| |||||||||||||||||||||||||
28.03.06 (Пятые сутки). Самое важное событие дня (лично для меня) — мне наконец-то передали вожделенную ручку, тетрадь, книги! Начиная с этого дня, я вела записи в тюрьме. Вот они. 28 апреля. Ночь. Полет нормальный. Сейчас тихо, редкие минуты, когда я могу писать. Обычно вокруг стоит шум и гомон. Сегодня мне стало интересно, что снится людям в камере? Девчонки говорят, ночь за ночью снится Площадь. Аресты снятся. Одной девушке приснилось, что ее пришли брать по уголовному делу, и она убегает, убегает, убегает… Еще одной девушке снится, что в каком-то заброшенном доме мы с теми людьми, которые стояли в кругу, ставим какие-то опыты. И вывели огромных крыс, а они убегают от нас. Хорошо, что кошмары меня пока не посещали. А вчера снилась река. Огромная, светлая, чистая, красивая. С множеством тихих заток и заводей, где купались дети, а взрослые катались на лодках. И над всем этим — чистое свежее весеннее Солнце. Оно дробится тысячами искр на воде и на молодых листьях. Надо уходить в свои сны отдыхать. А солнца мы не видим. В камере вечный полумрак. Камеру мы промерили спичечным коробком и Иркиным ростом. Вышло где-то 3,20 на 5,50. Значит, на лежаке от стены до стены на каждую из нас приходится полоска по 32 сантиметра в ширину. Пытаемся сделать вешалку для полотенец. Мы разломали пластмассовую ручку, теперь стараемся ботинками забить хоть один обломок в дырочку в стене. Ира, наблюдая за нашими попытками, саркастично замечает с лежака: —Ручки кривые! Двоечники! И чему вас только в лагерях для боевиков учили?! В отместку, по-детски наивными глазками глядя на нашего Фотографа, рассказываю любимую страшилку: Мы вчера пришли из цирка И пилой пилили Ирку. Та орала и дралась И обратно не срослась! Ирка хохочет и пытается ухватить меня за ногу. 28 марта прошло довольно спокойно. В кои-то веки вечером нам стали давать кипяток для бытовых нужд. По 300-граммовой кружке на брата (пардон, сестру). Научила народ играть в «Контакт». Впереди еще большая культпрограмма: «Мафия», «Крокодил», «Ассоциации», конкурс анекдотов и баек на 1 апреля. И вчера, и сегодня по вечерам мы травим байки и хохочем так, что гудят стены. Разминаемся перед конкурсом. Надо, действительно, как-то разнообразить занятия. А то все прошедшие дни норовят слиться в одну бесконечную череду. Тюрьма отупляет. Чтобы написать здесь «Утопию», надо быть несгибаемым Томасом Мором, канцлером Британии. Тут кроссворд-то тяжело разгадать… Кстати, какие книги я здесь вспоминаю? Так странно: плечом к плечу с нами в этой камере — Ахматова, Гумилев, Мандельштам: Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны… А еще Оруэлл, Пастернак, Солженицын, Шаламов. Теперь я удивляюсь: как могли они, интеллигенты 30-х так стойко держаться в тюрьме? Мы по сравнению с ними — мелочь, зелень. Нас хотя бы не пытают физически. Хотя психологически, конечно, прессуют. Вчера ночью меня прессанули довольно сильно, хотя не вполне удачно. Ночью будят, вызывают из камеры: — С вещами, на выход! Собирайтесь домой! Суд пересмотрел ваше дело. Не к чести моей сказать, на каких-то секунд 5 я поверила: сердце застучало тяжело и часто. Потом стало ясно: врут. Такое лицо было у начальника тюрьмы… видно, какие-то рудименты совести еще сохранились. Следующая эмоция была — дикий страх, особенно, когда я увидела лысого человека в штатском, который единственный никогда не представлялся и не называл свою должность. Куда меня забирают ночью с вещами?! Уж не на допрос ли в пресловутую «башню святого Лаврентия», что на проспекте Скорины, напротив скверика с бронзовым Дзержинским? — Девчонки, если меня действительно выпускают, я передам вам завтра передачу с книжкой Чехова! Если передачи нет — давайте знать на свободу любым способом, что меня забрали в ГБ! Меня выводят в комнату для досмотров. Там сидят какие-то двое зеков. Все менты на пару минут выходят, я остаюсь с этими криминальными товарищами наедине. Как не странно, это менее напряжно, чем общаться со спецслужбами. Зэки смотрят почти сочувствующе. Потом заходит вся кодла, и лысый гэбэшник начинает на меня орать: — Отдавайте мобильник, быстро! Я сначала рефлекторно лезу в пакет, потом вспоминаю: мобильник-то отобрали при досмотре вместе с другими вещами! — Он же в сумочке, которую забрали! — Где мобильник, я спрашиваю?! С вашего номера только что прошел звонок! Тут у меня вообще глаза на лоб лезут. Ведь у меня на балансе после задержания был уже глубокий минус, да и аккумулятор разрядился почти полностью. Объясняю все это. Идет следующий наезд: — У вас в камере есть мобильник! У кого?! Говори, быстро! Тут до меня начинает кое-что доходить. Чистосердечно отвечаю, что нету — тем более, его и в самом деле нет, увы… Мне кричат: — Мы тебе добавим еще 10 суток, если не скажешь. Говори, у кого в камере запрещенные вещи! Тут даже до меня все окончательно доходит. У нас в камере ЕСТЬ «запрещенные вещи»: маленькое лезвие и шнурки в ботинках. Но я мотаю головой. — Будешь сидеть еще 10 суток! Наконец меня прорывает: «Если добавите суток — я буду голодать! Меня увезут отсюда на «Скорой», а там я уж найду кому и что рассказать! Или сдохну тут у вас к чертовой матери!». Меня отправляют обратно в камеру. Вот тут-то, после всего, слегка сердце и хватануло. Зато приходит странное ощущение: забираешься под спальник на лежаке, справа плечо, слева плечо, — и на душе становится легко и спокойно. Все как надо. Ты среди своих. |