Rambler's Top100

ИНТЕЛРОС

Интеллектуальная Россия

INTELROS.RU

Intellectual Russia


Александр Неклесса

 

 

Мир после 11 сентября: логика глобальной трансформации

 

 

В последние годы в социальной аналитике, к сожалению, заметно преобладал крен в сторону своего рода «техницизма», интеллектуальной редукции при рассмотрении актуальных проблем, что в свою очередь не могло не влиять на принятие решений, в том числе стратегического свойства. Концептуальные аспекты происходящих событий, их контекст и подтекст, цивилизационные рамки и начала — все эти социогуманитарные обобщения оказывались явно не в чести. Согласимся, есть в этом нечто весьма порочное. И именно крупномасштабные события катастрофического свойства порой исправляют данный вывих, поскольку в сфере «конъюнктурной политологии» обнаруживается дефицит и убедительных объяснений происходящих событий, и состоятельных рецептов для курса действий при изменившихся обстоятельствах.

 

1

Несмотря на свою трагичность, события 11 сентября, мне кажется, важны все-таки не сами по себе. Они послужили, во-первых, прожектором, высветившим новую глобальную ситуацию, формирующуюся систему международных отношений. И во-вторых — стали триггером для определенных действий в сфере мировой политики.

Хотя мы и воспитаны на тютчевской сентенции: «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые», тем не менее определенная доля истины есть и в китайской мысли о том, что жить в интересные времена есть все же своего рода проклятие. Специфика времени, которое мы переживаем, — состояние социокультурной революции, включающей в себя тотальную трансформацию институтов цивилизации. Но не менее важная часть обрушившегося на мир многообразия перемен— источник и акселератор этих изменений — процессы, происходящие в социальном менталитете, в общественной психологии. И именно в этой сфере «одиннадцатое сентября» сыграло особо заметную роль.

Я бы даже обострил подобную постановку вопроса, предположив, что не мир, не порядок вещей изменились в тот день, но качественную трансформацию претерпело именно общественное сознание, и изменилось оно, судя по всему, достаточно значимо. Что, в свою очередь, безусловно, сказалось также на деятельности аналитического сообщества, на стоящих перед ним задачах концептуального порядка и на приоритетах повседневной работы. А кроме того, на интересе различных социальных кругов к тем или иным его интеллектуальным достижениям.

Стремительное развитие событий ставит сейчас перед учеными и политиками ряд принципиальных вопросов. Куда все-таки идет современный мир: к монополярной (имперской) форме правления глобальной страны-системы либо международной администрации, к новой биполярности США и Китая, к многополюсному социуму, к безбрежному и анонимному социальному пространству, управляемому и направляемому безликими сетевыми организациями, или же к распаду всякой устойчивой социальности и вселенскому хаосу? Что, в конце концов, происходит в сфере международных отношений: созидание или разрушение, прорыв в будущее или провал в прошлое, повышается или понижается на планете градус цивилизации? Вот, пожалуй, центральные вопросы, интригующие и завораживающие тех, кто занимается современной «игрой в бисер»— вычерчиванием социально-политической картографии, театра действий наступившего века.

В футурологическом ящике «Пандора-2001» хранится в настоящее время немало тревожных сюрпризов: возможность развития финансово-экономического кризиса с последующим изменением социальной конфигурации планеты; перспективы возникновения принципиально новых идеологических конструкций, контрнаступления административных и мобилизационных проектов либо, напротив, расслоения мира, его автаркичной регионализации или неоархаизации, а также центробежной, универсальной децентрализации международного сообщества.

Не исключен также радикальный отход некоторых ядерных держав от существующих правил игры, более свободное, нежели прежде, применение самых современных военных средств, в том числе в качестве репрессалий, демонстрационное использование оружия массового поражения, уверенная угроза его применения. Одновременно растет вероятность региональных ядерных конфликтов в странах «третьего мира» либо той или иной формы инцидента с оружием массового поражения в странах Севера. Буквально на глазах реализуются сценарии превращения терроризма в международную систему, происходит транснационализация и глобализация асоциальных и криминальных структур.

Сейчас — по мере развертывания комплексной акции по установлению нового миропорядка и глобальной системы безопасности — можно предвидеть появление новых форм развития кризисов и урегулирования конфликтов, связанных с ломкой прежней системы взаимоотношений государств, с турбулентностью эклектичного пространства мирового андеграунда, с новой логикой применения силы.

Диапазон прочтений картографии формирующегося на наших глазах нового мира необычайно широк (что отражает возросшую полифонию человеческой свободы), и на пороге XXI века можно разглядеть перспективы, ранее неведомые историческому взору. Так, к примеру, террористическая активность, индивидуальный акт деструкции, возможно, становится устойчивым компонентом жизни в новом мире, являясь в своей основе извращенным проявлением все тех же тенденций цивилизации к децентрализации и индивидуальной свободе, что и лежащие в основе феномена гражданского общества.

Это и есть порой своего рода обугленный остов обостренной социальной инициативы в тотально недоброжелательной или агрессивной среде, а равно и в коренным образом изменившихся обстоятельствах существования, в новой просторности глобального мира и в резко возросших возможностях реализации внутреннего выбора индивида. Недостойные по тем или иным причинам условия жизни продуцируют два вектора деятельности: конструктивного изменения ситуации или же ее разрешения путем целенаправленной деструкции. Фрустрированная личность, отчужденная от общества, но наделенная амбициями и социальным инстинктом, неполноте бытия подчас предпочитает его уничтожение. Она сама отчуждает жестокий и недоброжелательный мир от бытия, пусть даже ценой аннигиляционной вспышки... Дело здесь, таким образом, не в полной смене исторического кода, а скорее в смещении направления его вектора — к деструкции и аномии как сознательному выбору некоторой части человечества. Это, конечно же, иной, «опрокинутый» модус цивилизации, лишенный определенных нравственных границ.

Отчетливее становится и облик эсхатологической альтернативы — постсекулярного века как ристалища неких анонимных, но по-своему конструктивных сил в заново архаизированной и мистифицированной среде «заколдованного мира», обитатели которого вновь впадают в «детство человечества». Отвергнув ранее авторитаризм и патернализм религии ради обретения совершеннолетия и личной свободы, современное массовое общество, кажется, склонно теперь обменять завоеванную, но оказавшуюся столь утомительной и связанной со смертельным риском свободу на изрядную толику иллюзий, персональный комфорт и безопасность. В подобных условиях на мировую арену выходит новый, «системный» терроризм — система точечных, но высокоэффективных акций — как политический инструмент частного управления обществом со стороны влиятельных, но безликих организаций, этой аморфной и эклектичной «власти без государства», оперирующей транснациональными «эскадронами смерти».

Учитывая все вышесказанное, можно выделить три аспекта обнажившейся реальности нового мира:

— первый аспект — это цивилизационная динамика на рубеже тысячелетий;

— второй аспект — актуальные трансформации, происходящие сейчас в сфере международных отношений;

— и наконец, третий аспект — изменения в области структур управления и генезис новых оргструктур.

 

2

Если обобщить разнообразные мнения, которые высказываются на сегодняшний день в интеллектуальном сообществе о сути процессов, происходящих в мире, то они, пожалуй, могут быть сведены к трем концептуальным позициям.

Первая из них достаточно проста. Она сводится к тому, что в мире, по большому счету, ничего принципиально нового не происходит. В частности, непосредственно после событий 11 сентября в газете «Wall Street Journal» появилась статья Френсиса Фукуямы, суть которой в том, что трагические и турбулентные события последнего времени, в конечном счете, отражают последовательное продвижение в будущее локомотива Модернити. И те негативные явления, с которыми мы сталкиваемся, — это лишь своего рода издержки процесса модернизации, который по-прежнему развивается. И развивается весьма интенсивно.

Вторая точка зрения заключается в том, что в мире происходят некие серьезные, и прежде всего качественные, изменения. Что процесс модернизации в его фундаментальном смысле, в первоначальном и основном значении этого понятия зашел в тупик. Сейчас в мире набирает силы принципиально иной процесс, чаще всего определяемый как «социальный постмодерн», проявляющийся то как культурно-цивилизационная полифония, то как откровенная демодернизация, а в своем самом экстремальном варианте — как процесс неоархаизации мира. Эта же точка зрения отражена, в частности, в концепции Хантингтона, поскольку речь в ней идет о столкновении различных систем ценностей (культура Модернити — лишь одна из них), о планетарном, «горизонтальном» столкновении существующих культурно-исторических типов общества (цивилизаций).

Данной позиции, однако, свойственна, на мой взгляд, некоторая неполнота. Дело в том, что новая социально-культурная феноменология и демонстрируемая нам система ценностей не сводимы к какой-либо одной, хорошо известной и исторически реализованной цивилизации, культурно-историческому типу или идеологической системе. В драматичных событиях последнего времени проступает контур какой-то целостной, хотя и не слишком внятной пока системы ценностей. То есть не исключено, что, находясь на самой кромке ветшающей исторической конструкции, мы присутствуем при зарождении новой цивилизационной конструкции, со своими законами и логикой социальных институтов.

Но в таком случае — и это составляет суть третьей точки зрения (которой я придерживаюсь) — происходящие в настоящее время события есть не что иное, как «вертикальное», диахронное столкновение цивилизаций. Иначе говоря, происходит столкновение современного мира не с теми культурами, которые хорошо нам известны и существуют на планете в проявленном виде, но с некой тенью, призраком цивилизации, нависающей из будущего. Хотя, конечно же, в социальном космосе — по сравнению, скажем, с космосом физическим — говорить о предсуществующем всегда несколько проблематично.

И все же то, что мир уже никогда не будет таким, каким он был или казался в прошлом столетии, становится очевидным. Новые ценности, организационные схемы и принципы управления последовательно взрывают прежние институции, меняя привычные коды власти. При этом дизайн существующих на сегодняшний день социо-политических карт ХХI века весьма неточен, расплывчат, порой — более чем двусмыслен. На их виртуальных листах видны одновременно и контуры грандиозной системы глобальной безопасности, ориентированной на новый орган всемирно-политической власти, и волнистые линии нестационарной, турбулентной системы международных связей.

Чтобы не быть совсем уж голословным, перечислю некоторые актуальные проблемы, связанные с происходящей трансформацией мирового контекста:

— перераспределение властных полномочий с национального на глобальный уровень;

— появление новых субъектов власти, таких, как глобальная держава, международные регулирующие органы, неформальные центры влияния чрезвычайно высокого уровня компетенции;

— слияние политических и экономических функций в современном мире;

— появление новой формы мирового разделения труда, взимание глобальной экономической ренты, перераспределение мирового дохода, выстраивание геоэкономического универсума;

— строительство иерархичной и динамичной поствестфальской системы мировых связей;

— феномен страны-системы;

— деформализация власти, снижение роли публичной политики и представительных органов, склонность к неформальной процедуре принятия решений, к заключению неформальных международных «договоренностей» вместо полноценных договоров;

— наметившиеся горизонты «судейской власти»;

— развитие транснациональных сетей сотрудничества и сетевой культуры в целом и т. д. и т. п.

 

3

Итак, за последние десятилетия в мире произошли серьезные, системные изменения. Однако осознание глубины этих перемен неизменно запаздывало, их стандартная оценка не выходила за определенные психологические, интеллектуальные или политкорректные рамки. Хотя нельзя сказать, чтобы будущее представлялось таким уж безоблачным, особенно в последние годы: проскальзывало предчувствие надвигающихся драматичных событий, в числе которых ожидался и некий особый террористический акт. Предполагалось, правда, что он, скорее всего, будет связан с локальным применением средств массового поражения. Но в любом случае подобное событие должно было изменить общественное сознание, высветить новизну ситуации, ускорить социальное время. Именно это сейчас и происходит.

Многое в свете последних событий видится яснее, становится очевидней масштаб перемен и более внятной логика глобальной трансформации. Наверное, не ошибусь, если скажу, что совершившиеся за короткий по историческим меркам срок изменения коснулись буквально всех сторон социальной реальности. Сломалась не только прежняя ось социально-политических координат Восток–Запад, но и заметно трансформировалась и альтернативная ось Север–Юг.

Когда случается нечто подобное, одно из неизбежных следствий — проявление дефектности привычного интеллектуального инструментария, что порождает конъюнктурную суету и множащиеся ошибки. Однако начинающий действовать императив переосмысления «незыблемых основ» рано или поздно производит болезненную смену языка анализа, без чего затруднительно результативное прогнозирование, а порой даже простое понимание событий. В обычных же условиях тема полноценных стратегических штудий, семантический анализ реальности, не представляя сиюминутного практического интереса, как правило, не вызывает энтузиазма в «инстанциях» и задвигается на второй план (если не дальше).

В мышлении современного управленческого корпуса, к сожалению, доминирует, я бы сказал, своего рода «административный прагматизм», преклонение перед технологичностью схем и пренебрежение к тому, что представляется «гуманитарным гарниром», — теоретическими конструкциями и методологическими проблемами. Предпочтение почти безоговорочно отдается редуцированным механизмам «реальной политики». Об историческом же целеполагании или о по-разному прочитываемых различными культурами смыслах бытия зачастую вообще говорить как-то неловко.

Горизонт прогноза у подобного, складывавшегося в течение десятилетий, подхода сейчас ничтожен, это явно не та система управления, которая может работать в динамичном и кардинально меняющемся мире. К тому же человеческое сообщество и процессы, в нем происходящие, — не мир мертвой материи, данная среда не только изменчива сама по себе, но — что серьезно усложняет анализ — изменчивыми могут оказаться ее привычные стандарты и познанные ранее закономерности. Сегодня многие испытанные временем алгоритмы не работают или работают не должным образом, хотя, наверное, это уже тема для отдельного разговора. Лучше всего новое положение вещей, по-видимому, понимают США, что подтверждается именно их действиями, которые, если обобщить происходящее, являются активной политикой, нацеленной на опережение событий.

На едином глобусе обновленной реальности мозаика неурегулированных до конца конфликтов с внешним участием — а тут можно вспомнить и Ирак, и Боснию, и Косово, и Македонию, и Афганистан, и другие, менее заметные ситуации — выстраивается в единый типологический ряд. Умножаясь в числе и расширяясь в пропорциях, динамичная патина социальных вывихов и пришедших извне властных компенсаций постепенно сливается в неизвестный ранее социотопологический синтез — сложный рельеф повсеместно контролируемого и управляемого хаоса.

Соединенные Штаты на сегодняшний день действительно самая мощная страна (страна-система) в мире: это своего рода Новый Рим, «глобальный город», окруженный множащимися вокруг него провинциями. С каждым годом аллюзии на данную тему становятся все более яркими и емкими: принятие ключевых в сфере мировой политики решений, война, ведущаяся руками варварских армий и наемников, служба в войсках как средство получить федеральное гражданство, императорские полномочия проконсула-президента, зона национальных интересов, простирающаяся на всю доступную Ойкумену... (Кстати, не так давно в статье на военную тему, опубликованной в одном из американских журналов, мне встретилась ясно выраженная мысль: забота о национальной безопасности США предполагает сегодня не столько оборону страны, сколько продвижение ее интересов по всему миру.) Но Америка вместе с тем видит для себя и определенный критический горизонт. В качестве конкретных сроков называются 2015–2020 годы (но подчас и более ранние, и более поздние рубежи), когда положение США может стать менее благоприятным, нежели оно является на сегодняшний день. При одном условии: если не действовать на опережение негативных тенденций и событий, но именно поэтому если действовать, то — сейчас.

Иногда говорится, что в Афганистане идет бесперспективная для США война. Не знаю. Возможно, не это является первоочередной проблемой, которую сегодня следует обсуждать. По-моему, действия, начатые в Афганистане, в определенном смысле вообще не имеют временнуй границы. Эти действия все-таки важны не сами по себе, они вписываются в некий стратегический рисунок, представляя собой зачатки, звенья, «опорные площадки» выстраиваемой динамичной системы управления турбулентными процессами на планете, которая идет на смену прежней, вестфальской системе статичных международных связей.

Мне представляется, что для США сейчас важна все-таки не полная победа в том или ином конфликте, а нечто иное. Перед Америкой стоит более серьезная задача, которая и решается на практике, «в веществе», — создание новой мировой системы управления. Я бы назвал ее «глобальной динамичной системой управления» (dynamic intra-global relations) для того, чтобы отличить от прежней, сбалансированной, стационарной, международной системы (balanced inter-national relations).

Обращает на себя внимание, кстати, одно из последних заявлений Буша: предварительный временной период «ответных операций» рассчитан на достаточно длительный срок и не ограничен одним театром действий. Это явно не прежний стиль разговоров о «гуманитарной интервенции», неделе бомбардировок и жирно поставленной точке, знакомый по схожим коллизиям в прошлом. Здесь скорее просматриваются целенаправленные действия по выстраиванию некой долговременной системы, которая вызрела и наконец воплощается в качестве социальной реальности, в качестве новой нормы.

 

4

Что же касается российской стратегии, то, к сожалению, могу лишь повторить свою прежнюю точку зрения, уже не раз мною высказанную. У меня крайне пессимистичная оценка состояния российской стратегической мысли, ибо проводимая политика не несет развитого, содержательного начала, не имеет стержня стратегии, решая, по существу, более-менее конъюнктурные, технологические или полу-декларативные задачи, наиболее знаковой из которых была за последние годы «игра в бисер» по определению местоположения России в геометрии мировых центров силы. Сейчас в этом вопросе вроде бы наметилась бoльшая определенность. Все же и это никак не стратегия, а скорее определение неких оптимальных условий. Но условий для чего? «Не дает ответа...» Даже видимые успехи на подобном скользком пути могут оказаться в какой-то момент простыми черепками иллюзий…

Российская политика давно производит впечатление несамостоятельной, инертной, но при этом достаточно нестабильной и произвольной, совершающейся подчас в рамках своеобразного «комплекса неполноценности» — подражательных, надуманных сценариев, логичных и последовательных лишь на бумаге, при искусственно заданных параметрах реальности, или же в чужих системах координат. В результате оказывается заметно суженным оперативное пространство собственно политического действия.

Столь печальному состоянию, безусловно, есть свои резоны. Часть из них носит вроде бы объективный характер — слабость современной России–РФ. Существует, однако, иная группа причин, которые можно связать с фактором субъективным. Одно из подобных обстоятельств я уже упоминал — это откровенное непонимание, недооценка значения стратегических проблем в принципе. Представление о них как о некоем «гарнире гуманитарного характера», который для практического политика просто не интересен (ну разве лишь как источник дежурной риторики) и не является потому предметом его напряженного внимания и обсуждения. Иначе говоря, в российском стратегическом планировании имеет место фактическое отсутствие… субъекта планирования.

Другой фактор негативного влияния — модальный горизонт современного прогноза. В настоящее время, несмотря на обилие перемен, реальное стратегическое планирование в целом переживает далеко не лучшие времена: на практике (а не на «общественных началах») преобладает планирование, ограниченное рамками одного года или максимум четырех лет. Именно на решение краткосрочных задач направляются основные ресурсы, именно здесь выстраиваются реальные политические схемы и отрабатываются варианты действий. В то же время долгосрочные сценарии, как правило, остаются вне поля должного и заинтересованного внимания.

Иначе говоря, в практических организациях сформировалась специфическая формула конъюнктурного планирования (в экономических организмах это подкрепляется императивом ежегодной отчетности и особой роли связанных с нею показателей, прямо влияющих на уровень капитализации), а все остальное концептуальное мыслеполагание воспринимается как нечто комплементарное. В итоге становится ощутимой утрата «больших смыслов» совершающихся событий, непонимание самого контекста возникающих ситуаций, неразличение истинных субъектов и цепочек действия, реально преследуемых стратегических целей и т. п. Мир начинает заметным образом мистифицироваться (оборотная сторона чего — поверхностные представления о «реальных», «прагматичных» его механизмах), а действующие силы обретают все более безликий («невидимые враги цивилизации»), порой просто анонимный, иррациональный характер. Но, как мудро заметил Лобачевский, степень нашего удивления перед явлениями и событиями есть не что иное, как мера невежества. Мир же явно не перестает удивлять современных политиков...

Всякая турбулентность наряду с серьезными минусами приносит определенное число плюсов. Но в нынешней ситуации ни оценить их потенциал, ни даже различить их порой невозможно. Главное, я повторю это еще раз, — это отсутствие у России традиций и институций концептуальной разведки и, как следствие, дефицит емкой, стратегической оценки разворачивающегося контекста. При неправильном его прочтении (затертый, но убедительный пример чему — упорное движение по правой стороне в стране с левосторонним движением) на «пустом месте» постоянно будут возникать проблемы, порой — катастрофические. В то время как верное понимание контекста в какой-то степени компенсирует и его сложность, и даже слабость субъекта действия.

Именно утрата «связи времен», концептуальной глубины и целостности анализа, наряду с некоторыми другими обстоятельствами, вызвали к жизни то, что я назвал бы рефлекторной политикой. В результате она либо оказывается встроенной в чужую стратегию или же в некий миф, либо превращается в карьерно-бюрократическую суету, отдельные акции которой порой противоречат и «гасят» друг друга. Происходит стратегическая фрустрация, растрата сил, энергии, средств. Наверное, президенту нужно было в свое время, помимо организации Центра стратегических разработок по вопросам экономической политики, создать с тем же уровнем финансово-экономического и материально-технического обеспечения Центр стратегического анализа и планирования. Концептуального анализа новой глобальной ситуации и планирования долгосрочной (а не просто на период до такого-то года) стратегии России в кардинально изменившихся условиях.

 

Москва. – М., 2002, №3. – С.146-152.

 


© Журнал «ИНТЕЛРОС – Интеллектуальная Россия». Все права защищены и охраняются законом. Свидетельство о регистрации СМИ ПИ №77-18303.