда обитания, смешивается актуальное и иллюзорное, рождая новый мир полностью разделенных рисков.

Социальное пространство становится, практически, безграничным, многовариантным, все чаще проявляется анонимность генезиса и мистификация содержания новостей (случается, что и сам факт события оказывается небесспорным). Привычный городской ландшафт – общественная среда обитания – между тем конвертируется в динамичный интерьер – частную среду, выводя актуализированное бытие с улицы в виртуально-безбрежные просторы СМИ и Интернета. Обобщенный символ этого призрачного Глобального Града – Всемирная Паутина.

Сложноподчиненная конструкция Мирового Севера и Мирового Юга может быть, впрочем, истолкована и как полупародийное переосмысление дихотомии Страшного Суда христианской эсхатологии. С другой стороны миллионы людей связывают именно эти события с приближением «нового неба и новой земли» постисторического бытия, символизируемого образом принципиального иного, возникающего из сердцевины истории небесного града – Горнего Иерусалима.

Ночь истории, которая тенью соприсутствует на протяжении всех дней творения человеком своего мира – как изнанка его свободы, как гипотетическая возможность возродить первобытный хаос, – предчувствуя «исполнение сроков» и новые, небывалые для себя возможности, кажется, способна попытаться внезапным прыжком повернуть социальное время вспять, к пещерной архаике Протоистории. В гипотетичном Мире Распада структура Мирского Града, пройдя сквозь последнюю стадию разложения былых мегаполисов и фрагментацию бидонвиллей, навсегда уйдет в таинственный, жестокий и психоделичный лабиринт мирового андеграунда, на пути назад, к некрополю, в дурную бесконечность немой ахронии.

Но… вспомним слова гения, сказанные когда-то в, пожалуй, не менее сложной ситуации, – «здесь страх не должен подавать совета».