Александр Неклесса

ТРАНСГРАНИЧЬЕ: ЕГО ЛАНДШАФТЫ И ОБИТАТЕЛИ

Из беседы на берегу Телецкого озера

...В 60-е годы прошлого века стало модным представлять мир XXI столетия в виде идилличной, глобальной деревни. Контуры гипотетичного образа планеты, ставшей «глобальным театром, у которого нет зрителей, а есть только актеры», были в свое время обстоятельно прописаны в трудах ревнителей постиндустриального общества — от его пророка Даниэля Белла до первого апостола Маршалла Маклюэна. Но сегодня, вступив в прихожую Нового мира и глядя на облетающую позолоту его реальных конструкций, мы, пожалуй, с толикой грусти вспоминаем фантазии давностью всего в несколько десятилетий.

На планете между тем разворачивается нечто грандиозное, феерическое, определяемое то как конец истории, то как столкновение цивилизаций, а в самое последнее время — как пришествие нового варварства и сполохи глобальной войны — на этот раз с призраком мирового терроризма. Человечество, находясь на краю непознанной реальности, ощущает холодок неофита и одновременно энтузиазм конквистадора. Но хотя цифровые машины продолжают извергать гигабайты информационных потоков, разжигая суету и воображение, люди не имеют в приоткрывшемся мире ни достоверных карт, ни уверенных маршрутов. На руках, правда, масса записей, сценариев, прогнозов, однако все они имеют какой-то пожелтевший, пергаментный оттенок...

Жизнь демонстрирует качества вращающегося калейдоскопа, становясь все более динамичной и разноликой. Привычная картография земель смещается, обретая химеричный оттенок, соединяя мир, сгорающий в топках времени, с проникающими фантомами будущего. Хроники же переходного периода представляют нечто маловразумительное — персонализированное, спонтанное, случайное, — полностью отрицая прежнюю систему исторической записи — Histories Apodexis.

Мир, в который мы вошли, — Трансграничье, диахронный лимитроф, объединивший канувшую в Лету Атлантиду Модернити с новизной расширяющегося постсовременного космоса. В новых пространствах тенденции начинают доминировать над фактами и помыкать ими, транзитность пронизывает быт — все эти одноразовые упаковки, предметы с весьма ограниченным сроком действия, гостиничное жилье, умножающиеся кочевнические коды бытия... Политика и экономика также развиваются по правилам, которые можно назвать виртуальными, причем не только в современном словоупотреблении этого понятия, но и в том, прежнем, бытовавшем еще до компьютерной революции, когда данное слово означало «здесь и сейчас».

Удивительна сама возможность говорить о правилах, каталогах, картах как о чем-то подвижном и непостоянном. Слишком долго реестры знания воспринимались человечеством как раз и навсегда данные каноны бытия (в мире неживой природы, исчисляемые миллиардами лет). Либо как освященные временем и предками прописи перманентно продолжающегося быта. И хотя в биологическом и социальном универсуме срок действия того или иного кодекса был заметно короче, но и здесь мы привыкли ощущать тяжеловесную власть закона.

Люди, однако же, все чаще спотыкаются на ровном месте, сталкиваясь со спонтанными изменениями привычных ландшафтов, с разрывами тканей повседневности, прибегая по необходимости к одноразовым рекомендациям, кратко живущим концептам, нелинейным прогнозам. Сфера и срок действия нового номоканона — здесь и сейчас, подобной эфемеридой, казалось бы, вполне можно пренебречь... Но вот парадокс: именно в бурных водах Трансграничья, в его болевых точках и наиболее жгучих сюжетах летучее знание «на живую нитку» оказывается действенным и эффективным, прописанные же ранее и выверенные временем средства, напротив, кажутся неуклюжими, а подчас ничтожными.

Высматривание подробностей декорации лишь отвлекает от пьесы.

Мир, расколотый на западную Ойкумену и восточный Варваристан, пройдя круги евангелизации, культуртрегерства, колонизации, вернулся в ХХ веке к некой исходной точке, произведя на свет двуликую метаморфозу — сверкающий мировой град Севера и мрачный, трущобный шарж Юга. Но песочные часы истории не удержали и этот Янусов образ. Словно на картинах Сальвадора Дали, декорации начали расклеиваться, свиваться, рассыпаться, заполняя пылью грады и веси планеты. Возникший мираж — мычащие верблюжьи караваны на фоне Капитолия, кочевнические кибитки, начиненные «стингерами», глинобитные землянки, ощетинившиеся спутниковыми антеннами, — обозначил конец прежнего пути и блеск безбрежного, опоясывающего известную Ойкумену океана. «Куда ж нам плыть?»

Новый Север и Глубокий Юг, очертив в человеческом многолюдье свои глобальные траектории, соприкоснулись плотью, сотворив слоистый пирог социального Постмодерна — корочку транснационального сообщества элит и трансрегиональную начинку катакомб мирового андеграунда.

Налицо глобальное расслоение. Мир расслаивается на Юг и Север. Почему тогда терроризм в таком масштабе проистекает с Юга?

Это больной вопрос: оттуда все исходит, да и разделение ли это, или дисперсия, или же нечто иное? Еще больший вопрос, выражает ли терроризм конфликт между Севером и Югом. Хотя, конечно, есть такое выражение: «Терроризм — оружие бедных и угнетенных». Но возможно, корни проблемы глубже, чем представляется. То, что мы понимаем как терроризм, во многом есть порождение современной цивилизации, западной цивилизации, христианской цивилизации, и одновременно — ее трансценденция. В какие сферы — это уже другой вопрос.

Кажется, цивилизация подошла к некоему моменту истины и качественному переходу, когда привычные формы быта и бытия становятся расплывчатыми и транзитными. В пространственном измерении манифестацией данного пограничного состояния стал, наверное, фантом глобализма, понятый как физический предел половодью антропотока, как исчерпание земной поверхности и ее совокупных ресурсов. Что же касается диахронного аспекта этой непростой границы, то, наверное, таким предельным понятием является история.

История современности, история христианского мира представляет собою вектор, прочертивший физическое время двух последних тысячелетий. Но в чем интеграл процесса, его предельное наполнение, смысл? Я думаю, таким интегралом является становление личности, а массовой девиацией — предельный индивидуализм и дикость неоархаики. Когда-то должна была возникнуть историческая ситуация, в которой личность смогла бы действовать вне регламента, вне права, вне закона, вне авторитета, могла бы свободно себя проявлять — равно конструктивным и деструктивным образом — как индивидуальность, а не частица хора. И смогла бы тогда, наверное, познать до конца, кто и что она есть.

Человек новой культуры выходит за пределы религиозного патернализма, социального и культурного контроля «над разумом и языком», за грань прежних форм метафизического и психологического программирования его действий. Он расстается при этом не только с оболочкой обрядности и суеверий, подавлявших волю, но и со всем прежним прочтением культурной традиции, реализуя метафизическую и практическую свободу выбора. Равно как и свободу существования вне какого-либо метафизического модуса, что позволяет ему самостоятельно истолковывать начала бытия, проявляя истинную сущность, какой бы та ни оказалась.

Однако же подобные качества обретаются обитателями Земли не в равной мере и в различных интерпретациях. На планете возникают смысловые диспропорции, открывающие широчайшие возможности управления и манипулирования людьми, в том числе теми, кто остается приверженцем и субъектом традиционной культуры.

Прочитывание традиционными культурами кодов секулярной эмансипации происходит нередко вне смысловых полей этих освобождающих прописей. Зачастую оно также сопровождается возрождением неотрадиционализма, возвратом к трайбалистскому стилю поведения, к коллективным идиосинкразиям и рецидивам остракизма, к исполнению ролевых функций под ярлыком бездумного «профессионализма», нивелируя и вытесняя индивидуальную, личностную позицию. В итоге возникает угроза массовой инволюции, развоплощения человеческой личности, подпадения людей под темное обаяние культурного одичания и пляски природы на волне упоения обретенным могуществом и свободой, открывшейся для широкого спектра страстей. Личность начинает вновь, хотя и каким-то иным образом, погружаться в океан коллективного бессознательного, чьим земным отражением становится глобальное массовое общество — аномизированный «бесполюсной мир», могучее половодье которого сдерживается ветшающим внешним каркасом.

В новом терроризме мы видим заговор безумных личностей или, если угодно, группы честолюбивых личностей, измышляющих и осуществляющих акции, немыслимые с точки зрения прежних систем ценностей и моделей поведения, — например, хладнокровное жертвоприношение тысяч обывателей, с использованием современных достижений цивилизации. И одновременно — это форма корпоративности, амбициозное предприятие, эффективно управляющее сценариями судьбоносных событий. Человек становится все более влиятельным актором, сгущая и деятельно формируя пространства метафизической и социальной картографии, очерчивая горизонты нового театра действий, который в одном из его важнейших аспектов можно было бы охарактеризовать как «власть без государства».

Террористическая активность, индивидуальный акт деструкции, возможно, становятся устойчивым компонентом жизни в этом мире, являясь в своей основе извращенным проявлением все тех же тенденций цивилизации к децентрализации и индивидуальной свободе, что и лежащие в основе феномена гражданского общества. Исторический парадокс заключается в том, что в определенном смысле это и есть обугленный остов обостренной социальной инициативы в тотально недоброжелательной или агрессивной среде, а равно и в изменившихся коренным образом обстоятельствах существования, в новой просторности глобального мира и в резко возросших возможностях реализации внутреннего выбора индивида.

Недостойные человека — по тем или иным причинам — условия продуцируют два вектора деятельности: конструктивного изменения ситуации или же ее разрешения путем целенаправленной деструкции. Фрустрированная личность, отчужденная от общества, но наделенная амбициями и социальным инстинктом, неполноте бытия подчас предпочитает его уничтожение. Она сама отчуждает жестокий и недоброжелательный мир от бытия, пусть даже ценой аннигиляционной вспышки...

Дело здесь, таким образом, не в полной смене исторического кода, а скорее в его весьма формальном прочтении, в смещении вектора к деструкции и аномии как сознательному выбору некоторой части человечества. Это, конечно, уже иной, «опрокинутый» модус цивилизации, лишенный определенных нравственных границ. Отчетливее становится и облик эсхатологической альтернативы — постсекулярного века, как ристалища неких анонимных, но по-своему конструктивных сил в заново архаизированной и мистифицированной среде заколдованного мира, обитатели которого вновь впадают в детство человечества.

Не означает ли все это наступление нового Средневековья?

Средние века — эпоха необычайно противоречивая, это был футуристический прорыв, время, когда возникал новый мир, мир современной цивилизации, но возникал в условиях, когда цивилизация прежняя переживала крах. С одной стороны, шел процесс архаизации общества, уплощения кодов бытия, рушились города и процветали деревни, но параллельно возникали новые формы бытия, деятельности, мышления, заметно отличавшиеся от норм поведения и мышления, характерах для мира, существовавшего на протяжении тысячелетий. Говоря о Средневековье, люди часто подразумевают нечто иное — древний, архаичный мир традиционных культур.

Нам сейчас трудно представить поведение людей в традиционном обществе Древнего мира. Человека, накрепко скованного природой и властными стереотипами. Заметное социальное движение возникало лишь под влиянием природного катаклизма или неустойчивости демографического фактора, но долгое время численность населения на Земле была достаточно стабильной. Приведу один, но достаточно яркий пример: в экологически сбалансированном пространстве примитивных народов для того, чтобы получить право завести семью, родить потомка, нужно было совершить такой акт, как «маленькая война», то есть освободить социальное пространство для будущих детей. Нужно было кого-то убить, для того чтобы получить право кого-то родить.

Рудименты этого обычая, возможно, до сих пор сохраняются в некоторых племенах, обитающих в бассейне Амазонки, и являются составной частью инициации на некоторых островах Тихого океана. Почему так? Потому что общее количество людей прямо соответствует ресурсам данной территории (острова, долины и т. д.). Превышать его невозможно, от этого произойдет много бед, ибо там нет никакой экономики в нашем понимании, все сбалансировано, царит идеальный «зеленый рай».

Зачем, к примеру, существовали египетские пирамиды, зачем их строили? Возможно, строили их лишь для того, чтобы динамика антропотока имела какие-то границы, не превышая некоторых критических пределов. Пирамиду строили, чтобы таким образом «связать», а подчас и уничтожить избыточные силы общества. Когда количество людей в долине Нила становилось избыточным, египтяне строили пирамиду. Если же их число заметно сокращалось, строительство тормозилось, прекращалось — на некоторое время. Механизм по-своему достаточно разумный с точки зрения социального баланса общества, отказывающегося трансцендировать привычные формы бытия.

Весьма схожий, но более изощренный процесс — строительство ирригационных сооружений. Действительно, трудно было удержать демографический баланс в застывшей форме. Человеческое общество, равно как и окружающая его природа, — системы подвижные, изменчивые. Строительство же ирригационных сооружений позволяло корректировать эту изменчивость, причем не только занимать людей и тем самым управлять их численностью, но также регулировать природу, ее плодородие. Управлять природой, создавая искусственное, рукотворное равновесие в биосфере. Помните историю о семи тучных и семи тощих коровах? Ирригационные сооружения по-своему выравнивали ситуацию: в благодатные годы часть людей работала не на полях, а на строительстве, зато в годы засушливые, «тощие», ирригационные сооружения заметно увеличивали количество зерна. Параллельным механизмом было создание запасов продовольствия, их долгосрочное складирование, массовое перераспределение. Из чего произошла затем оптовая торговля, системное воздействие на рынок и ценообразование, породившие в конечном счете такой социальный феномен, как капитализм. Наконец, с этой же точки зрения можно взглянуть и на войны, ибо если приходят семь тощих коров, то они так или иначе начинают пожирать человека.

Как же тогда понималось развитие, историческое время, какие цели преследовало общество?

Время тогда представлялось не как стрела, летящая в будущее, а как стрела, устремленная в прошлое. Время — это «человек, смотрящий назад».

О хронотопе наиболее дальних, темных эонов можно говорить лишь предположительно, в частности, наблюдая доступные нам состояния крайней дикости. Субъективное время, судя по всему, носило тогда более чем парадоксальный — с нашей, сегодняшней точки зрения — характер: статичный и дискретный. Подобное квазиэкзистенциальное восприятие реальности отражало чрезмерную рефлекторность сознания, сопровождавшуюся постоянными провалами памяти, дефицитом «больших смыслов», заполняемыми текучими фантазиями, и неизбежной при таком состоянии ума бессвязностью бытия, то есть свидетельствовало о полуживотном статусе, — мы оценили бы его сейчас как особый род безумия.

На древнейших, хтонических картах отчетливо видна эта роковая тень алогизма, хаоса и безумия. Не творческая личность, а именно хаос прямо ли, косвенно признается ранними летописцами — творцами мифов, изначальной субстанцией, своеобразным дном космогонии, основанием, «первичным бульоном» жизни. В сущности, древнейшая память скорее осязательна, чем зряча, проявляется «в ощущении», а не «в озарении». Она более ритуальна, нежели мифологична. Но, раз проснувшись, здравомыслие и мощь человека, его способность создавать в окружающем мире поля устойчивых изменений упорно расширяли это, парадоксальным образом одновременно дискретное и тесное восприятие времени: оно обретало объем, целостность и геометрию — замкнутую динамику, цикличность.

Становление категории времени происходило весьма специфичным образом: люди, дабы избежать беспамятства и безумия, избавиться от призраков былой антургении, стремились удержать и каталогизировать прошлое, ища опору, «скрепу» бытия в некой изначальной точке. Человека той далекой поры навязчиво интересовали истоки мира, общие корни вещей; при этом люди намеренно поворачивались спиной к будущему, чреватому разрушением обретенной устойчивости и уже только поэтому воспринимаемому как опасное пограничье — внешняя окраина, маргинальная периферия.

В то ускользаемом, то удерживаемом прошлом присутствовало свое — с усилием прозреваемое и по крупицам выстраиваемое — искусственное псевдобудущее: соразмерно возводимые своды каменного неба — мифологичного горизонта событий. И населяли (охраняли) это «рукотворное» пространство сверхлюди прошлого — царственные прародители.

В «дневном» же мире будущее не имело образа, ведь облик (имя) годам давали события. Оно ощущалось скорее как несовершенная субстанция, «незавершенное прошлое», необработанный камень, нечто дикое, пугающее, варварское. Люди совсем не стремились попасть в эти призрачные, несуществующие времена, их там, возможно за первым же поворотом, ждали потери, увечья или смерть. Будущее мыслилось как пространство, абсолютно неподконтрольное людям и полностью находившееся во власти других, причем весьма значительных сил. Будущее — это далекий Запад. Оно являло собой сужение бытия, его предел, пресечение, последнюю границу, а не простор. (Одно из названий будущего на аккадском языке — «дни, что опаздывают».) Быть может, здесь коренятся истоки того странного безволия в критических обстоятельствах, порой охватывающего тех, кому приоткрывались гипотетические обстоятельства их смертного часа («чему быть, того не миновать»).
Время было конкретно, потому множественно и разнолико, локально и вещественно. Не только каждый сезон или день, но даже часы (стражи) имели свой облик. Однако вне русла больших смыслов бытия все это разнообразие оставалось в значительной мере иллюзорным и механистичным. Неспешно перемалывая зерна жизни, перечисляя, регистрируя случившееся, время, в сущности, не вело никуда. В императивной пассивности бытия время определялось не новизной, не «проектами», а повседневностью, событиями. Времени, в сущности, и не было, был «срок».

Можно, пожалуй, сказать, что код этого древнейшего хронотопа — отчасти присутствующий в человеческом сознании и сегодня — в чем-то важном сродни архитектонике сновидений, плавно переходившей в архитектурную путаницу сложного (ложного) пространства лабиринта. В результате причинно-следственная логика событий носила «горизонтальный» (синхронный) характер: абсолютно все события были так или иначе взаимосвязаны, и эта связь могла осознаваться как нечто даже более важное, чем само событие, порой воспринимаемое отстраненно, как знак. О грядущих переменах и делах надежнее было судить по косвенным признаком: приметам или аналогиям; нам знакомо и это состояние ума, сейчас мы называем его суеверием.

Дитя культуры Большого Модерна — новый человек разорвал обездвиживающие его путы, создав мощное социальное движение, которое мы называем историей и современной цивилизацией, породив между делом и такое понятие, как прогресс.

Но композиция икономии спасения оказалась столь динамична, сложна, неоднозначна, что во всей полноте ее величественная гармония видна, пожалуй, лишь с небес, отдельные же мелодии постигаются в не столь уж частых прозрениях. Подобную полноту бытия людям оказалось нелегко удержать и вынести. Метафизический простор требует от человека многого, и прежде всего — перманентных усилий по трансценденции как структур повседневности, так и собственных приступов мегаломании. Все это стало совсем непростым испытанием для нового человека. И с какого-то момента, миновав бурные воды футуризма и архаики, цивилизация попала в ловушку эффективного упрощения реальности, отрицающей ее полноту секуляризации, вернувшись, таким образом, к скрытому язычеству Аристотелевой логики, вроде бы уже поверженной к тому времени нелинейной логикой христианства.

Катафатический императив в союзе с подобным эффективным упрощением невыносимой сложности бытия снизили степень персонализма и энергийности христианского мира, а томизм в своей категоричной правоте сокрушил правду миннэ Прованса и оставшиеся невоплощенными земные композиции исихастского безмолвия. Прочтение кодов социальности и экклесиологии на молчаливом языке не состоялось. Все это привело к сужению адаптивных возможностей цивилизации, к ее все чаще проявлявшейся склонности к уплощению, позитивизму, ригидности и, наконец, тоталитаризму узких схем бытия. Горизонт действия при этом расширился, но фокус исторической драмы сместился от живых актеров к катастрофной архитектуре земных утопий — этих грандиозных сценических практикаблей.

Трансграничье, к которому подошло человечество, глобально как театр действий. Что происходит? Людское половодье сливается в некий безбрежный океан, бурлящий «водный мир», новую реальность, которая проникает в мир и с черного, и с парадного входа. Социальная история в этой растворяющей всех и вся среде распадается на множество частных повествований, амбициозных текстов, где личность синергийно с другими, подобными ей, реализует собственный проект и сюжет.

Очень долго мир существовал на развилке Север — Юг, а до этого Запад — Восток, и в этом смысле антропотоки вились вокруг этих дихотомий. Внутри же существовали определенные объекты и институты, и, видимо, они могут быть изображены на карте. Что необходимо изображать на современных картах, и какие институты оформляют современные антропотоки?

Если мы возьмем современную административно-политическую карту, то увидим двухмерную, расчерченную границами поверхность. Линии четки, объекты находятся в одной плоскости, мир прост, ясен и очевиден. Соответствует ли это его современному состоянию мирового сообщества? Скорее всего, нет. Современный политик, экономист, социальный мыслитель — все они в своей деятельности руководствуются какими-то другими картами «еще не прорисованной Амазонии».

Раньше доминирующей социальной реальностью на планете были государства. На сегодняшний день они не то чтобы перестали существовать, но появились какие-то другие влиятельные субъекты, действия которых подчас носят не менее, а то и более важный характер. В мире возникают новые сообщества, амбициозные корпорации, действующие в «третьем измерении» социальных связей— транснациональном пространстве, которое все больше начинает походить на Гулливеровы летающие над миром острова, «Новую Лапутанию».

Наиболее разработанный на сегодня вариант картографирования зыбкого космоса — геоэкономический атлас мира. Это попытка выстроить картографию современности как единого пространства актуальных социальных взаимодействий, как иерархию различных видов практической деятельности. Протоптанные по миру тропинки — вектора этих взаимодействий — рисуют нам не слишком внятную пока схему, эскиз новой реальности. По сути, мы имеем лишь зачатки какой-то принципиально новой картографии.

Частной и статичной версией геоэкономической архитектоники мира может послужить известный многоярусный «китайский шар». В его трехмерной плоти сведены воедино взаимосвязанные между собой виды деятельности — хозяйственные диады.

На нижнем, географически локализуемом уровне это добыча природных ископаемых и их использование природозатратной экономикой; другой, более высокий локус — производство сырья интеллектуального и его освоение высокотехнологичным производством. На транснациональном ярусе — производство финансовых ресурсов и применение технологий универсальной процентной дани в качестве механизма управления индустриальными объектами (в свою очередь плодящими потребность в подобных ресурсах).

Но транснациональна также изнанка, «подполье» геоэкономического мироустройства — порыв к инволюционному, хищническому использованию потенциала цивилизации с целью извлечения краткосрочной прибыли. Отсюда в легальный сектор проникают правила игры, в которых правовой, а тем более моральный контекст утрачивает былое значение.

Наконец, на высшем этаже это ткущаяся паутина «штабной экономики» — система глобального управления метаэкономикой, предчувствующая унификацию источника легальных платежных средств, тотальный контроль над их движением и появление единой, диверсифицированной системы налоговых платежей, способной превратить со временем земли геоэкономического универсума в плодородную ниву Нового мира — волшебный источник специфической квазиренты.

В сущности, по крайней мере в эстетических категориях, это напоминает то ли мистифицированную пирамиду кафкианского Замка, то ли еще более энигматичный вселенский лабиринт, чей центр невидим, а власть — везде. Кодовым же ключом к подобной конструкции земных иерархий является все та же нехитрая модель политкорректного Севера (мировой град) в обрамлении прoклятых стран остального мира (мировая деревня) с их в общем-то не вполне легитимной с точки зрения новой ситуации и «подведомственной» властью.

Что же касается институтов, то сейчас складывается особый тип корпоративной культуры, тесно связанный с постиндустриальным укладом и сетевой культурой в целом, который я назвал бы феноменом «амбициозной корпорации». Подобная организация в центр своей активности ставит некую нематериальную цель, серьезно понятую миссию, идею специфического типа развития. Если угодно— собственное прочтение реальности бытия. По этой шкале меряются прочие виды корпоративной деятельности. Вокруг подобного смыслового центра выстраиваются различные конфигурации, ассоциации, группы, причем решение ряда конкретных рабочих схем передается сопредельному «организационному рою» на условиях аутсорсинга.

В целом действия подобного агломерата тяготеют к совмещению интенсивной поисковой, «проектной» активности с системностью экстенсивных, пакетных действий в избранном в тот или иной момент направлении. Амбициозная корпорация применяет при этом особые, «матричные» технологии, организующие, топологизирующие среду, создающие желательные для стратегических целей и текущей деятельности корпорации коллизии и ситуации.

Ориентация амбициозной корпорации на максимально гибкие организационные схемы хорошо защищает ее даже в случае весьма серьезных потрясений. Она вполне способна пожертвовать частью ради сохранения целого (тем более что пути достижения желаемой цели формируются по сценарному принципу). Кроме того, подобный тип организационной культуры позволяет оперативно реализовывать групповые действия в широком масштабе, одномоментно решая комплексные задачи, выстраивая системно-модульные схемы. Все это, впрочем, делалось и раньше, но масштаб и оперативность действий были совершенно иные. Глобальный, куммулятивный эффект в нашем случае достигается за счет технических и технологических механизмов, освоенных цивилизацией совсем недавно. То есть полномасштабная реализация подобного феномена оказалась возможной лишь на основе постиндустриального уклада.

Но пожалуй, главное отличительное свойство амбициозной корпорации — универсальная экспансия, расширение пределов собственной компетенции, синтетический подход к человеческой деятельности, совмещение экономических, политических, культурных задач «в одном флаконе», что позволяет решать каждую из них в отдельности гораздо эффективнее за счет достигаемого синергетического эффекта. В сущности, речь идет уже не о хозяйственной деятельности, а о развитии новой системы управления, о решениях, касающихся стратегий развития человечества, о властных импульсах, формирующих сам контекст принятия подобных решений. В своих различных модификациях это скорее социогуманитарные, а не экономические образования, объединяющие представителей самых разных направлений человеческой активности, представителей элиты, транснационального «нового класса», действующего подчас вне привычных структур власти. Здесь, кстати, само понятие «корпорация» приобретает некий прежний, основательно подзабытый смысловой оттенок.

Если все-таки вести речь об экономике, то насколько реально здесь ощущение ветра перемен? Можно ли сейчас «картографировать» отмели и рифы в этом проливе истории? Что, образно говоря, является здесь Сциллой и Харибдой?

В XXI веке «великие потрясения» хозяйственного уклада становятся, кажется, достоянием не только России, но всего мирового сообщества. Прогнозы развития указывают на высокую вероятность социальных и экономических турбулентностей уже в ближайшее десятилетие. Один прогноз из этого ящика Пандоры фактически реализовался — кризис цифровой, информационной экономики, связанный со значительной переоценкой ее активов. Другой обсуждаемый сюжет — вероятные неприятности в мировой финансовой сфере, связанные с целым рядом факторов, включая неустойчивость глобального фондового рынка и сложность положения доллара (признаком чего явилось повторяющееся снижение его реальной цены — базовой учетной ставки Федеральной резервной системы), что, в конечном счете, чревато Большим финансовым взрывом. Третий всадник экономического Апокалипсиса — контур глобального энергетического кризиса. Состояние нефтяного рынка и оценка мировых запасов углеводородов стали заложниками сложной игры, связанной с положением традиционных отраслей промышленности в развитых странах, с одной стороны, и проблемой капитализации нефтяных корпораций — с другой.

Но это ведь все еще не мир по ту сторону Трансграничья?

То, что мы наблюдаем сегодня, действительно лишь «социальный постмодерн», предместье призрачной цивилизации — полярного града освобожденного Франкенштейна. Мы видим симбиоз разнородных, плохо сшитых систем весьма причудливого свойства. Но даже первые картинки волшебного калейдоскопа — распад биполярного мироустройства и гуманитарные интервенции, новая экономика и виртуальная реальность, гиньоль на тему «золотого миллиарда» и множащиеся карнавалы антиглобализма, невидимые амбициозные корпорации, столкнувшиеся в «последней битве» за реальность, и гипертерроризм— заметно повлияли на представления о мире и человеке. История, творя ускорения и перестройки, расплачивается полновесной валютой — опытом. Исследователь же горизонтов и миражей, вычерчивая картографию постсовременного глобуса, рано или поздно задумывается над ключевым вопросом: что сулит человечеству торжество новых начал и каковы окажутся изменившиеся правила игры на планете?