Rambler's Top100

ИНТЕЛРОС

Интеллектуальная Россия

INTELROS.RU

Intellectual Russia


Татьяна Савицкая

 

 

Глобализация-2

Заметки на полях монографии*

 

 

Заря третьего тысячелетия освещает очертания удивительного мира – гремучей смеси технологического авангарда и пещерной этики, унификации жизни и разгула этноцентризма, гипертрофированного индивидуализма и реликтов первобытной стадности. ХХI столетие привычно отождествлялось если не с торжеством эры справедливости, то уж во всяком случае с прогрессом науки, апофеозом разума человека. Однако при пересечении рубежа эпох как-то приумолкли фанфары, растерянность и неопределенность повисли в воздухе. “Не будет преувеличением утверждение, что в наиболее сознательных кругах западного общества начинает ощущаться чувство исторической тревоги и, возможно, даже пессимизма, – описывает создавшееся положение З.Бжезинский. – Эта неуверенность усиливается получившим широкое распространение разочарованием последствиями окончания холодной войны. Вместо ‘нового мирового порядка’, построенного на консенсусе и гармонии, явления, которые, казалось бы, принадлежали прошлому, внезапно стали будущим” [Бжезинский 1998: 251].

Очевидна нестабильность мировой ситуации. Мы наблюдаем колоссальный по масштабам и непредсказуемый по результатам дрейф веками устоявшихся смыслов, представлений об обществе, человеке, цивилизации. Картины социальной жизни напоминают калейдоскоп фрагментов ratio и irratio, их сочетания приводят в смущение мыслящий разум, вдруг ощутивший свои пределы. “Крысиные гонки”, бездумье, растерянность заполняют повседневную жизнь людей, порождая тягу к коллективному нарциссизму и деструкции; те же настроения проникают в сферу исторической, философской, культурологической мысли. Времена великих утопий (и антиутопий), кажется, миновали. Сказывается отсутствие крупных имен, способных претендовать на безоговорочное интеллектуальное лидерство.

К тому же в силу ряда обстоятельств катастрофически сузилась социальная база критического мышления. Еще в 1960 – 1970-е годы А.Лефевр, М.Крозье, Р.Дебрэ и другие предупреждали об опасности перерождения “мыслящего сословия”, интеллигенции, в производителей досужей информации, об угрозе предельной ангажированности и стандартизации интеллектуальной продукции. В результате человечество, живущее во времена глобальной трансформации и цивилизационной нестабильности, все чаще демонстрирует неспособность не только принять, но и понять вызов времени.

Тем приятнее встретить исключение. Вышедший в свет в петербургском издательстве “Алетейя” при поддержке Российского гуманитарного научного фонда коллективный труд “Глобальное сообщество: новая система координат (подходы к проблеме)" объединил ряд известных исследователей социальной перспективы – Э.В.Алаева, В.Я.Белокреницкого, А.Д.Воскресенского, Б.С.Ерасова, Л.Г.Казаряна, В.А.Красильщикова, В.И.Кузнецова, В.И.Максименко, А.С.Панарина, В.Г.Хороса, Г.И.Чуфрина, Г.К.Широкова, Ю.В.Шишкова, А.Э.Эльянова. Этот коллектив ученых-обществоведов предпринял серьезную попытку разобраться в хитросплетениях постсовременного мира. В основу дискуссии были положены концепция А.И.Неклессы о характере цивилизационной ситуации и его гексагональная модель геоэкономического универсума. Обсуждались также перспективы реориентализации планеты, феномен тихоокеанской революции, конструкции Нового Севера и Глубокого Юга, тенденции постмодернизации и неоархаизации, общая формула исторического процесса. Не входя подробно во внутреннюю механику всех этих тем, решусь, однако, поделиться мыслями, возникшими при чтении работы.

Размышляя совместно с участниками дискуссии над смыслом совершающейся трансформации, зададимся вопросом: можно ли квалифицировать совокупность радикальных изменений, происходящих буквально во всех сферах экономики, политики, культуры, как начало новой эры в истории, как окончание эпохи Модернити и переход к какому-то иному этапу в организации человеческого сообщества? На наш взгляд, безусловно, да. Одна из сильнейших сторон обсуждавшейся концепции – ощущение пульса перемен, парадоксальной специфики постсовременности, стремление дать достойный ответ на вызов “века – волкодава” (по чеканной формулировке О.Мандельштама). Неклесса в последние годы столь часто и аргументированно пишет о кризисе индустриализма, об исчерпанности исторического проекта Большого Модерна в роли действенной антитезы постмодернистским версиям Нового мира, что некоторые из участников дискуссии недавно вполне обоснованно охарактеризовали его как “последовательного ‘алармиста’”. При этом было отмечено, что в первую очередь “его тревожат такие явления, как размывание структур гражданского общества, секулярного мироотношения, демократических процедур и принципов (все чаще используемых как камуфляж для совсем не демократической политики)” [Хорос и др. 2001: 603].

Кризис мировоззренческого корпуса Нового времени c его сциентизмом и прогрессизмом, идеологическими постулатами о безграничности человеческого разума, о допустимости любого общественного экспериментирования, о тотальном покорении Природы – это крупномасштабное явление, оказавшее мощное и глубинное влияние на самосознание людей ХХ в. Наиболее видные их представители формировались как мыслители и практики в явной или скрытой оппозиции к картине мира Декарта, Ньютона, Бэкона, Локка и Гельвеция. И все же открытый поиск нового лица цивилизации был явлением элитарным, уделом философско-культурологического, научного и эстетического авангарда. Достаточно назвать в этой связи имена Эйнштейна и Бора, Кандинского и Шенберга, Ортеги-и-Гассета и Хайдеггера, Лиотара и Бодрийяра.

К рубежу тысячелетия ситуация, однако, изменилась: распад идеологии Нового времени и ориентированной на него социальной психологии достиг уровня масс. Решающими факторами оказались – как нередко случается с массовым сознанием – аргументы отнюдь не философского, а жизненного или даже житейского плана. Откровением последнего десятилетия прошлого века стало ощущение общественной и личной нестабильности – надвигающегося социального хаоса, иррациональной жестокости терроризма, беспрестанных локальных конфликтов, эпидемий новых и старых болезней, природных и экологических катастроф. Вследствие этого сделались совершенно неактуальными проникнутые социальным оптимизмом технократические проекты построения той или иной версии светлого будущего или, что, по сути, то же самое, созидания совершенного и рационального общества на манер Новой Атлантиды сэра Фрэнсиса Бэкона, барона Веруламского.

 

*   *   *

Сразу оговоримся: мы поместили в фокус рассмотрения именно концепцию А.И.Неклессы, а не саму дискуссию, насыщенную идеями и интеллектуальными концептами и ничуть не меньше заслуживающую анализа, не только по собственной прихоти. Сыграло роль еще одно обстоятельство, на которое обратил внимание В.И.Максименко в первом отклике на дискуссию, отметив, что обсуждавшаяся концепция остается самой разработанной на сегодня интерпретацией мироустройства в отечественной теоретической литературе (с. 260).

Для экспонирования механизмов трансформации во всей полноте ее экономических, социальных и политических аспектов Неклесса конструирует гексагональную модель социального универсума (имеющую в его работах также диахронный смысл). Во главу угла ставится геоэкономический подход, все более привлекающий в последнее время внимание исследователей. И здесь, наряду с несомненными удачами автора, поразительно зримо рисующего, например, виртуальную постэкономику Севера как прообраз гипотетической финансовой цивилизации или ареал Глубокого Юга как транснациональное пространство мирового андерграунда (с. 54), сказываются некоторые методологические издержки, связанные с абсолютизацией данного подхода. Отход от трафаретной биполярности, на которой не одно десятилетие была замкнута политологическая мысль, подробное картографирование геоэкономического универсума, стремление максимально четко выявить доминанту развития того или иного региона, его стратегический ресурс – все эти, безусловно, новаторские черты концепции (подчеркнутые во введении к монографии, написанном А.В.Гудыменко), увы, не спасают автора от налета тавтологии, особенно заметной, на наш взгляд, при разграничении смысловых характеристик Нового Востока, квази-Севера и Запада.

Но станет ли данная методологическая схема более гибкой, способной адекватнее описать нюансы фундаментального кризиса, меняющего всю архитектонику мирохозяйственного устройства, если ввести дополнительные членения, преобразовав систему, скажем, в двенадцатиричную? Сомнительно. Конечно, рациональное зерно в таком предложении есть, и часть видимых затруднений автора в его титанической попытке объять необъятное, очевидно, была бы устранена с введением в поле анализа таких ареалов, как, предположим, Cеверо-Запад, Юго-Восток, Северо-Восток (прекрасный, кстати, локус для России, о чем пишет Д.Драгунский, выдвигающий идею формирования “северо-восточной околополярной дуги”, консолидирующей промышленно развитую цивилизацию). И все же никакой геометрической фигуре (модели), сколь бы сложна и дробна ни была ее конфигурация, не суждено исчерпать бесконечность окружности (реальности). Бесполезно, коснея в методологическом пуризме, бороться с этой аксиомой, тем более что парадоксальная логика автора, развертывая метафизическую стратегию исторического процесса, диктует несколько иную иерархию приоритетов.

В отношении же традиционных геополитических подходов и схем концепция отражает новейшую тенденцию к переосмыслению привычного образа этой явно устаревшей системы, на что указывают такие терминологические неологизмы автора, как Глубокий Юг, квази-Север, Новый Восток. Позволим себе высказать предположение, что одной из кардинальных черт мутации мировой культуры на рубеже тысячелетий является победа Хроноса над Топосом, прогрессирующая хаотизация и виртуализация всех пространственных контекстов – от фактической десуверенизации государств, многообразных форм деструкции социума, утраты автономии нацией, семьей, личностью до истребления дикой природы, разрушения окружающей среды и т.д.

 

*   *   *

Безусловно, основной ракурс трактовки глобализации в работах Неклессы (а также его оппонентов) – политэкономический и политологический. Фактически в книге содержится развернутая характеристика экономического постмодернизма, именуемого то неоэкономикой, то параэкономикой, то экономикой “виртуальной”; есть и ценные наблюдения, связанные с уяснением специфики постмодернистского политического действия. Вместе с тем рождение алогичного мира Постмодерна осмысляется в монографии и как проявление всеобъемлющего системного кризиса земной архитектоники Модерна. На наших глазах политико-экономический Постмодерн все больше смыкается с социальным творчеством, с калейдоскопичным стилем мышления, предписывающим новые условия мироустройства: “Глобальная экономика – это свершившаяся мировая революция нашего века, и она же становится повсеместно правящей системой” (с. 64).

Постмодернистский политический стиль можно было бы анализировать на манер текстов У.Эко или В.Сорокина (т.е. в элитарном и в массовом исполнении), складывая, как андерсеновский Кай, мозаику актуальных реалий и симулякров – от фактов пронизанного моральным релятивизмом диктата грубой силы до исполненного лукавством попрания прежних установлений с гарниром обильной риторики о “стратегической стабильности” и “мировой безопасности”. Но подобное подчинение каталогизаторскому принципу тотальной системности, уверенность в праве рационального знания моделировать (а значит – упрощать) многомерную реальность, будучи плодотворной позицией в любой теоретической дискуссии, вряд ли на практике послужит надежной гарантией от возможной исследовательской аберрации наблюдаемых явлений, искривления смысловых пропорций. Напротив, скрупулезное отслеживание реалий Постсовременности, выявление действующих механизмов созидания деканоничной цивилизации, воплощающей устойчивую для новоевропейского творчества тенденцию к выходу за рамки культурных норм, к самотрансцендированию и архетипичную для фаустовской души западного человека (если формулировать на языке О.Шпенглера) традицию, – а у Неклессы удивительный талант на такого рода наблюдения – представляется куда более плодотворным, чем схоластическое конструирование специфики тех или иных регионов геоэкономического универсума. Хотя не нами было уже подмечено, что “экономика – наука сумрачная”.

Политэкономией, однако, рассматриваемый круг проблем не исчерпывается. Не менее важный аспект исследования – социокультурный. Спор здесь разворачивается вокруг процесса реориентализации мирового сообщества. Идет ли такой процесс? Ведь на поверхности социального океана сейчас явно доминирует пресловутая “макдоналдизация”. Кроме того, и в бурных водах хаотизации мировых ориентиров, нарастающей аномизации сознания, проявляющихся, в частности, в “легкости необыкновенной” заимствования разнокультурных ценностей и утилитарного их потребления, архетип западного индивидуализма в целом устоял. Именно отсюда, как представляется, проистекают курьезы и гримасы парарелигиозных квазивосточных практик, мало, кстати, соотносимых с подлинными религиозными традициями Востока. Иными словами, феномен “восточного влияния” оказался смоделирован западным сознанием по мерке собственных интересов и задач. И Запад, и Восток движутся сейчас в русле единой мегатенденции детрадиционализации сознания, деканонизации культуры, оставаясь при этом на своих национально-культурных кораблях, – но курс все же прокладывают капитаны Запада.

Прав А.Д.Воскресенский, предостерегающий исследователей от соблазна в очередной раз провозгласить закат Запада. Справедливо его недоумение: “В какой степени обученного на Западе технократа-японца, возглавляющего офис транснациональной корпорации в Азии или Латинской Америке, можно воспринимать как ‘бросающего вызов’ Западу?” (с. 98). В контексте транснационализации мировых процессов прагматичный Новый Восток выступает сейчас прилежным учеником Запада, беря на вооружение критерии максимизации прибылей, навыки политического мифодизайна, старательно ориентируясь на новейшие стандарты индивидуалистического жизнестроения.

С позиций как христианского Запада, так и мусульманского, индуистского, буддийского, конфуцианского и прочего Востока такая стратегия жизнеустройства выглядит ущербной, независимо от того, трактуется ли она как культ Золотого Тельца или как уступка соблазнам демона Мары. Вряд ли стоит говорить, что тенденция к виртуализации мировой экономической практики (аналогичные процессы идут также в политике и культуре) не имеет ничего общего, скажем, с рафинированной буддийской концепцией пустоты и не может, естественно, считаться проявлением мировоззренческой экспансии Востока.

Не менее серьезная тема исследования – культурная деформация самого североатлантического ареала. На наших глазах нарастает дехристианизация западной культуры, латентно протекавшая со времен Ренессанса, но что касается генезиса нового язычества, то этот вопрос представляется не столь уж простым. Новое язычество, захлестывающее западное общественное сознание, – сложный феномен, объединяющий и гедонистический сдвиг в структуре ценностей, и достигшую критической отметки эрозию авторитета власти (родительской, государственной, общественного мнения), и невиданную популярность индивидуалистических стратегий жизнеустройства. Лишенное органичности и сакральности культов новое язычество – в лучшем случае результат самодеятельной реконструкции той или иной религиозной традиции, опирающийся исключительно на харизматический потенциал интерпретатора. Впрочем, именно это типологическое отличие, кажется, и заставило Неклессу говорить не просто об опасностях архаизации мира, но о реальной угрозе неоархаизации.

 

*   *   *

Каков же общекультурный смысл нынешней глобализации мировых процессов? Очевидно, что современная глобализация (назовем ее вслед за Неклессой “Глобализация-2”) имеет мало общего с веками вынашивавшейся человечеством мечтой о справедливом мироустройстве, где во главу угла был бы положен критерий равного уважения к большим и малым, богатым и бедным. Конечно, одно дело пронизывающая мировую культуру череда символических образов единения человечества (от видений пророка Исайи, платоновских экзерсисов, пресловутой утопии города Солнца или Новой Атлантиды до всевозможных вариаций Мирового Ареопага, Совета Старейшин Земли и прочих фантазмов не столь уж давнего прошлого) и совсем другое – политическая, экономическая реальность эпохи заката национальных государств, времени конфигураций поствестфальской Ойкумены.

Принципиально разный статус имеют в различных культурах идеи единого человечества, конвергенции или унификации, культурного империализма и военной экспансии. Семь десятков лет в России строили коммунизм – единое для всего человечества бесклассовое общество счастья и изобилия. К чему кроме морального и физического изнурения народа, деградации природной среды, экономической стагнации, консервации холодной войны в качестве перманентной международной ситуации привела эта химера? Может быть, именно поэтому столь подозрительны нам, сидящим на обломках постсоветской империи, призывы объединяться в мировой муравейник для строительства новой вавилонской башни? Правда, ирония в том, что в отличие от пламенных адептов мирового коммунизма, великодушно предлагавших всем и вся райскую жизнь на Земле, современные проповедники глобализма – взять хотя бы Ж.Аттали – жестко стоят на страже интересов “золотого миллиарда”, отстаивая право обитателей мировых столиц бесконтрольно потреблять ресурсы периферии, т.е. фактически выступать в роли хозяев Земли. В одной из работ Неклессы приводится резкое высказывание Бжезинского о формировании “все более контролируемого и направляемого общества, в котором будет господствовать элита… Освобожденная от сдерживающего влияния традиционных либеральных ценностей, эта элита не будет колебаться при достижении своих политических целей, применяя новейшие достижения современных технологий для воздействия на поведение общества и удержания его под строгим надзором и контролем” [Неклесса 2001: 47].

Видимо, все же необходимо различать феномен глобальности пронизывающих мир процессов в экономике, политике, культуре и идеологию глобализации, использующую либеральную фразеологию для обоснования совсем не либеральной претензии международной финансовой элиты на мировое господство. Тревожная заря третьего тысячелетия одарила нас новым моментом истины: как-то незаметно, под шум речей о едином человечестве, планетарной ответственности, глобальных вызовах и угрозах радикальной деформации подвергся сам смысл глобализации, т.е. мирового единения. На практике человечество стало не субъектом развития, а объектом управления [Неклесса 2001: 43].

Надо сказать, что общественное мнение развитых стран, ориентированное на привычный контекст гуманистических концептуальных схем, в большинстве своем и не подозревает о произошедшей подмене. Возникшая из недр приснопамятных концепций конвергенции, разрядки, индустриализма теория открытого общества за последнюю четверть века выкристаллизовалась в удобный миф о скором наступлении эры общепланетарной стабильности и безопасности. Человечество в очередной раз оказалось в плену собственных иллюзий. Концепция нового мирового порядка как идеологическое оформление Глобализации-2 едва ли не целенаправленно  (особенно отчетливо это ощущается в области семантики) пристраивается в шлейф общекультурных ожиданий, говоря о допустимости “гуманитарной интервенции”, об ограничении национального суверенитета ради соблюдения прав человека, об использовании миротворческих контингентов (исходящих из формулы “принуждения к миру”), т.е. “вливает новое вино в старые мехи”, наделяя гуманистическую фразеологию принципиально иным содержанием.

 

*   *   *

Лейтмотивом исследования, по нашему мнению, выступает понятие социального Постмодерна. А.И.Неклесса трактует его как ключевую составляющую всепланетарной перестройки цивилизации. Глобализация мировых процессов в ее инволюционном варианте экономической демодернизации и социальной неоархаизации осознается как фатальный выбор человечества. Действительно, одним из уроков трагического ХХ в. является угасание ореола Клио, отчетливее становится рукотворность многих ее постановлений, заметней целенаправленность развития мира, коренящаяся не только в исторической воле народов, но и в деятельности правящих элит, видных политиков. В конечном счете, история, даже если она – на взгляд ученого – предстает чередой независимых структурных видоизменений, делается людьми и для людей.

Очевидно, что с ростом технологической мощи существенно возрастает и мирозиждительный потенциал человечества. Начало тысячелетия, безусловно, знаменует в этом отношении качественный скачок. Как никогда тонкой становится грань, за которой творческая мощь человека обращается в дурной демиургизм, создание ущербной, патологической реальности. Прав Неклесса, когда пишет, что “драматичная вселенная воль и душ людей предоставляет неведомую ранее свободу… создавая… ситуацию момента истины и ультимативного выбора” [Неклесса 1998: 171]. Но правда состоит и в том, что люди реально объединяются сейчас в масс-медиа, в консюмеризме, в поп-культуре – т.е. в гипостазисе потенциала жизни.

Увы, в систему глобального управления непременно входит эта “игра на понижение”: аккумуляция богатства (в руках олигархов) на фоне роста нищеты; увеличение прав и свобод индивида при параллельном “оболванивании” масс через систему коммерциализированных СМИ; “пилотные” достижения человеческого духа в научном и техническом творчестве и интеллектуальная деградация населения в системе наркотической массовой культуры; реальное единение человечества, транснационализация хозяйственной и научной деятельности, систем образования, здравоохранения, природопользования и одновременно – маргинализация “неперспективных” стран и народов, обреченных на деградацию и фактическую утрату государственности.

Окидывая взором культурно-политический ландшафт современности, нельзя не признать сферу этнического областью повышенного риска, так сказать, сейсмически опасной зоной, где буколические пейзажи мирного созидательного труда внезапно превращаются в арену политических и военных потрясений. Всматриваясь в неясные пока очертания всемирного этнического процесса, за пестротой фактов, разноречием мнений экспертов постепенно начинаешь различать две устойчивые и взаимоисключающие тенденции. Одну – ведущую к регионализации и суверенизации все более мелких этнических единиц. А другую, напротив, устремленную к мультикультурности в рамках глобализации экономики, политики, культуры, объединению в наднациональные союзы целых констелляций государств.

Наглядный пример парадоксального сочетания двух указанных выше тенденций этнокультурного развития – современная Европа, где наряду с победным шествием процессов межгосударственной интеграции (дальнейшая консолидация ЕС, повышение роли Совета Европы, появление государства-системы Шенген, расширение НАТО) нарастает регионализация областей и районов в результате кризиса старой концепции нации-государства [см. Гутник, Подколзина 1999]. Все более активную роль на континенте играет сепаратизм, борьба за автономию – басков и каталонцев в Испании, валлонов в Бельгии, ирландцев и шотландцев в Великобритании, не говоря уже о раздираемой этническими конфликтами Югославии, этой “пороховой бочке” Европы. Тут, наверное, можно сделать вывод, что именно трансрегионализация мировых процессов, ослабляющая действенность национального суверенитета, парадоксальным образом подогревает борьбу за суверенизацию малых этносов, вспышки этнического экстремизма и фундаментализма. Вывод этот, однако, может оказаться все-таки поверхностным.

Если анализировать Современность (или Постсовременность) в антропологической перспективе, то следует признать закономерным рост антиномичности человеческой культуры в эпоху глобализма. Реальным становится парадоксальный синтез ratio-irratio – рациональности-стихийности, управляемости-неуправляемости – и в общественной жизни, и в психологии личности. Фронтальная атака анонимных финансовых элит на экономическое благополучие, социальную и природную среду обитания, личную автономию индивида, попытки сделать его бытие насквозь прозрачным и управляемым порождают стихийный протест, столь же многоуровневый и многозначный, как и само давление.

Беспрецедентный по широте и глубине охвата рост социального контроля над личностью практически во всех аспектах ее бытия провоцирует пробуждение иррациональных факторов сопротивления и со стороны человеческой природы, и со стороны культуры как естественноисторического образования. Быть может, именно здесь находятся истоки захлестывающего мир половодья этнического экстремизма и квазирелигиозного фундаментализма (проявляющихся, как правило, у малых народов, наиболее дезадаптированных в “большом социуме”), а также эпидемического распространения пассивных типов реакции на экономическое и психологическое давление властных структур, таких как алкоголизм, наркомания, падение рождаемости, рост числа самоубийств. До боли знакомая картина… И это только видимая часть “айсберга” патологических форм борьбы за самосохранение.

Между тем в культуре отражаются и более глубокие слои подсознания. Приведем пример. Одно из ключевых слов социально-идеологического аппарата высокотехнологичного общества потребления – безопасность (надежность, отсутствие риска). Оно присутствует как в документах большой политики, например в резолюциях ООН, в речах лидеров государств, так и в текстах современной социальной магии – рекламы, призывающей купить именно этот сорт стирального порошка, именно это мыло (которые “справятся” с загрязнением, “защитят” семью “от бактерий”). Можно сказать, что замешанная на подсознательном страхе навязчивая забота о безопасности, общественной и личной, становится главной фобией современного общества. В преуспевающем благополучном мире внешне все вроде бы под контролем – и террористы, и страсти, и даже микробы. Но человеческая природа не выносит тирании гиперрациональности, отвечая стихийным иррациональным бунтом страстей, удовлетворению которых служит налаженная индустрия массовой культуры (триллеры, боевики, “ужастики”, душещипательные сериалы, криминальные романы).

Чем более рационально строг, технологически грамотен фасад современной культуры, тем агрессивнее коллективное подсознание, упивающееся катастрофами, реальными или вымышленными, грубым сексом, насилием. Каких масштабов может достичь спонтанное компенсаторное высвобождение химер социального воображения в эпоху глобализации? Какие новые социальные наркотики появятся на рынке услуг для канализации деструктивной энергии в безопасное иллюзорно-виртуальное русло? Виртуальный Постмодерн культуры идеально компенсирует давление на психику индивида, организуемое виртуальной параэкономикой.

Трактовка проблем глобализации в культурно-антропологической перспективе позволяет найти новый подход и к рассмотрению более широкого взаимодействия человека с природой, которое с наступлением новой эпохи также претерпевает существенную трансформацию. Пожалуй, нигде так не очевидны издержки несбалансированного технократизма, слепого демиургизма, этого, говоря словами Б.Бокуна, выражения “мужской подростковой культуры ума”, как в опасной деформации системы отношений человека и природы, ведущей к техногенным катастрофам, нарушению климата, бессмысленному разбазариванию природных ресурсов.

 

*   *   *

В последнее время в работах Неклессы уделяется все больше внимания теме метаэкономической (глобальной) стратегии извлечения системной прибыли на путях “коллективной монополии Севера”. По его мнению, современная глобализация, устанавливающая системный контроль над хозяйственным организмом планеты, “в отличие от христианского универсализма и наследовавшего ему секулярного гуманизма, весьма далека от планов братского единения народов, мирового гражданства и объединения наций в глобальное гражданское общество, но выступает как энергичная, глобальная стратегия. Глобальная не потому, что все земляне являются ее участниками, но поскольку ее объект – вся планета” [Неклесса 2000а: 179].

Основное содержание политэкономии будущего исследователь видит в конструировании “устойчивой и изощренной системы геоэкономических рентных платежей, или, иначе говоря, долгосрочного планирования и масштабного перераспределения ресурсов и мирового дохода в качестве основного источника системной прибыли” (с. 180). Таким образом, на исходе ХХ в., когда в контексте кризиса индустриализма меняется сама онтология мировой экономики, транснациональные олигополии делают ставку уже не столько на развитие производства или стимулирование научно-технического прогресса, сколько на глобальное управление, универсальный контроль, взимание дани с хозяйственной деятельности, введение “налога на производство и потребление”. Скрытым содержанием подобной мировой параэкономики становится транснациональный вампиризм олигархической элиты. И в этом океане цивилизационной нестабильности как иллюзорный остров в заключительных кадрах фильма “Солярис” Тарковского возник сейчас мираж “новой экономики”...

Формирование экономизированного сверхобщества, базирующегося на доминировании принципа экономической выгоды, означает на деле крах идеалов западнохристианской цивилизации и образование сословного, многоярусного, неоязыческого универсума – “Четвертого Рима” [Неклесса 2000б: 46]. Опять же сошлюсь на приводимое ученым высказывание Кароля Войтылы – нынешнего папы Иоанны Павла II: “Мы стоим перед лицом более объемной реальности, которую можно признать настоящей структурой греха: ее характерная черта – экспансия культуры, направленной против солидарности и в ряде случаев приобретающей вид ‘культуры смерти’. Она распространяется под воздействием мощных культурных, экономических и политических тенденций, отражающих определенную концепцию общества, где важнейшим критерием является успех. Рассматривая положение дел с этой точки зрения, можно, собственно говоря, назвать его войной сильных против бессильных” [Окружное послание 1997: 22]. В человеческом обществе происходит фактическое реконструирование культа Золотого Тельца, утверждение поклонения экономическому фатуму, подминающему под себя освященные многовековой культурной традицией приоритеты и основополагающие ценности, в т.ч. даже столь излюбленный фаустианской душой Запада прометеев импульс технического творчества.

Безумный облик социального и экономического Постмодерна наших дней заставляет вспомнить кафкианский “Замок”, заново переосмыслить аллюзии и прозрения его автора. Образ странно алогичного и апостасийного Ordo Quadro предстает в образе ущербного “дня” (“ночи творения” у Неклессы) как антитезы дням Божьего творения [см. Неклесса 2000в]. Кто субъект этого извращенного творчества? Совокупное человечество? Пресловутое тайное мировое правительство? Или просто Никто, слепая Алчба, безудержным разрастанием “имения” стремящаяся прикрыть внутреннюю пустоту? Беда современной культуры – катастрофическое ослабление ее жизненных начал, дефицит самосознания в человеке, отсутствие независимой, общественно значимой рефлексии как стабильного социального института, что позволяет кораблю глобальной цивилизации плыть без руля и ветрил по воле самодержавных страстей.

И, наконец, последнее замечание. В России после краха коммунистического мифа при фактическом отсутствии общенациональной идеологии эксцессы нигилизма и варварства достигают особого масштаба. Летаргическое состояние постсоветской социальной инфраструктуры облегчает разрастание в общественном пространстве парасоциальных образований, формируя русский вариант глобализма в облике колониальной демократии с пресловутым ядерным зонтиком, чудовищной смеси новоимперской и неолиберальной фразеологии, которая маскирует кланово-мафиозные интересы новых феодальных баронов, получивших респектабельное наименование олигархов. Кто знает, может быть, России еще раз предстоит удивить мир, переняв идеологию глобализма (всем ведь известна наша, еще Пушкиным отмеченная переимчивость) и с выработанной за десятилетия советского двоемыслия легкостью наполнив ее самым хищным экономическим и социальным беспределом…

Хотя в отечественной глобалистике есть свои яркие фигуры, она во многом пока остается terra incognita для мировой политологии и культурологии. Помимо основной причины – языкового и стилистического барьера, это объясняется и рядом внутренних факторов: не определены ее дисциплинарные рамки, не унифицирован научный аппарат, ощущается определенный дефицит концептуальных теоретических разработок. Новая коллективная монография, специально посвященная толкованию глобальных проблем российскими учеными погружает читателя в атмосферу живой научной дискуссии по поводу горизонтов отечественного обществоведения, решая попутно ряд серьезных методологических задач. Можно поздравить РГНФ и издательство “Алетейя” с выходом труда, столь актуального, новаторского и, безусловно, интересного для широкой научной общественности. Людям, наверное, стоит почаще заглядывать за опрометчиво поставленный перед ними предел истории.

 

 

______________________________

Бжезинский З. 1998. Великая шахматная доска. Господство Америки и его геостратегические императивы. М.

Гутник В., Подколзина И. Евроленд: экономическое развитие новой группировки. – МЭиМО, № 8.

Неклесса. А.И. 1998. Конец цивилизации, или Зигзаг истории. – Знамя, № 1.

Неклесса. А.И. 2000а. Конец эпохи Большого Модерна. – Знамя, № 1.

Неклесса А.И. 2000б. Осмысление Нового мира. – Восток, № 4.

Неклесса. А.И. 2000в. Ordo Quadro: четвертый строй. Пришествие постсовременного мира. – Полис, № 6.

Неклесса. А.И. 2001. Конец эпохи Большого Модерна. – Постиндустриальный мир и Россия. М.

Окружное послание “Evangelium Vitae” папы Иоанна Павла II о ценности и нерушимости человеческой жизни. 1997. Париж, М.

Хорос В.Г., Красильщиков В.А., Сумский В.В. 2001. Многоточие в конце. – Постиндустриальный мир и Россия. М.

* Неклесса А.И. (ред.) Глобальное сообщество: новая система координат (подходы к проблеме). СПб: Алетейа, 2000. 320 с.

 

 

Политические исследования. – М., 2001, №5. – С.154-162.


© Журнал «ИНТЕЛРОС – Интеллектуальная Россия». Все права защищены и охраняются законом. Свидетельство о регистрации СМИ ПИ №77-18303.