Александр Неклесса

ЧЕТВЕРТЫЙ РИМ

ГЛОБАЛЬНОЕ МЫШЛЕНИЕ И СТРАТЕГИЧЕСКОЕ

ПЛАНИРОВАНИЕ в последней трети XХ века[*]

Когда ХХ век стали называть «прошлым веком», а события, давностью в несколько месяцев превратились в деяния «прошлого тысячелетия», мы начали постепенно прозревать ширину походя преодоленного Рубикона. Нельзя сказать, чтобы новое мироустройство, меняющийся характер социальных институтов не были предметом пристального внимания политиков и ученых, однако многие прежние оценки перспектив развития – коммунизм, новое индустриальное / постиндустриальное / информационное общество, глобальная деревня и т.п. – оказались весьма уязвимыми с позиций реального хода событий. В последнее десятилетие обрели популярность такие концепты, как социальный постмодерн, новый мировой порядок, конец истории, столкновение цивилизаций. Но и они подвергаются сейчас содержательной критике.

Стремительное развитие событий ставит перед учеными и политиками ряд принципиальных вопросов. Куда все-таки идет современный мир: к многополюсному социуму, к новой биполярности США и Китая, к монополярной системе правления страны-гегемона либо международной администрации, к безбрежному и анонимному социальному пространству, управляемому и направляемому безликими сетевыми организациями, или же к распаду всякой устойчивой социальности и вселенскому хаосу? Что, в конце концов, происходит в сфере международных отношений: созидание или разрушение, прорыв в будущее или провал в прошлое, повышается или понижается на планете градус цивилизации? Вот, пожалуй, центральные вопросы, интригующие и завораживающие тех, кто занимается сейчас современной «игрой в бисер» – вычерчиванием социально-политической картографии наступившего века.

То, что мир никогда уже не будет таким, каким он был или казался в прошлом столетии, становится очевидным. Новые организационные схемы и принципы управления взрывают прежние социоконструкции, меняя привычные коды власти. Существующие на сегодняшний день карты ХХI века, однако же, весьма расплывчаты, неточны, а порой более чем двусмысленны. На их виртуальных листах видны одновременно и контуры «великой суши» Четвертого Рима – грандиозной системы глобальной безопасности, ориентированной на новый орган всемирно-политической власти, и волнистые линии «мирового океана» – нестационарной, турбулентной системы международных связей.

Между тем, на едином глобусе обновленной реальности мозаика неурегулированных до конца конфликтов с внешним участием, – а тут можно вспомнить и Ирак, и Боснию, и Косово, и Македонию, и Афганистан, и другие, менее заметные ситуации, – выстраивается в единый типологический ряд. Умножаясь в числе и расширяясь в пропорциях, динамичная патина социальных вывихов и пришедших извне властных компенсаций постепенно сливается в неведомый ранее социо-топологический синтез – сложный рельеф повсеместно контролируемого и управляемого хаоса.

Диапазон прочтений будущего мира необычайно широк (что вполне естественно для пространства проявлений человеческой свободы), и на пороге XXI века можно разглядеть некоторые перспективы, неведомые ранее историческому взору. Так, к примеру, та же террористическая активность, индивидуальный акт деструкции, является, по-видимому, устойчивым спутником бытия в новом мире, будучи, в своей основе, извращенным проявлением все тех же тенденций христианской цивилизации к децентрализации и индивидуальной свободе, что и лежащие в основе феномена гражданского общества. Это своего рода обугленный остов обостренной гражданской инициативы в тотально недоброжелательной или агрессивной среде. Фрустрированная личность, отчужденная от общества, но наделенная амбициями и социальным инстинктом, сама отчуждает подобный мир от бытия, пусть даже ценой аннигиляционной вспышки. Дело здесь, таким образом, не в полной смене цивилизационного кода, а в изменившихся обстоятельствах и возможностях последовательной реализации и масштабного проявления истинного внутреннего выбора индивида. Это, вместе с тем, уже совершенно иной модус цивилизации, лишенной определенных нравственных границ.

Осмысление нового мира

1.

Кризис цивилизации, глобальная мировоззренческая революция – это, пожалуй, и есть основное содержание ХХ века. На протяжении столетия цивилизация переживала переход от почти двухтысячелетней истории христианского универсума к не вполне еще отчетливым горизонтам постсовременного строя. Новый мир рождается на наших глазах в противоборстве трех исторических тенденций: модернизации, постмодернизации и демодернизации (неоархаизации), каждая из которых содержит свой образ миропорядка, обладает собственной логикой его организации. Наряду с прежней политической схемой, основу которой составляют национальные государства, на планете складывается транснациональная, геоэкономическая модель властных отношений. Новыми субъектами этой параллельной системы управления, помимо государств, являются разнообразные влиятельные межправительственные и неправительственные организации, транснациональные корпорации и финансовые учреждения, иные международные сообщества и центры влияния.

Революционные изменения, происходящие в социальной сфере, сопровождаются не менее драматичными трансформациями в сфере общественного сознания. Последние отражаются, в частности, в мутации такого краеугольного камня цивилизации Нового времени, как наука, особенное ее социо-гуманитарная ипостась. Все более явным становится расхождение между наукой «академической», стремящейся познать мир, установив его фундаментальные закономерности, и наукой «корпоративной», пытающейся этот мир изменить, определив оптимальную стратегию действий, спроектировав соответствующие системы и механизмы (то есть, являясь, строго говоря, не наукой, а «технэ» или «искусством» по Аристотелю, либо, используя современные категории, – технологией).

Это расщепление, а временами – противостояние своего рода «науки-1» и «науки-2» шире привычного деления дисциплин на фундаментальные и прикладные. Происходящие в настоящее время изменения затрагивают сами начала организации знания, что не в последнюю очередь связано с превращением науки в непосредственную производительную силу, растущую отрасль постиндустриальной экономики. В результате на первое место выдвигаются уже не требования теоретической неуязвимости и контекстуальной (по отношению к имеющейся сумме знаний) гармоничности построений, минимизации используемых «сущностей» и доказательств или даже стопроцентной устойчивости феномена в эксперименте. На наших глазах формируется достаточно новая научная парадигма – принцип эффективности, снисходительный к эклектичности и теоретической неполноте, прощающий эффективно работающему «черному ящику» и уязвимость стержневой гипотезы, и статистическую нестабильность, и ряд других, несомненных с позиций классической науки недочетов. Иначе говоря, под прежним названием «наука» утверждается новый, отличный от прежнего содержания социальный феномен.

В 50-60-е годы на основе развившегося за годы II мировой войны «проектного мышления» (Манхэттенский проект в США, Атомный проект в России) распространяется такая форма организации исследовательского процесса – существенно отличающаяся от традиционных форм университетской науки, – как think tanks («мозговые центры», «интеллектуальные корпорации»). В технологическом отношении подобная форма научной индустрии обозначила не только сдвиг от фундаментальных исследований к интенсивному изучению прикладных аспектов проблем (особенно в сфере новых гуманитарных дисциплин) интересующих заказчика, что в свою очередь вело к широкому применению системных методов. Главное отличие новой интеллектуальной стратегии – это, пожалуй, прямая связь исследовательского цикла с процессом принятия решений в сфере политики, военного планирования, бизнеса или крупных социальных инициатив. Параллельно все явственнее становится деградация принципа доступности, публичности обретаемого в ходе исследований знания. Наука корпоративная, приняв соответствующую эстафету от науки военной (а та, пожалуй что, и от лабораторий алхимиков), стремительно движется к «новому эзотеризму», анонимности. А порой даже – к прямому сокрытию отдельных своих достижений и даже целых направлений исследований.

Кроме того, развитие средств массовой информации и коммуникации, уплотнение и экспансия искусственной среды обитания человека (в том числе информационной) создало своеобразный «виртуальный» двойник науки в качестве эффективного средства организации массового сознания, результативного на него воздействия и контроля. Использование авторитета и инструментария науки, вкупе с технологиями управления массовым сознанием, становится все более серьезным фактором при решении стратегических задач, требующих последовательной организации социального контекста. Нередко путем заведомой деформации образа реальности, гипертрофии одних его составляющих и подавления других создается симулякр, альтернативный истинному положению вещей, выстраивая и утверждая в общественном сознании систему устойчивых мифов. То есть в своих экстремальных проявлениях, этот феномен фактически является антинаукой или системой интеллектуальных усилий, не столько направленных на познание и демистификацию реальности, сколько, напротив, активно мистифицирующих ее, выстраивая искаженный по тем или иным причинам образ мира. Особенно недвусмысленно данные тенденции проявились сейчас в сфере социальных наук.

Подобная квазинаука, будучи плоть от плоти современных информационных технологий, существует практически во всех индустриально развитых обществах независимо от их политической ориентации. Она формирует собственный истеблишмент, иерархию квазинаучных авторитетов и институтов, каналы взаимодействия и продвижения, с различной степенью успешности мимикрируя под «большую науку», используя ее семантику, антураж, воспроизводя организационную инфраструктуру и систему профессиональных отношений, встраиваясь в них, учитывая при этом особенности человеческой психологии, поддерживая устойчивые, взаимовыгодные контакты с инфраструктурой современных СМИ. Решая поставленные перед ней социальные задачи, эта квазинаука преследует также собственные дерзкие и амбициозные цели, тесно связанные с дальними горизонтами информационного общества, его идеологическим и мировоззренческим вакуумом, но – стоит, наверное, подчеркнуть еще раз – имеющие мало общего с обретением нового знания.

Все вышесказанное в первую очередь касается наук социогуманитарных, заметно отличающихся от естественнонаучных дисциплин отсутствием аксиоматики, заменяя ее системой мировоззренческих принципов. У данного класса наук существенно иная природа получения и организации знания. Сейчас, однако, энергичный социогуманитарный дискурс нередко стремится придать своим постулатам нормативный характер, вводя в публичный оборот авторитетные мнения, отражающие нередко лишь частную ситуацию (или просто локальную концепцию), искусственно развернутую на все историческое или социальное пространство. В результате единая картография политических и экономических процессов наших дней распадается на составные части, логика сопряжения которых в каждом отдельном случае вроде бы ясна, но общий смысл темен, а конечные результаты подчас обескураживают. Разворачивающийся драматичный космос Нового мира начинает чем-то походить на архаичный хаос, в недрах которого господствуют могучие, но непознанные, иррациональные силы, диктующие сраженному иронией истории человечеству свою властную, неумолимую волю. Однако в каждом безумии, как известно, присутствует некая система.

2.

Цивилизация Большого Модерна переживает сейчас системное недомогание. В одной исторической точке, на пороге III тысячелетия сошлись воедино серьезный кризис почти двухтысячелетней христианской культуры, глубинная мутация институтов Нового времени и стремительная социокультурная трансформация, охватившая мир в последние десятилетия ХХ века. Общество пыталось понять, осмыслить происходящее, отыскать устойчивые знаки перемен, определить дух и образ наступающей эпохи. Перебрав ряд определений и ярлыков, оно нашло фаворита, устойчивую дефиницию новой эры, дав ей имя «глобализация».

Глобальный проект – детище отнюдь не последнего столетия. Существуют различные исторические формулы и коды глобализаци. Зерно экуменических построений – идея человеческого единства, универсального проекта, способного сплотить населяющих планету людей, поверх национальных и расовых различий. Исток такого мировоззрения – в грезах и провидениях о наступлении эры всеобщего мира, эпохи благоденствия, когда «корова будет пастись с медведицею, и детеныши их будут лежать вместе»[1]. Иная формула глобализации, назовем ее «формулой Александра Македонского», напротив, предполагает создание мировой империи посредством силы, путем последовательного подчинения сопредельных стран и территорий.

Цивилизация Ойкумены знает ряд версий строительства универсального града. Даже в рамках вселенского проекта Universum Christianum, понимаемого как созидание универсального пространства спасения, существовали две достаточно различные цивилизационные модели: западноевропейская и византийская[2]. Параллельно реализуется мусульманская схема универсализации мира на основе халифата, происходит строительство трансконтинентальной и многонациональной Оттоманской империи. В глубине евразийского континента очерчивается обширнейшее пространство «от Тихого океана до Карпат», находившееся под управлением монгольской Орды... Во II тысячелетии в недрах западноевропейского мира, в котле «бюргерских ересей» зарождается и набирает силу еще одна модификация универсализма – проект создания Pax Oeconomicana.

Приблизительно со второй половины XV века в Западной Европе начинает прорисовываться основы новой исторической конструкции – современного мира, мира Модерна, выстраивавшего свою систему национально-государственного мироустройства, политико-правовую структуру, базирующуюся на идее демократии и гражданского общества, специфическую экономику индустриального производства. Реализует оно также собственную формулу объединения планеты путем ее последовательной колонизации. Приблизительно в тот же исторический период, после крушения Византийского царства (1453), на северо-востоке Европы происходит процесс становления (1480-1721) еще одной империи, по-своему объединявшей необъятные евразийские пространства[3].

В ХХ веке отчетливо проявился кризис проекта Нового времени, пик которого пришелся на период между Берлинской конференцией, определившей формальные принципы разграничения сфер влияния, и Первой мировой войной, обозначившей в числе прочих целей попытку изменения этих «вечных» границ. Меняется в те годы и сам принцип исторического целеполагания коллективной западноевропейской метрополии (перераставшей к тому времени в североатлантический мир, а затем – в мировой Север), начавшей поиск новой социальной формулы. Процесс поиска – основное историософское содержание ХХ века, столетия социальных революций, с его эклектикой и палитрой мировых замыслов, как буйно утопичных, так и вполне реалистичных. Их диапазон – от проекта перманентной мировой революции до современных схем нового мирового порядка: монополярного глобуса Pax Americana либо североцентричного универсума «Большой семерки»[4].

По мере приближения к новому рубежу тысячелетий все явственнее ощущалось присутствие на исторической сцене грандиозного замысла, расходящегося с идеалами двухтысячелетней христианской цивилизации, как бы они ни толковались на протяжении столетий. Модель подобного мироустройства отчетливее всего проступает в реалиях и схемах финансовой глобализации. С одной стороны, она тесно связана с выпестованным просвещенческой рациональностью прагматичным и даже механистичным восприятием мира. Но одновременно эта форма глобального универсума несет на себе следы титанической, извращенной метафизики свободы, суля реализацию потаенных и страстных замыслов радикального переустройства всего человеческого бытия.

3.

Новая мировая ситуация, ее горизонты и глубины, несомненно, стимулировали развитие общественных наук, проведение многочисленных и разнообразных социальных исследований на протяжении всего уходящего столетия. Начало современного этапа дискуссий, в немалой степени подкрепленных энергией информационного взрыва, можно, пожалуй, датировать периодом 50-х годов. В то десятилетие в мире, очнувшемся от шока Второй мировой войны и вовлеченном в стремительную круговерть социальных перемен, практически одновременно возникает разговор об окончании периода Нового времени (Р. Гвардини, 1954[5]), закладывается фундаментальное основание для кардинальной переоценки складывающегося мироустройства – в виде концепции социального Постмодерна (П. Дракер, 1957, а ранее – А. Тойнби, 1939, 1947[6]), развертываются дебаты о выходе на политическую арену современного аналога исторического «третьего сословия» – «третьего мира» (А. Сови, 1952[7]). После Бандунгской конференции понимание «третьего мира» заметно обновляется, и он воспринимается теперь уже как своего рода «третья сила» на планете (Ж. Баландье, 1955). На этой основе возникает Движение неприсоединения, утвердившееся на конференции в Белграде (1961). Растет интерес к альтернативным социальным моделям и темпам развития стран коммунистического лагеря (феномен «спутника», 1957). Для оценки происходящих перемен, эффективного на них воздействия в середине 50-х годов формируется такой влиятельный ареопаг североатлантической элиты, как Бильдербергский клуб (1954).

Постепенно кристаллизуются интеллектуальные концепты, связанные с осмыслением новой реальности, меняется сам язык, семантика социального анализа и прогноза. Возникает деполитизированная модель индустриального общества (Ж. Фурастье, Р. Арон, У. Ростоу[8]) или посткапиталистического (Р. Дарендорф, 1959), обосновывающая как догоняющую стратегию развития, модернизацию[9] для стран Третьего мира, так и политологические схемы конвергенции для индустриально развитых государств (П. Сорокин, Я. Тинберген, Х. Шельский, О. Флейтхейм, А. Сахаров). Появляется формула нового индустриального общества (Дж. Гелбрайт, 1967[10]). Наконец, вводится в обиход оказавшийся крайне перспективным тезис о грядущем постиндустриальном обществе (Д. Рисмен, 1958, Дж. Белл, 1967[11]). Все эти социальные мелодии и напевы активно аранжируются, развиваются в последующие десятилетия.

На рубеже 60-70-х годов существенное преимущество получают идеи и построения, оценившие распахнувшуюся историческую перспективу как провозвестие нового, постиндустриального мира (Дж. Белл, 1973, А. Турен, 1969[12]), перерастающие затем в параллельные модели информационного общества (М. Маклюен, Е. Масуда, Дж. Несбит[13]) или общества услуг (Ж. Фурастье, А. Кинг и Б. Шнайдер). Предпринимаются энергичные попытки утвердить оценку ситуации и в категориях постмодерна (А. Этциони, 1968 и К. Райт Милс, 1970, Ж. Бодрийар, 1970, а затем Ф. Лиотар и др.[14]). Теория модернизации эволюционирует в направлении концепции зависимого развития, рождая понятие «периферийного капитализма» (Р. Пребиш, Ф. Кардозо, Т. Дос Сантос). Формируется мир-системный подход к анализу развития мира (Ф. Бродель, И. Валлерстайн, 1974[15]). Параллельно разгораются дискуссии о дальних горизонтах цивилизации, об императиве смены стратегий развития как индустриального, так и Третьего мира, о глобальных проблемах, стоящих перед человечеством, о многополярной структуре политического космоса, о необходимости введения в мировую политику принципов Real-politik, а затем – несмотря на Вьетнам и Чехословакию – разрядки и элементов нового международного экономического порядка. Тогда же возникает разговор о пересмотре всей конструкции существовавшего мироустройства, впервые отчетливо прозвучавший, пожалуй, на IV Генеральной Ассамблее Всемирного Совета Церквей (Швеция, 1967).

4.

Момент истины ХХ века это, пожалуй, 1968–1973 годы – эпицентр социо-культурной революции, обозначившей рубеж перерождения, угасания протестантского мира и одновременно – выхода на поверхность, социальной реабилитации его подспудных течений. Нижняя граница периода была охарактеризована социальными мыслителями как «вступление в фазу новой метаморфозы всей человеческой истории» (З. Бжезинский), «великий перелом» (Р. Диес-Хохлайтнер), «мировая революция» (И. Валлерстайн). В то время, в условиях «позолоченного века» – материального изобилия цивилизации и раскрепощения человека от многих тягот природных и социальных ограничений – в мировом сообществе, как на Востоке, так и на Западе, происходят серьезные, системные изменения.

После политической и культурной деколонизации Не-Запада, образования эклектичного пространства Третьего мира[16], семантика глобальной революции реализует себя как «деколонизация» самого Запада (отмеченная элементами прямого и косвенного демонтажа прежней культурной конструкции, ее де-христианизации и квази-ориентализации). Ветшают прежние социо-культурные устремления и концепты, в то время как постпротестанская шкала ценностей и иные исторические горизонты утверждаются в стремительно меняющемся мире. Распространяется (вызывая различные чувства: от недоумения и насмешек до активного неприятия и сопротивления) новая формула политически корректного поведения, соответствующая этой системе ценностей и поведенческим стереотипам. «Глобальная деколонизация», борьба за мультирасовое общество, повсеместное признание гражданских прав меньшинств, главенство принципа суверенитета человека независимого от его личных свойств и убеждений прочитывается как многоликий и многослойный универсальный процесс постмодернизации мира.

Одновременно на поверхность выходит феномен сетевой культуры, проявившейся в новых формах социальной организации и экономической деятельности, в кризисе прежней системы социальной регуляции и в становлении новой группировки элиты – получившей определение «нового класса». Постепенно преображается также структура международных связей, номенклатура ее субъектов, под сомнением оказывается вся «классическая», вестфальская система международных отношений.

Человек новой культуры окончательно выходит за пределы религиозного патернализма, социального и культурного контроля «над его разумом и языком», за пределы прежних форм метафизического и психологического программирования его действий. Он расстается при этом не только с оболочкой обрядности и суеверий, зримо подавлявших его волю, но со всем прежним прочтением культурной традиции – реализуя практическую и метафизическую свободу выбора, равно как и свободу существования вне какого-либо зримого метафизического модуса – что позволяет ему по-своему толковать основы и цели бытия, проявляя свою истинную сущность, какой бы она ни оказалась. Человек становится самостоятельным актором, деятельно формируя пространство новой метафизической и социальной картографии, очерчивая горизонты обновленного театра действий, который в одном из его важных аспектов можно было бы определить как «власть без государства».

Диапазон прочтений будущего мира необычайно широк (что вполне естественно для пространства проявлений человеческой свободы), и на пороге XXI века можно разглядеть некоторые перспективы, неведомые ранее историческому взору. Так, к примеру, та же террористическая активность, индивидуальный акт деструкции, является, устойчивым спутником бытия в новом мире, будучи, в своей основе, извращенным проявлением все тех же тенденций христианской цивилизации к децентрализации и индивидуальной свободе, что и лежащие в основе феномена гражданского общества. Это своего рода обугленный остов обостренной гражданской инициативы в тотально недоброжелательной или агрессивной среде. Фрустрированная личность, отчужденная от общества, но наделенная социальным инстинктом, сама отчуждает подобный мир от бытия, пусть даже ценой аннигиляционной вспышки. Дело здесь, таким образом, не в полной смене цивилизационного кода, а в изменившихся обстоятельствах, в возможностях масштабного проявления и последовательной реализации истинного внутреннего выбора индивида. Это, вместе с тем, уже совершенно иной модус цивилизации, лишенной определенных нравственных границ.

В меняющихся условиях предпринимаются энергичные меры для осмысления открывающихся перспектив, разрабатываются начала и принципы транснациональных механизмов для воплощения идеалов управления новым миром и долгосрочного планирования стержневых событий. Вектором новой исторической динамики становится реализация масштабного проекта глобализации.

В 1966 г., в ситуации нарастания кризиса – в разгар бомбардировок Северного Вьетнама, серьезных разногласий с европейскими союзниками (прежде всего с Францией), в преддверии наметившихся валютных неурядиц, – президент США Л. Джонсон начинает постепенно разворачивать громоздкий двухпалубный корабль; американский президент, в частности, выступает с заявлением о необходимости «поскорее наладить связи между Западом и Востоком». Создается рабочая группа на базе Совета национальной безопасности во главе с Ф. Бейтором, Белый дом и влиятельнейший Совет по международным отношениям инициируют серию дискуссий и консультаций по новой дальней границе (high frontier) американской и мировой истории, к которым привлекается, в числе других, будущий создатель Римского клуба А. Печчеи. Весной следующего года в Европу и СССР с соответствующей миссией отправляется М. Банди, а уже осенью происходит инициированная им встреча американского президента и советского премьера А.Н. Косыгина в Гласборо.[17] Дальнейшее развитие событий идет как по линии государственных контактов, приведших к реализации политики детанта, так и создания многоступенчатой системы неправительственных организаций, занятых поиском новой формулы мироустройства.

Нарастающая социальная динамика на планете, а также опыт работы над масштабными проектами (в частности, военными и космическими) предопределили кристаллизацию идеи уверенного мониторинга будущего, необходимости «искать пути понимания нового мира со множеством до сих пор скрытых граней, а также познавать… как управлять новым миром» [18], которая формулируется в виде конкретной задачи «создания принципов мирового планирования с позиций общей теории систем». [19]

В эти же годы З. Бжезинский одним из первых формулирует тезис о стратегической цели, к которой должен стремиться Запад: это создание системы глобального планирования и долгосрочного перераспределения мировых ресурсов[20]. Социальные и политические ориентиры, очерченные им в работе «Между двумя эпохами»:

·         происходящая замена демократии господством элиты[21];

·         формирование наднациональной власти (но не на путях объединения наций в единое сверхгосударство, а в результате сплочения ведущих индустриально развитых стран);

·         создание элитарного клуба ведущих государств мира[22].

В результате реализации всех этих мер возникает, в частности, основа для создания на планете «чего-то, граничащего с глобальной налоговой системой»[23].

Интеллектуальное пространство мировой проблематики фиксируется при помощи понятия «глобальных проблем человечества». Под эгидой этого тезиса на рубеже 60-70-х гг. инициируется появление ряда интеллектуальных центров и международных неправительственных организаций, среди которых привлекает внимание тот же Римский клуб (1968), созданный во многом благодаря подвижническим усилиям А. Печчеи и А. Кинга. Одновременно на основе «Нобелевского симпозиума» формируется Международная федерация институтов перспективных исследований (IFIAS, 1972), а в результате переговоров по линии Запад – Восток создается междисциплинарный Международный институт прикладного системного анализа (IIASA, 1972), в чьей деятельности участвуют ученые противостоящих политических блоков. Схожий характер носил и международный Совет по новым инициативам в сотрудничестве между Востоком и Западом (Венский Совет). Практически одновременно появляется на свет и Трехсторонняя комиссия, объединившая влиятельных лиц, перспективных политиков и ведущих интеллектуалов США, Европы, Японии (1973).

США между тем сворачивают свое военное присутствие во Вьетнаме (и постепенно – амбициозную космическую программу), а в рамках процесса детанта, начинаются переговоры по безопасности и сотрудничеству в Европе, приведшие затем к подписанию Хельсинкских соглашений (1975). Еще раньше успешно завершается подготовка Договора о системах противоракетной обороны (1972) и начинается длительный период промежуточных договоренностей о контроле над стратегическими и наступательными вооружениями.

Наконец, после вашингтонского совещания министров финансов крупнейших стран Севера (1973), рождается такой влиятельный институт наших дней – международный регулирующий орган – как ежегодные совещания Большой семерки (1975).

5.

Новизна и радикальность происходящих на планете в эти десятилетия перемен стимулировали интенсивность дискуссий в академическом сообществе, а также в широких общественных кругах и в средствах массовой информации, о характере и образе возникающей реальности. В социальной философии, однако, все чаще стал проявляться концептуальный вакуум, связанный с дефицитом ценностных ориентиров, которые устояли бы под натиском времени. Подобная ситуация, вместе с тем, парадоксальным образом повышала роль общественных наук, усиливала интерес к эффективному стратегическому анализу и прогнозу, являясь не только социальным, но также интеллектуальным вызовом эпохи, не говоря уже о его духовном содержании. В эти годы наблюдается настоящий информационный взрыв в области социального прогнозирования, активно разрабатываются модели и сценарии судьбы человеческого сообщества, публикуются многочисленные труды в сфере футурологии[24]. И все таки, вопреки ожиданиям, теоретическая мысль продемонстрировала изрядную растерянность и неадекватность требованиям времени, упустив из поля зрения нечто важное, определившее, в конечном счете, реальный ход событий. И тому были свои причины.

На протяжении  большей части ХХ века общественные науки, а равно и стратегический анализ, прогноз, планирование в этой сфере, оказались разделены как бы на два русла. Интеллектуальная деятельность коммунистического Востока, отмеченная печатью явного утопизма, оказалась в прокрустовом ложе догмы и конъюнктуры (прикрытом к тому же пеленой расхожей мифологии и лишенных реального содержания лозунгов), а, следовательно, не готовой к неординарному вызову времени. Но и западная социальная наука – особенно североамериканская футурология, связанная с именами Д. Белла и М. Маклюена, Г. Кана и О. Тоффлера, Дж. Несбита и Ф. Фукуямы – пребывала в плену стереотипов постиндустриальной политкорректности, обобщенных в образах эгалитарной глобальной деревни и благостного, либерального конца истории.

Впрочем, все эти иллюзии, стереотипы и клише имели единое основание: они являлись двумя вариантами единой идеологии Нового времени, базировавшимися на ее ценностных установках и образе перманентного социального прогресса. Но так уж сложилось – именно этот фундамент и подвергся испытанию на прочность в последующие десятилетия, именно данная концептуалистика и пережила на пороге ХХI века серьезный кризис. В то же время в недрах социологии (европейской, по преимуществу) назревал серьезный поворот, связанный с критической оценкой начал современного общества, переходом к анализу новой реальности как самостоятельного исторического периода, эры социального постмодерна. И, что отнюдь не то же самое, – к ее рассмотрению с позиций философии и культурологии постмодернизма.

Наметившееся к 90-м годам смещение акцентов, конечно же, не означало, что скептицизм в отношении ключевых сценариев развития постиндустриального мира не высказывался раньше. Правда, обширная, но чрезвычайно конъюнктурная критика постиндустриализма в странах «реального социализма» в значительной мере осталась «вещью в себе». Теперь, однако, большее понимание встречает пессимистический взгляд на глобальную ситуацию, нередко свойственный политикам и ученым из Третьего мира. Пристальный интерес вызывают также идеи восточноазиатского стратегического анализа и планирования[25]. Со смешанным чувством, но и с неожиданным интересом перечитываются работы прошлых лет, связанные с альтернативными направлениями западной социальной мысли: опыт критического анализа постиндустриализма «новыми правыми», взгляды ряда европейских социальных философов и футурологов, к примеру, авторов, поднимавших тему грядущего «нового средневековья», или неординарные концепции таких несхожих исследователей, как Н. Хомский и Л. Ляруш, либо даже некоторые предвидения авторов «контркультурного» направления (сочинения П. Рассела, У. Хармана, М. Фергюсон[26]), работы Т. Роззака[27] и др.

В эти же годы отчетливо зазвучала тема Нового мирового порядка (с заглавной буквы, в русле американоцентричных схем современной эпохи), отражая, впрочем, не только наличествующие тенденции истории, но и попытки подправить их политически мотивированной стратегией глобального обустройства. «Это поистине замечательная идея – новый мировой порядок, в рамках которого народы могут объединиться друг с другом ради общей цели, для реализации единой устремленности человечества к миру и безопасности, свободе и правопорядку, – заявлял в начале 90-х годов 41-ый президент США Дж. Буш-старший, добавляя при этом, – лишь Соединенные Штаты обладают необходимой моральной убежденностью и реальными средствами для поддержания его (нового миропорядка – А.Н.)». А в конце десятилетия 42-ой президент США У. Клинтон уточнил: «Прогресс свободы сделал это столетие американским веком. С Божьей помощью… мы сделаем XXI век Новым американским веком». В целом же стоит, наверное, согласиться с ретроспективно прозорливым М.С. Горбачевым, заявившим на конференции «Мир XXI века» (Сеул, март 1994), что «мы сегодня скорее понимаем, каким новый порядок не должен быть, чем знаем, каким он станет».

Действительно, в 90-е годы глобальная ситуация отнюдь не стала более благостной. Напротив, став другой, она обнажила какие-то незалеченные раны, незаметные прежде провалы и изломы. На фоне неумолимо приближавшегося fin de millennium померкли многие мечты и ложные зори. Сохранение миропорядка становится все более актуальной, но и более трудновыполнимой задачей. Постепенно наряду с рациональным оптимизмом в духе фукуямовского «окончания истории» начал приоткрываться сумеречный горизонт какого-то, казалось бы, навсегда изжитого, первобытного страха перед ее разверзающимися глубинами. К концу века наметился пересмотр многих концептов, уверенно предлагавшихся прогнозов и решений, их ревизия с неклассических, фундаменталистских, радикальных, эсхатологических, экологических и качественно иных мировоззренческих позиций. Различные интеллектуальные и духовные лидеры заговорили о наступлении периода глобальной смуты (З. Бжезинский, 1993), о грядущем столкновении цивилизаций (С. Хантингтон, 1993), о движении общества к новому тоталитаризму (Иоанн Павел II, 1995), о реальной угрозе демократии со стороны неограниченного в своем «беспределе» либерализма и рыночной стихии (Дж. Сорос, 1998)[28].

Процессы, разворачивающиеся в настоящее время на планете, вряд ли можно счесть однозначными, тем более легко прочитывающимися. Осмысление алгоритма глобальной трансформации в ее различных проявлениях является сейчас едва ли не основным интеллектуальным занятием гуманитарного научного сообщества.[29] На рубеже нового тысячелетия – этого, пока невнятного Tertium Quid современной цивилизации – о контурах новой цивилизации, о механике драматичных изменений, о своем видении будущего сочли необходимым высказаться многие из ведущих исследователей социальной перспективы: Э. Тоффлер и Дж. Несбит, Дж. Гэлбрайт и И. Валлерстайн, З. Бжезинский и Г. Киссинджер, А. Турен и Н. Хомски, Л. Туроу и А. Этциони, М. Кастельс и Э. Люттвак, С. Хантингтон и Ф. Фукуяма, П. Дракер и Э. Гидденс, и др.[30]

Глобализм между тем начинает восприниматься не столько как оптимистичная схема грядущего мироустройства, но скорее как постмодернистская idea fix века ХХ (не без стойкого привкуса утопизма), на протяжении всего столетия под различными покровами смущавшая умы и захватывавшая народы. Сейчас все чаще возникает вопрос: не станет ли идея нового мирового порядка очередной преходящей иллюзией, еще одной утопией, скрывающей иное, более драматичное развитие событий на планете. И наряду с утверждающейся на планете моделью «американского века» внимание исследователей начинает привлекать пока еще смутный облик следующего поколения сценариев глобальных перемен.

Действительно, в футурологическом ящике «Пандора-21» хранится сейчас немало тревожных сюрпризов: вероятность развития финансово-экономического кризиса с последующим изменением социальной конфигурации планеты; перспективы возникновения принципиально новых идеологических конструкций, контрнаступления административных и мобилизационных проектов, либо, напротив, расслоения мира, его автаркичной регионализации либо неоархаизации, а также центробежной, универсальной децентрализации международного сообщества. Возможны также радикальный отход некоторых ядерных держав от существующих правил игры, более свободное, нежели прежде, применение самых современных военных средств, в том числе в качестве репрессалий, демонстрационное использование оружия массового поражения, уверенная угроза его применения. Одновременно растет вероятность региональных ядерных конфликтов в странах Третьего мира, либо той или иной формы инцидента с оружием массового поражения в странах Севера. На глазах реализуются сценарии превращения терроризма в международную систему, происходит транснационализации и глобализации асоциальных и криминальных структур.

Существуют и гораздо менее распространенные в общественном сознании ориенталистские схемы обустройства мира постмодерна – от исламских, фундаменталистских проектов до конфуцианских концептов, связанных с темой приближения «века Китая». С ростом числа несостоявшихся государств проявилась также вероятность глобальной альтернативы цивилизации: возможность распечатывания запретных кодов антиистории, освобождения социального хаоса, выхода на поверхность и легитимации мирового андеграунда, утверждения на планете новой мировой анархии…

ВОПЛОЩЕНИЕ нового мира

1.

На рубеже 60-70-х годов наряду с впечатляющими изменениями социального и культурного климата, проявившимися в широком диапазоне явлений (от генезиса масштабной контркультуры, а затем и влиятельного «нового класса» в США до карнавала «майской революции» в Париже), кардинальные перемены происходили также в хозяйственно-экономической сфере. Приблизительно к этому времени относится окончание периода бурного развития послевоенной экономики, снижение темпов ее роста, и, что, пожалуй, серьезнее, – наметившаяся тенденция падения нормы прибыли в сфере промышленного производства. Был сломан «золотой ключик» кейнсианства, которое, как опрометчиво представлялось, сумело развязать гордиев узел современной экономики.

Экономика в ее привычном понимании теснейшим образом связана с историей христианской цивилизации, представляя качественно иное состояние хозяйственной деятельности в сравнении с институтами традиционного общества. Последнее явно тяготело к замкнутому циклу производства, избегая инноваций и вообще любых факторов, чреватых дестабилизацией социума. Напротив, коренное свойство экономики христианского универсума, в особенности экономики Нового времени, – расширенное воспроизводство, основанное все-таки не на ограблении колоний или присвоении прибавочной стоимости, но в первую очередь на раскрытии инновационного потенциала человеческой личности, активно преобразующей облик дольнего мира.

Однако дисбаланс между впечатляющей экспансией производственных возможностей и не соответствующих им по масштабу механизмов распределения привел со временем к логическому результату – фундаментальному кризису перепроизводства. Ограниченность платежеспособного спроса жестко поставила вопрос о необходимости вовлечения в процесс расширенного потребления все новых групп населения или же – развития новых, порой искусственных потребностей у платежеспособной его части, либо – создания механизмов целенаправленной деструкции ранее созданных материальных ценностей. В результате в индустриально развитом мире возник контур новой социальной общности – общества потребления, пожелавшего навсегда забыть о темных периодах истории и вообще о тяготах бытия.

Правда, с какого-то момента это означало для Севера необходимость изменить основополагающим принципам демократии, в той или иной форме отгородившись от остального мира (но при этом, отнюдь не отделившись от него). Кроме того, в ХХ веке отчетливо обозначились границы хозяйственной емкости биосферы, возникла перспектива серьезного ухудшения ее качества, а также исчерпания критически важных видов природного сырья. Наконец, произошло усложнение отношений с научно-техническим прогрессом, в частности, из-за его двусмысленного воздействия на норму прибыли, учитывая необходимость перманентного перевооружения основных фондов вследствие их быстрого морального устаревания. А также из-за потенциальной способности неконтролируемых инноваций, «открывающих» и «закрывающих» технологий выбивать почву из-под ног у сложившихся хозяйственных организмов и даже целых отраслей.

Экономическая и социальная жизнь в 70-е годы была отмечена многочисленными следствиями «нефтяного шока» и краха бреттон-вуддской системы, распространением феномена евродолларов, «вьетнамским синдромом», включением в орбиту мировой социалистической системы ряда стран Третьего мира, их радикализацией, тревожными прогнозами о ближайших и долгосрочных последствиях демографического взрыва, обеспокоенностью о близящемся исчерпании ресурсов и о перспективах нарастания экологического кризиса. На планете постепенно разворачивалась масштабная реконфигурация совокупной промышленной деятельности. Соответственно ускорился рост иностранных инвестиций (что косвенно указывало на возросшую неравновесность ситуации). Стала быстрыми темпами формироваться глобальная экономика – метаэкономика, – уже не сводимая к простой сумме торгово-финансовых операций, но реально озабоченная изменением географии промышленного производства, трансформацией всей прежней социоэкономической картины.

Именно в этот период складывается институт мультикультурных ТНК, диверсифицирующих процесс производства и сбыта на обширных просторах планеты используя благоприятные условия в том или ином регионе: состояние социальной и промышленной инфраструктуры, производственные стандарты и местное законодательство, квалификацию рабочей силы, уровень ее социальной защиты и оплаты, устойчивую и солидную разницу между паритетом покупательной способности мягких валют и их обменным курсом по отношению к валютам твердым, близость к источникам сырьевых ресурсов... И – даже такой фактор, позволяющий снижать в определенных ситуациях издержки производства, как благоприятный климат, или действенно управляя широким спектром средне- и долгосрочных тенденций, например, путем планомерной организации спроса и предложения, либо приводя в действие другие рычаги воздействия, доступные сильным игрокам в умело регулируемой мировой среде.

В результате осуществления подобных мер, ощутимая выгода оказывается возможной не только вследствие конкурентных преимуществ, возникающих из-за инновационного прорыва – то есть появления принципиально новых отраслей и промышленных целей (вспомним события начала и середины века) или технологий, радикально меняющих ход производственного процесса (что было бы практически неизбежно при равновесном и гомогенном мироустройстве). Более эффективным методом в рамках формирующейся глобальной экономики становится оптимизация – умелое сочетание различных условий экономической деятельности в различных регионах планеты в рамках единого хозяйственного организма, ориентированного вместо поддержания непрерывного НТП на перманентное перераспределение мирового дохода. В результате создание высоких технологий в значительной степени переместилось из области промышленного производства (за исключением военно-промышленного комплекса) в сферу информатики и финансов.

На повестке дня между тем оказалась тема стратегического выбора пути развития, с целью избежать радикального ухудшения условий жизни в развитых странах, масштабных социальных турбулентностей и возможного коллапса индустриальной цивилизации.

2.

Становление глобальной экономики, формирование геоэкономического универсума является проблемой далеко не чисто экономической, но также социокультурной и политической, движителем всего нарождающегося мироустройства. Речь идет не только о новом миропорядке, но о трансформации господствовавшего на протяжении многих столетий мировоззрения, о по-новому прочитанных целях развития человечества. То, что мирохозяйственный контекст базируется на определенной политической и идеологической платформе, далеко не всегда очевидно просто в силу психологической инерции, привычки к устоявшемуся порядку вещей.

Рассмотрим лишь один пример, касающийся экономики индустриально развитых стран. Представим на минуту, что политическая власть на планете принадлежала бы не промышленному Северу, а сырьевому Югу. Естественно предположить, что югоцентричный мир переоценил бы значение невосполнимых природных ресурсов или свой биосферный потенциал, изменив соответствующим образом условия взимания горной ренты и обязав промышленно развитые страны платить немалую ренту экологическую, произведя, таким образом, собственную «шокотерапию», эффект от которой, пожалуй, превзошел бы результаты нефтяного кризиса 70-х годов. Правомерно предположить, что подобная нагрузка могла бы выявить нерентабельность в новых условиях сложившейся формы производства, что и привело бы к системным изменениям в конструкции мирового хозяйства.

Но точно так же практика «вашингтонского консенсуса» утверждает на планете определенный нормативный ландшафт, благоприятствующий одному классу действий и инициатив (к примеру, направленных на достижение финансовой глобализации), и вполне запретительный для других. Иначе говоря, неолиберальный проект, не слишком отличаясь в этом отношении от других мировых проектов и утопий, вполне либерален уничтожая чужую власть, но «мягко тоталитарен» утверждая свою.

В процессе переговоров по линии ГАТТ, а затем – в рамках созданной Всемирной торговой организации – «ТНК с успехом для себя использовали беспрецедентное расширение своих прав и привилегий, происшедшее за последние годы». В частности, ГАТТ «ограничивает возможности национальных правительств регулировать деятельность ТНК, одновременно включая все новые области в сферу корпоративных привилегий. Так, Соглашение по связанным с торговлей аспектам интеллектуальной собственности (TRIPs) усиливает право ТНК защищать свои авторские права... в принимающих странах, одновременно затрудняя правительствам этих стран обращение к ТНК за содействием в технологическом развитии. Таким же образом Соглашение по связанным с торговлей инвестиционным мерам (TRIMs) ограничивает возможности правительств ставить свои условия инвесторам», – констатировалось в докладе ЮНРИСД, подготовленном в 1995 г. для Всемирной встречи на высшем уровне в интересах развития.[31]

Плодотворным для понимания новой ситуации мог бы оказаться и последовательный анализ современного монетаризма как теории, подготавливающей переход мировой экономики на рельсы единых мировых денег. А также – рассмотрение конкретных социально-экономических стратегий, действующих в современном мире, например, политики структурной адаптации национальных организмов к глобальному универсуму (реализуемой на основе программ либерализации, приватизации и экспортной ориентации), фактически переключающей национальные ресурсы с внутреннего потребления на обеспечение перманентных выплат по долговым обязательствам. Или изучение политических следствий утраты контроля над национальной экономикой в условиях «принудительно свободного» движения транснациональных финансовых ресурсов и примата норм международного права над национальным.

В настоящее время привычные формы хозяйственной практики, понимаемой как последовательные усилия по обустройству материальной сферы бытия, интенсивно размываются турбулентной средой кредитно-денежных операций и страхования рисков (перерастающих простые формы соучастия в производственной деятельности или обслуживании товарных потоков), порождая безбрежный мир финансового конструирования. Потрясения, возникающие в результате неконтролируемых или слабоконтролируемых финансовых турбулентностей, вызывают перманентную необходимость внешних заимствований, замыкая порочный круг долговой кабалы. Прямой результат – деформация международного социополитического контекста, формирующего свою топологию, балансируя между центробежной моделью контролируемого хаоса и набирающим силу феноменом «нового регионализма».

На сегодняшний день прочерчиваются, пожалуй, два наиболее вероятных стратегических сценария дальнейшего развития событий на планете. Одна логическая траектория, чей дизайн достаточно внятен, – мирное завершение строительства геоэкономического каркаса Нового мира, или, проще говоря, создание глобальной и тотальной налоговой системы. Однако если наметившаяся каталогизация мира все-таки споткнется о ряд возникающих противоречий и ограничений, то произойдет нечто иное: введение в качестве нормы нестационарной, динамичной системы управления социальными процессами (в русле типологии контролируемого хаоса) вместо статичных схем международных отношений. Результатом станет реализация перманентного силового контроля, новых форм конфликтов и путей их урегулирования, отчуждение прав владения от режима пользования, масштабное перераспределение объектов собственности, ресурсов и энергии – и еще, пожалуй, радикальное изменение структуры цен, – в том числе, за счет целенаправленно взорванного мыльного пузыря финансов.

3.

Проблема стратегического выбора, вставшая перед мировой элитой в начале 70-х годов, включала в себя поиск фундаментальной альтернативы продолжению прежней индустриальной политики. Упрощая ситуацию можно сказать, что она свелась к дилемме инновационно-технологического скачка в неизвестное (стимулируемого развитием космических исследований и лоббируемого военно-промышленным комплексом) либо переходу к методичному обустройству глобальной системы финансовых манипуляций и долгосрочного перераспределения мировых ресурсов.

Иначе говоря, на историческом «пятачке» столкнулись несколько концепций развития.

Во-первых, это продолжение стратегии модернизации – унификации мира по алгоритму догоняющего развития, все чаще однако, демонстрировавшей иллюзорность поставленных ею целей. Например, из-за ограничений, налагаемых хозяйственной емкостью биосферы (т.е. реальных возможностей наращивания производства энергии и материальных объектов, а также поглощения, нейтрализации вредных результатов производственного процесса). Ее логическим результатом через некоторое время грозила стать оценка стоимости произведенных продуктов чуть ли не с точки зрения их физического веса и объема.

Во-вторых, – стратегия форсированного технологического рывка, способная создать уже в ближайшей перспективе хаос в экономическом организме, причем хаос тем больший, чем успешнее оказывались бы ее результаты (как вследствие разрастания семейства «закрывающих», «финишных» технологий, так и из-за «дурной бесконечности» перманентного обновления основных фондов).

Наконец, в-третьих, – стратегия финансовой глобализации, которая, однако, будучи реализована в полном объеме, грозила бы в некоторый момент взорвать цивилизацию изнутри энергией «мыльного пузыря» финансовой постэкономики.

Таким образом, все концепции имели свои не слишком привлекательные аспекты. Впечатляющая стратегия инновационного скачка (трижды приводимая в движение – в 60-е годы в рамках космической программы США, в 70-е – под воздействием империтива снижения энергозатрат и в 80-е – в ходе проведения военно-технической модернизации – и трижды затухавшая) помимо необходимости аккумулирования и расхода весьма значительных финансовых ресурсов, а также иных сил и средств (интеллектуальных, промышленных, природозатратных и т.д.) ставила, кроме того, «властный консенсус» перед проблемой прыжка в неизвестное. Причем с весьма различными последствиями для различных сегментов элиты.

Возникала, в частности, угроза краха отдельных отраслей производства, подрыва основ долгосрочного контроля и планирования развития, утраты ранее завоеванных позиций значительной частью властных группировок. Кроме того, индустриальный Север в этом случае взваливал бы на свои плечи все тяготы и издержки инновационного прорыва, поскольку оказывался бы лицом к лицу с неизбежным и непрерывным падением нормы прибыли из-за необходимости перманентного технического перевооружения в условиях стремительного морального устаревания основных фондов, на тот момент – едва ли не главного богатства промышленно развитых стран.

Выстраивание же системы контролируемого перераспределения производства, ресурсов и мирового дохода (геоэкономический проект) вносило желаемую стабильность в процесс мировой перестройки, позволяя вывести ряд промышленных отраслей (сначала – энергоемких, экологически несбалансированных, затем – капиталоемких и т.п.) в другие регионы планеты. При этом повышалось бы значение более гибких и устойчивых компонентов производства: высококвалифицированной рабочей силы, интеллектуального капитала, социально-правовой инфраструктуры, что позволяет в дальнейшем осуществить инновационный скачок с гораздо меньшими издержками.

Новый промышленный мир оказывается между тем в двусмысленном положении: с одной стороны, приобретая ряд технологий (в первую очередь – старые и «грязные») по низким демпинговым ценам, с другой, – все чаще испытывая тяготы подчиненного геоэкономического положения, которое усиливалось бы за счет введения все более жестких правил лицензирования и других ограничений на распространение критически важных технологий. Моментом истины при подобном развитии событий явилась бы фактическая монополизация инновационно-технологического рынка, введение на каком-то этапе принципиально иного режима торговли технологиями (например, учитывая возможность доступа к ним асоциальныхъ сил), и под тем или иным предлогом утверждающего качественно новые условия взимания инновационной и технологической ренты.

Стратегия перестройки технологического рынка – один из ключевых элементов строительства нового мирового порядка. Возможность ее полномасштабной реализации возникла с распадом СССР – альтернативного источника технологического ресурса (и что весьма важно, источника неконтролируемых, незапланированных инноваций). В новых условиях, после завершения деиндустриализации России – прежде всего в сфере производства и использования высоких технологий, особенно в военной области – появляется возможность радикально трансформировать механизмы лицензирования торговли технологиями (предусмотренного существующими правилами ВТО) в еще более жесткий, фактически монополизированный контроль за их движением. При этом оказывается возможным не просто провести переоценку стоимости технологий как таковых и ужесточить условия их распространения, но принципиально изменить сам режим их передачи.

В результате НТП становится достоянием относительно небольшой группы стран, заменив там в качестве основного типа производства традиционные виды промышленности. Заодно решается и проблема сокращения нормы прибыли из-за слишком быстрого морального устаревания основных фондов, поскольку основные тяготы по их перевооружению ложатся в этом случае уже на новое поколение индустриальных стран, выплачивающих к тому же перманентную «технологическую ренту» странам Севера.

Иначе говоря, в геоэкономическом универсуме североатлантический мир будет занят преимущественно созданием технологий и опытно-конструкторских образцов вкупе с монополией на изготовление высокотехнологичного оружия. Финансовые же средства для инновационно-технологического скачка аккумулируются отчасти за счет обратного движения финансовых ресурсов из развивающихся рынков, но главным образом в результате завершения финансовой глобализации и установления устойчивого контроля за самим источником мирового кредита и фактическим введением глобальной налоговой системы, собирающей дань со всех видов деятельности.

На следующем этапе (либо в случае скачкообразного нарастания по тем или иным причинам кризисных явлений и сбоев в финансовом механизме) возможен иной сценарий действий, ведущий к той же цели: сброс финансовых, а также иных рисков вовне и использование сумятицы для глобального перераспределения собственности/ресурсов планеты. При любом исходе реализация стратегии позволяет аккумулировать и привести в действие колоссальные финансовые ресурсы, критически необходимые для содержания «технологического сообщества». Управляемый сброс «мыльного пузыря» финансового капитала вызывает контролируемую волну глобальной дестабилизации и активное перераспределение основных фондов планеты, сопровождающееся борьбой за ресурсы. К этому времени окончательно закрывается и проблема альтернативных источников инновационно-технологической продукции. В результате интеллектуальный потенциал, сосредоточенный в ареале «технологического сообщества», становится уникальной сферой массированных инвестиций с привлечением финансовых ресурсов практически всей планеты.

В рамках подобной гипотетичной стратегии противоречия между двумя альтернативными концепциями развития мирового Севера – финансовой и инновационной – существенно смягчаются и во многих случаях снимаются. Комплексный алгоритм стратегии включает в себя две последовательные фазы: сначала финансовая глобализация, затем – перераспределение основных фондов планеты и инновационный рывок.

Основная задача первого этапа – реорганизация экономической географии планеты, перевод обычного промышленного производства в новые районы. Параллельно решается задача выстраивания своеобразной финансово-правовой надстройки – «штабной метаэкономики» – способной осуществлять устойчивый контроль за экономической динамикой в масштабе всей планеты (преимущественно за счет развития действенных механизмов финансового управления). В результате складывается сложная иерархия взаимодействия различных видов производства, связанных с преимущественным использованием тех или иных источников прибавочного продукта (рабочая сила, капитал, природная рента, инновационный потенциал, национальное богатство, накопленный ресурс цивилизации и т.д.), превращая мировую экономику в замкнутую систему перераспределения ресурсов и мирового дохода.[32]

Иначе говоря, геоэкономический универсум направляет финансовые и материальные ресурсы для технологического скачка, сам же скачок служит источником информационных, коммуникационных и силовых средств контроля над политической и экономической геометрией глобального социума. Кроме того, предыдущее обильное кредитование мира в процессе финансовой глобализации в конечном счете оправдывается контролем над совокупными основными фондами планеты и плодами инновационного прорыва[33].

Следует оговорить, что геоэкономическая реструктуризация мира не является плавным бесконфликтным процессом, но реализуется как динамичный консенсус элит и властных субъектов. В ходе реализации в нее неоднократно вносились существенные коррективы. Так, например, первоначально в качестве кандидата на роль второго индустриального пространства планеты рассматривался ареал Восточной Европы и СССР. Однако события предопределили перехват инициативы в этом вопросе азиатско-тихоокеанским регионом, что привело в итоге к появлению на свет второго поколения «драконов» во главе с КНР.

4.

Комплексная стратегия глобализации по необходимости включает в себя следующие элементы:

– во-первых, достижение определенной формы унификации мира, объединив West и Rest (состоявший на тот момент из самостоятельных структурных частей: государств Третьего мира и социалистической системы) в рамках новой глобальной конструкции;

– во-вторых, установление устойчивого и глобального контроля над движением мировых ресурсов и мировым доходом, перераспределение последнего при активном участии своего рода «Интернета-2»: глобальной паутины ТНК и ТНБ;

– в-третьих, осуществление постепенной «капитализацию ресурсов цивилизации» (не исключено, - с предварительным их обесцениванием в рамках того или иного региона), осуществляемую преимущественно за счет «новых денег» (т.е. платежных средств, источником которых является устойчивый контроль над «кредитом последней инстанции», и фактически не обеспеченных реальными активами);

– в-четвертых, устойчивое расщепление прав собственности между владельцем и финансовым оператором, переход к системе рамочного управления социальными объектами различных пропорций.

В реализации глобального проекта серьезную роль играет проблема создания универсального «глобального каталога» и, вообще, – обеспечение транспарентности, социально-экономического космоса, прозрачности движения в нем финансовых потоков. Н а этом пути в качестве промежуточных этапов ставятся вполне амбициозные цели: формирование глобального института страхования рисков (с участием преображенного МВФ), а также преодоление кризиса в институте мировой резервной валюты, возможно, за счет создания кондоминиума трех основных мировых валют либо иной системы мировых денег, обеспечивающей, в конечном счете, примат финансового контроля над любой хозяйственной акцией.

Наряду с укреплением геоэкономического мироустройства за счет применения всех имеющихся в наличии средств (включая силовые) и реализации интегральной системы глобального перераспределения совокупных рентных платежей (в их новом понимании) новые деньги – эффективный и универсальный инструмент глобального планирования. Являясь достаточно произвольной (управляемой) мерой стоимости, они формируют действенную систему контроля за производством материальных и нематериальных ресурсов, их распределением и потреблением. Одновременно утверждаются новые, обязательные для всех членов мирового сообщества правила игры – свод начал новой цивилизации.

Мировые деньги – своеобразная самоорганизующаяся система, поддерживающая собственную стабильность за счет глобального распространения, «сжимая» и вытесняя национальных валют, создавая при этом как бы инверсию глобального долга, мультиплицируя эффект за счет многократного ускорения оборота, устанавливая последовательный и тотальный контроль за источниками легитимных кредитных ресурсов. Подобный круговорот финансов постепенно втягивает в свою орбиту все мировые производственные ресурсы, весь промышленный капитал, распыленный в ценных бумагах, перераспределяя собственность, действенно расщепляя реализацию сопряженных с нею прав и полномочий между формальными владельцами, корпусом управляющих и финансовыми операторами.

При этом возникает еще одна любопытная коллизия. Финансовый капитал Нового времени был тесно связан с промышленным производством, кредитуя его, оптимизируя связанный с ним экономический цикл, рискуя и получая свою долю прибыли. Новые же деньги ведут родословную от куда более архаичного торгового космоса (и пронизывавших его сетей ростовщичества), однако стремительно перерастают его, создавая собственный вид «виртуальной торговли» различными видами финансовых ресурсов. В этих условиях финансовая экспансия, начав со своеобразной кредитной колонизации будущего, перекидывается на «торговлю рисками», формализуя гипотетичные состояния мира (и, соответственно, получая определенную меру контроля над альтернативными сценариями развития событий, что в свою очередь открывает новые горизонты). Именно на этой почве разворачивается глобальная социальная революция: смена мировой элиты, уход в историческое прошлое «третьего сословия» – буржуазии и его замещение «четвертым сословием» финансистов.

Novus Ordo переводится ведь не только как «новый порядок», но и как «новое сословие». Проблема эта столь глубока и многомерна, что осознавалась и схоластически осмысливалась уже в период великого перелома первых веков II тысячелетия, иначе говоря, у истоков современной фазы западноевропейской цивилизации. Мы хорошо знакомы со стереотипом трех сословий, но гораздо хуже осведомлены о полемике вокруг сословия четвертого. А такая полемика велась, и к тому же не один век. В концепции «четвертого сословия» проявилась сама квинтэссенция нового, динамичного состояния мира, смены, ломки мировоззрения человека Средневековья. Контур нового класса проступал в нетрадиционных торговых схемах, в пересечении всех и всяческих норм и границ (как географических, так и нравственных). Диапазон его представителей – от ростовщиков и купцов до фокусников и алхимиков. Так, в немецкой поэме ХII века утверждалось, что «четвертое сословие» – это класс ростовщиков (Wuocher), который управляет тремя остальными. А в английской проповеди ХIV века провозглашалось, что Бог создал клириков, дворян и крестьян, дьявол же – бюргеров и ростовщиков[34]. Ростовщичество, ссудный процент недаром запрещены в Библии[35], осуждаются исламом, а вне «религиозного круга» производство денег ради денег подвергалось необычайно резкой критике еще Аристотелем, который прямо сравнивал людей, занимающихся подобными делами, с «содержателями публичных домов»[36].

В конкурентной борьбе двух видов деятельности – производственной и спекулятивной – преимущество оказывается сейчас у второй группы. Специфическое различие, актуальное конкурентное преимущество – в соотношении реального времени производства и виртуального времени проведения успешной финансовой трансакции (на основе значения текущей и будущей конъюнктуры, а со временем и ее целенаправленной организации). Обесценивающийся производственный капитал постепенно переходит в руки «стратегических инвесторов», обладающих доступом к алхимическим источникам мировых денег. В результате инфраструктура и субстанция хрематистики перестает выглядеть чужеродным наростом на экономическом организме, напротив, последний становится своего рода инклюзивным образованием в безбрежном океане финансов.

Здесь, в сущности, сталкивается нечто большее, чем просто две формы экономической философии. Это два различных взгляда на мир, на смысл бытия, две универсалии: реальность и ее исчисление, ее искусственный двойник. Теперь, кажется, можно лучше понять смысл древних запретов не только на ряд финансовых операций, но и на сам принцип фиксации, исчисления, переписи, каталогизации всего и вся, но, прежде всего, – живого мира людей и времени (будущего).

Является ли мир «товаром в последней инстанции», а деньги (но никоим образом не человек) его жизненным субстрактом? Здесь, пожалуй, лежит предел, перейдя который, мы открыто углубляемся в область метафизики. Причем метафизики особой – «внутреннего пространства» денег и чисел, их дурной бесконечности, лежащей в странном промежутке между земным и духовным, в обезличенном космосе информационных лабиринтов, отделенном от реального мира мерцающими дисплеями и металлическими дверцами банковских сейфов…

Попробуем подвести некоторые итоги. Новые деньги, во-первых, наиболее эффективно действуют вне национальных границ, полностью реализуя свой могучий потенциал лишь на глобальном поле. Во-вторых, переставая быть исключительным средством платежа и становясь орудием управления, они ориентированы не столько на производство, сколько на контроль над финансовыми трансакциями и путями перераспределения всевозможных ресурсов. В-третьих, их целеполагание лучше определяется в категориях не экономики, понимаемой как обустройство материальной сферы бытия, а скорее политики, то есть управления социальными процессами. Соответственно и формы их жизнедеятельности ведут не столько к увеличению ресурсов человечества, сколько к экспоненциальному росту семейства финансовых инструментов, «моментов силы», тенью нависающих над цивилизацией, угрожая выпустить на нее (в той или иной ситуации, в том или ином месте) скованных духов хаоса.

5.

К концу прошлого столетия идеология освобождения финансового капитала (неолиберализм) привела в движение тектонические пласты истории, противопоставив предшествующей логике развития свой социальный мегапроект. Его сценарии предполагают помимо расщепленных отношений собственности также и новый, «расщепленный» суверенитет. Действительно, глобализация мира и переход национальных экономик под внешнее управление финансовых институтов создают политическую ситуацию, отдаленно сравнимую разве что с режимом контрибуций в побежденной стране. Это нечто принципиально иное по сравнению и с идеей суверенного национального государства и с концепцией открытого гражданского общества. Мир в рамках геоэкономической конструкции оказывается при этом поделенным на зоны, иерархия которых устанавливается в зависимости от доминирующего источника прибавочного продукта, типа инфраструктуры и формы национального богатства, социально-культурных различий и т.д.

Возникает также частная, на первый взгляд, проблема адекватного учета экономической реальности. Марджинализм, восторжествовав над трудовой теорией стоимости, создал устойчивую основу для динамического управления процессом производства и распределения, взаимно связав их, определив параметры соотнесения двух человеческих вздохов: «Мне нужно!» и «Довольно...», но он же вверг экономическую отчетность в зыбкие воды психологизма. Стоимостные деформации, сопряженные с нарастающей рефлексивностью и неравновесностью экономических процессов, начинают жить собственной жизнью, трансформируясь из амбивалентной статистической отчетности в инструмент, позволяющий «разделять и властвовать», уже не просто диктуя цены, но создавая как бы локальную типологию цен и ценностей. Особенно ярко эти различия проявляются при столкновении обществ с тотально-рыночным хозяйством и сообществ, где до сих пор господствуют внерыночные системы ценностей, не поддающиеся или с трудом поддающиеся учету и оценке. В свое время данная трещина на корпусе экономической статистики привела к масштабной попытке исправить положение посредством паллиативного перерасчета в рамках Программы международных сопоставлений ВВП основных экономических индикаторов, исходя из паритета покупательной способности валют. Уже первые результаты были весьма впечатляющи, выявив расхождение данных в странах с сильной и слабой валютой приблизительно вдвое, но иной раз существенно выше – в 4-5 раз.

Перенесение рыночных принципов на внерыночную сферу, на социальные и культурные институты, мобилизационный и творческий потенциал общества создает серьезнейшие проблемы, ставя под вопрос основные принципы организации общества, его мораль и целеполагание. Сама логика финансовой цивилизации диктует последовательное снижение социальных затрат, т.е. асоциализацию и вытеснение лишнего человека из Нового мира, по-своему дестабилизируя общество, напрягая и истощая его культурно-исторические защитные механизмы. Следующим бастионом после национального государства на пути денежного строя оказывается национальная культура, да, в конечном счете, и просто культура, все пространство внерыночных «больших смыслов», настойчиво подвергающееся тотальной каталогизации и коммерциализации.

«Мир денег» в неком логическом пределе утверждает новую универсальность – унифицированную, анонимную власть над атомизированной и мистифицированной массой, представляющей из себя не живое общество, а реестр, каталог, т.е. гротескный постсоциальный мир. В этом мире жизнь определяется следующей формулой: то произведено, что продано, то капитал, что котируется на рынках, тот не человек, кто не налогоплательщик, а бытие определяется правом на кредит.

Так на пороге III тысячелетия по-новому и по-своему проявился изначальный антагонизм двух фундаментальных формул универсальности, ибо финансовая глобализация по своей сути не есть проект вселенского единения людей или глобального открытого общества, но скрытая до поры форма тотальной власти над миром, свирепость которой, однако, проявляется лишь в тот момент, когда реально пересекаются и нарушаются незримые границы рыночного управления.

[*] Статья публикуется в рамках проекта РГНФ «Геоэкономическая система мироустройства» (№ 00-02-00213а). © 2002. А.И. Неклесса.

[1] Исайя, 11, 7.

[2] Стержневой для христианской цивилизации процесс индивидуации реализовал две достаточно различные версии становления личности и социума: (а) в рамках формальной (правовой) системы и (б) системы, слабо формализованной (духовно-ориентированной, либо авторитарной). Определились также два пути социальной практики: более отчетливый и «обращенный к миру» – путь гражданского общества и более «невнятный», «пренебрегающий» миром – путь духовной общины или идеологизированного государства, путь нелинейный и катастрофный. Окончательное разделение Церквей в XI в. формализовало автономность двух культурно-исторических проектов в лоне христианской цивилизации («восточного» и «западного»).

[3] Православная, восточнохристианская культура содержит оригинальный алгоритм строительства Глобального Града, свой вариант объединения народов, создав в пространстве истории собственный тип взаимоотношений с универсумом, испытав при этом непростые ситуации, делая не раз и не два нелегкий выбор при решении масштабных культурно-исторических задач. Этот социальный код вобрал и версию византийской Ойкумены (со временем обращенной в балканскую сумятицу), и практику строительства Российской империи (пережившей на протяжении прошлого века судороги собственной, «евразийской балканизации»). В этом социально-генетическом коде содержится так до конца и не реализованный альтернативный «глобальный проект» включения в единое социальное пространство иных религиозно-культурных общностей и народов, проект, чьи пути и методы решения исторических головоломок заметно отличались, к примеру, от методов и средств западноевропейской колонизации. Православная цивилизация вплоть до ХХ века прошла по самой кромке эпохи Нового времени, изрядно замочив ноги, но так, в сущности, и не погрузившись в эти бурные воды.

[4] Хотя сам термин «новый мировой порядок» имеет долгую историю и употреблялся, к примеру, еще в начале века президентом США Вудро Вильсоном (а его модификация запечатлена на большой печати этой страны), в современный межгосударственный политический лексикон термин был введен президентом СССР М.С. Горбачевым в июне 1990 г. в ходе его визита в США. Выступая в Вашингтоне и Стэнфорде (Калифорния), президент СССР неоднократно упоминал о «идее вселенского единства», «приближении к новому миру», «создании новой цивилизации», «строительстве здания новой цивилизации», и прямо – о формировании «нового мирового порядка» (Государственный визит Президента СССР М.С. Горбачева в Соединенные Штаты Америки 30 мая - 4 июня 1990 года. Документы и материалы. С.48-49, 70, 131, 135. См. также:. Gorbachev M. «Perestroika and the New World Order. Selected speeches. Moscow. 1991). В том же году вышла книга Жака Аттали «Линии горизонта» (Attali J.. Lignes d'Horizons. P., 1990), в которой была предпринята попытка эскизно очертить контуры «грядущего мирового порядка». Термин приобрел современное звучание после подписания Парижских соглашений в конце того же 1990 г., подведших первые итоги «холодной войны», но особенно - после того, как президент США Дж. Буш-старший воспользовался им в начале 1991 г. в контексте ситуации, сложившейся в результате «войны в Заливе». Его содержание фактически слилось с долговременной стратегической линией США, нацеленной на формирование «всемирной среды, благоприятной для выживания и процветания американской системы» (документ НСБ N 68/1950). Поражение коммунизма как мировой системы и распад СССР резко усилили актуальность понятия. Логическая черта была, в конце концов, подведена весной 1999 г., когда стали явными как распад ялтинско-хельсинкского мироустройства, так и фундаментальная трансформация международного права. Концепция, впрочем, сохраняет некоторую невнятность, позволяющую временами вкладывать в нее достаточно различный смысл. Ее внутреннее содержание, с одной стороны, тесно связано с основополагающими постулатами неолиберализма («глобальный свободный рынок») и мондиализма («глобальное управление»), с другой - атрибут «новый мировой» частично восходит к весьма отличной по духу концепции «новый международный экономический порядок», активно разрабатываемой в 70-е годы, а также к самой идее ненасильственного мира.

[5] Gwardini R. Ende der Neuzeit. Leipzig, 1954.

[6] Drucker P. The Landmarks of Tomorrow. N.-Y., 1957; Toynbee A.  Study of History. Abridgement of Volumes I-VI by Sommervell D.S.  Oxf., 1947.

[7] Sauvy A. // L`Observater. P., 14.VIII.1952.

[8] Fourastie J. Le grand espoir du XX-s siecle. P., 1949; Aron R.  Le developement de la societe industrielle et la stratification sociale. P., 1956; idem. Trois essais sur l`age industrielle. P., 1966; idem. 18 Lectures on Industrial Society L., 1968 (цикл лекций, прочитанных в Сорбонне в 1957-58 гг.); Rostow W.W. The Stages of Economic Growth. A Noncommunist Manifesto. Cambr., 1960; idem. Politics and the Stages of Growth. Cambr., 1971.

[9] Lerner D. The Passing of Traditional Society: Modernizing the Middle East. Glencoe, 1958; Hagen E. On the Theory of Social Change: How Economic Growth Begins. Homewood, 1962; Levy M., Jr. Modernization and the Structure of Societies: A Setting for International Affairs. Vol 1-2. Princeton. 1966; Eisenstadt S. Modernization: Protest and Change. Englewood Cliffs, 1966; Black C. The Dynamics of Modernization: A Study in Comparative History. N.Y., 1966.

[10] Гэлбрайт Д. Новое индустриальное общество. М., 1969.

[11] Riesman D. Leisure and Work in Post-Industrial Society // Mass Leisure / Ed. by E. Larrabee, R. Meyerson. Glencoe, 1958; Bell D. Notes on the Post-Industrial Society // The Public Interest. 1967. № 6, 7.

[12] Touraine A. La societé post-industrielle. P., 1969; Bell D. The Coming of Post-Industrial Society. A Venture in Social Forecasting. N.Y., 1973.

[13] McLuhan H.M. The Gutenberg Galaxy. Toronto, 1962; Masuda Y. The Information Society as Post-Industrial Society. Wash., 1981.

[14] Etzioni A. The Active Soсiety. A Theory of Social and Political Processes. N.-Y., 1968; Wright Mills C.  The Sociological Imagination. Harmondsworth, 1970; Baudrillard J.  La societé de consommation. P., 1970; Lyotard J-F.  La condition postmoderne. Rapport sur le savoir. P., 1979.

[15] Wallerstain I. The Modern World-System. Vol. 1. Capitalist Agriculture and the Origin of the European World-Economy. N.Y., 1974.

[16] «Слаборазвитые страны, третий мир вступили в новую фазу... Этот третий мир – игнорируемый, эксплуатируемый и презираемый, подобно третьему сословию, теперь также хочет занять достойное место». A. Sauvy. // L`Observater. – Paris, 14 aout., 1952.

[17] Тогда же, к середине 60-х годов, в России-СССР также ощущается, если до конца и не осознается, стратегический характер создавшейся ситуации, необходимость введения каких-то новых принципов социального и экономического управления, обновления политики. Однако после исторического 1968 г., процесс реформ ставится «на реверс» и консенсус достигается в русле предложенной стратегии детанта. (Эта извилистая тема все еще ждет своего внимательного исследователя.)

[18] Декларация Римского клуба // Римский клуб. История создания, избранные доклады и выступления, официальные материалы. М., 1997. – С.310.

[19] В 1966 г. Организация экономического сотрудничества и развития (ОЭСР) инициировала исследование одного из будущих отцов-основателей Римского клуба Э. Янча «Перспективы технологичесчкого прогнозирования», в котором была выделена тенденция к интеграции прогнозирования и планирования, приводящая к новой области интеллектуальной рефлексии и практической деятельности – «активному представлению будущего». Название следующей записки Янча – «Попытка создания принципов мирового планирования с позиций общей теории систем». Основная идея работы – базовым элементом социальной эволюции является человек, способный формировать свое будущее. Критическое условие процесса – контроль над системной динамикой общества и окружающей средой. Схожие идеи содержатся в «Проекте-1969» Аурелио Печчеи, где формулируется необходимость «нормативного планирования от будущего к настоящему» для обеспечения контроля над «некоторыми важными вопросами» (демографическая ситуация, продовольствие, безопасность). (Подробнее см.: A. Peccei. The Chasm Ahead. Toronto. 1969).

[20] Brzezinski Z. America in the Technotronic Age // Encounter. Vol. XXX. January 1968; idem. Between Two Ages. America’s Role in the Technotronic Era. N.Y., 1970.

[21] То есть «постепенное появление все более контролируемого и направляемого общества, в котором будет господствовать элита… Освобожденная от сдерживающего влияния традиционных либеральных ценностей, эта элита не будет колебаться при достижении своих политических целей, применяя новейшие достижения современных технологий для воздействия на поведение общества и удержания его под строгим надзором и контролем» (Brzezinski Z. Between Two Ages. – N.Y., 1976. P.252.).

[22] «Движение к большему сообществу развитых стран… не может быть достигнуто путем слияния существующих государств в одно большое целое… Хотя намерение сформировать сообщество развитых стран менее претенциозно, нежели стремление к мировому правительству, зато это более осуществимо» (Brzezinski Z. Op. cit. P. 296, 308).

[23] Brzezinski Z. Op. cit. P. 304.

[24] Bell D. The Coming of Post-Industrial Society. A Venture in Social Forecasting. N.Y., 1973; idem. The Social Framework of the Information Society. Oxford, 1980; idem. The Third Technological Revolution and Its Possible Socio-Economic Consequences // Dissent. Spring 1989. № 2; Fukuyama F. The End of History and the Last Man. N.Y., 1992; Hawken P., Ogilvy J., Schwarz P. Seven Tomorrows. Seven Scenarios for the Eighties and Nineties. Toronto, 1982; Kahn H. (et Wiener A.). The Year 2000. A Framework for Speculation on the Next 33 Years. L., 1967; idem. Forces for Change in the Final Third of the Twentieth Century. N.Y., 1970; idem et Wiener A., Brown W., Martell L. The Next 200 Years. A Scenario for America and the World. N.Y., 1971; idem. World Economic Development 1979 and Beyond. Boulder (Col.), 1979; idem et Simon J. Global 2000: Revisited. Oxford, 1984; Katz R.L. The Information Society. An International Perspective. N.Y., 1988; Masuda Y. The Information Society as Post-Industrial Society. Wash., 1981; McLuhan H. The Gutenberg. Galaxy. Toronto, 1962; idem et al. City as Classroom. N.Y., 1977; Nesbitt J. Megatrends: Ten New Directions Transforming Our Lives. N.Y., 1982; idem et Aburdene P. Re-inventing the Corporation Transforming. Your Job and Your Company for the New Information Society. N.Y., 1985; idem et Aburdene P. Megatrends 2000. The New Directions for the 1990’s. N.Y., 1990; Toffler A. Future Shock. N.Y., 1970; idem. The ECo-Spasm. Toronto, 1975; idem. The Third Wave. N.Y., 1980; idem. Powershift. Knowledge, Wealth and Violence at the Edge of the 21st Century. N.Y., 1990.

[25] См., например: Накасонэ Я., Мураки Я., Сато С., Нисибэ С. После холодной войны (совместное исследование). М., 1993.

[26] Harman W. An Incomplete Guide to the Future. 1977; idem. Global Mind Change. The Promise of the Last Years of the Twentieth Century. Indianapolis, 1988. Тотальный и революционный характер грядущих перемен по-своему был обрисован в комплексном исследовании М. Фергюсон (см.: Ferguson M. Aquarian Conspiracy. Personal and Social Transformation in the 1980s. L., 1980).

[27] Roszak T. Where the Wasteland ends: Politics and Transcendence in Postindustrial Society. N.Y., 1972; idem. Person-Planet: The Creative Disintegration of Industrial Society. N.Y., 1978.

[28] Brzezinsky Z. Out of Control: Global Turmoil on the Eve of the 21 century. N.Y., 1993; Huntington S. The Clash of Civilizations // Foreign Affairs, №72.Summer 1993); idem. The Clash of Civilizations and the Remaking of World Order. N.Y., 1996; Окружное послание Evangelium Vitae папы Иоанна Павла II. О ценности и нерушимости человеческой жизни. Париж-Москва, 1997; Soros G. The Crisis of Global Capitalism. Open Society Endangered. N.Y., 1998.

[29] Точка зрения автора на возникающую социальную реальность изложена в работах: «Третий Рим» или «Третий мир»: глобальные сдвиги и национальная стратегия России. – Восток. 1995, №1; он же. Проблема глобального развития и место Африки в Новом мире. – Мировая экономика и международные отношения. 1995, №8; он же. Крах истории или контуры Нового мира? – Мировая экономика и международные отношения. 1995, №12; он же. Контуры Нового мира и Россия. – Знамя. М., 1995; он же. Россия в новом мире. – Рубежи. 1996, №2; он же. Постсовременный мир в новой системе координат. – Восток. 1997, №2; он же. Мир Модерна, мир Нового времени подходит к своему логическому концу. – Рубежи. 1997, №5; он же. Мир постмодерна, мир игры ломает горизонт истории. – Рубежи. 1997, №8-9; он же. Эпилог истории. – Восток. 1998, №5; он же. Пакс Экономикана: новое геоэкономическое мироустройство. – Экономические стратегии. 1999, №1; он же. Pax Economicana: геоэкономическая система мироустройства. – Экономическая наука современной России. 1999, №1. он же. Конец цивилизации, или Конфликт истории. – Мировая экономика и международные отношения. 1999, №3, №5; он же. Мир на краю истории, или Глобализация-2. – Москва. 1999, №4; он же Творческий континент Россия. – Москва. М., 1999, №8; он же Пакс Экономикана, или Эпилог истории. – Новый мир. 1999, №9; он же. Конец эпохи Большого Модерна. – Знамя. 2000, №1; он же. Fin de millennium или Реквием ХХ веку. – Экономические стратегии. 2000, №1; он же. Реквием XX веку. – Мировая экономика и международные отношения. 2000, №1, №2; он же. Осмысление Нового мира. – Восток. 2000, №4; он же. Трансмутация истории и ментальность человека. – Мир психологии. 2000, №4; он же. Ordo Quadro: четвертый порядок. Пришествие постсовременного мира. – Полис. 2000, №6; он же. Новая картография мира. – Экономические стратегии. 2001, №1; он же. Глобальный Град: творение и разрушение. – Новый мир. 2001, №3; он же. Трансмутация истории. – Вопросы философии. 2001, №3; он же. Конец эпохи Большого Модерна. – Постиндустриальный мир и Россия. Отв. ред. В.Г. Хорос, В.А. Красильщиков. М., 2001; он же. Ordo quadro: пришествие постсовременного мира. – Мегатренды мирового развития. Отв. ред. М.В. Ильин, В.Л. Иноземцев М. 2001; он же. Неопознанная культура. Гностические корни постсовременнности. – Восток. 2002, №1. См. также: Постиндустриальный мир: центр, периферия, Россия. Сборники 1,2,3. Серия «Научные доклады», №91, №92, №93. М., 1999; Глобальное сообщество: новая система координат (подходы к проблеме). Отв. ред. А.И. Неклесса. СПб., 2000.

[30] A. Toffler, H. Toffler. Creating a New Civilization: The Politics of the Third Wave. Atlanta, 1995; J.K. Galbraith. The Good Society. The Human Agenda. Boston-N.Y., 1996; T. Hopkins, I. Wallerstein, J. Casparis. The Age of Transition: Trajectory of the World-System, 1945-2025. N.Y., 1996; S. Huntington. The Clash of Civilizations and the Remaking of World Order. – N.Y., 1996; M. Castells. The Information Age: Economy, Society and Culture. Vol.1: The Rise of the Network Society. Malden (Ma.)-Oxford (UK), 1996; idem. The Information Age: Economy, Society and Culture. Vol.2: The Power of Identity. Malden (Ma.)-Oxford (UK), 1997; idem. The Information Age: Economy, Society and Culture. Vol.3: End of Millennium. Malden (Ma.)-Oxford (UK), 1998; N. Chomsky. World Orders, Old and New. L., 1997; A. Touraine. Pourrons-nous vivre ensemble? Egaux et differents. P., 1997; Z. Brzezinsky. The Grand Chessboard. American Primacy and Its Geostrategic Imperatives. N.Y., 1997; idem. The Geostrategic Triad: Living with China, Europe, and Russia. Wash., 2000; J. Naisbitt. Megachallenges. A Compass for the 21^st Century. N.Y., 1998; E. Luttwak. Turbo-Capitalism. Winners and Losers in the Global Economy. L., 1998; L.C. Thurow. Creating Wealth. The New Rules for Individuals, Companies and Countries in a Knowledge-Based Economy. L., 1999; A. Etzioni. The End of Privacy. N.Y., 1999; F. Fukuyama. The Great Disruption: Human Nature and the Reconstitution of Social Order. N.Y., 1999; P.F. Drucker. Managing Challenges for the 21^st Century. N.Y., 1999; A. Giddens, W. Hutton (eds.). On the Edge. L., 2000; A. Giddens (ed.). The Global Third Way Debate. N.Y., 2001; H. Kissinger. Does America Need a Foreign Policy? Toward a Diplomacy for the 21^st Century. N.Y., 2001. Среди дискуссионных проблем современности оказались такие ключевые феномены, как глобализация, социальный постмодерн, новый мировой порядок, сетевое сообщество, хозяйственная трансформация мира, интенсивное развитие информационной экономики (или как ее стали определять knowledge-based economy), наконец, генезис «новой экономики» в США. В последние годы публикуется, кроме того, значительное число работ как об азиатско-тихоокеанском регионе, о становлении на просторах Восточной и Юго-Восточной Азии комплементарного пространства индустриальной цивилизации – Нового Востока, так и о нарастающей дисперсии власти, различных проявлениях асоциальности, о росте влияния деструктивных, террористических организаций и расширении зыбких границ трансконтинентального архипелага Глубокого Юга. Подробную библиографию зарубежных работ по данной проблематике см. в статье автора «A la carte», опубликованной в журнале «Полис», 2001, №3.

[31] Тревоги мира. Социальные последствия глобализации мировых процессов. Доклад ЮНРИСД, подготовленный для Всемирной встречи на высшем уровне в интересах социального развития. Научно-исследовательский институт социального развития при Организации Объединенный Наций. а.1. 1997. С.147.

[32] Подробнее см. А. Неклесса. Новая картография мира // Экономические стратегии, 2001, №1.

[33] То есть в каком-то смысле повторяется ситуация, имевшая место во времена первой промышленной революции, когда нараставшее печатание ассигнаций было, по сути, кредитованием этой революции, будучи обеспеченным в то же время ее будущими плодами: всевозрастающим массовым производством прежних и новых товаров. Парадокс, однако, заключается в том, что аналогичная последняя, технологическая, фаза глобального мегапроекта рискует так и остаться нереализованной по весьма серьезным причинам.

[34] Жак Ле Гофф. Цивилизация средневекового Запада. М., 1992. С.244.

[35] Исх. 22, 25; Лев. 25, 35-37; Втор. 23, 19-20.

[36] «А другие... преступают меру в приобретении, беря откуда угодно и что угодно, как, например, те, чье ремесло недостойно свободных: содержатели публичных домов и все им подобные, а также ростовщики, (дающие) малую (ссуду) за большую (лихву)». И в другом месте: «По-видимому, всем им одинаково присущи позорные способы наживы... Поэтому с полным основанием... вызывает ненависть ростовщичество... как дети похожи на своих родителей, так и проценты являются денежными знаками, происшедшими от денежных же знаков. Этот род наживы оказывается по преимуществу противным природе» (Аристотель. Сочинения. Т.4. М., 1984. С. 126, 395).