24.03.06 (Первые сутки). Вечер. Ложь. Без воздуха.

Когда мы въехали за какие-то ворота, и за нами закрылась решетка, все подобрались. Не вы спавшиеся, голодные, мы собирали силы и готовились выступить в суде. Однако сначала нас по очереди отвели в какие-то очень тесные каморки-карцеры, метра 2 на 2, без окна, с единственной деревянной лавочкой. В каждую набилось по 6-7 человек. Там мы провели часа 3, всё ещё не понимая, где находимся. На наши расспросы ни один милиционер не отвечал.

Что меня поразило больше всего в обычаях и нравах нашей пенитенциарной системы за все 10 суток — так это какая-то суетливая вороватость, подлая скрытность, привычка к вечной лжи. Обман, обман и еще раз обман: мы быстро поняли, что ни одному человеку в милицейской форме верить просто-напросто НЕЛЬЗЯ. Почему от нас скрывали, где мы находимся? Было в этом что-то от похищения: невозможно ни позвонить родным, ни узнать, куда тебя привезли. Как я выяснила позже, моя мама в тот день посмотрела новости на Белорусском телевидении, услышала официальное заявление, что всех девушек с площади отпустили домой, и успокоилась. Она свято уверовала, что я уже дома, пыталась дозвониться на мобильник. Меня давно умиляла эта наивная привычка верить нашему государству…

Ближе к вечеру к нам прорвалась на несколько минут женщина-адвокат, Нина. Она быстро записала телефоны наших родных и обещала всем позвонить. Так вот, если бы не этот звонок, мама, наверное, десять суток металась бы, пытаясь меня отыскать.

От Нины мы и узнали, что суда сегодня не будет, а находимся мы в изоляторе временного содержания УВД Минского района, на бывшем Староборисовском тракте, а нынче — улице Франциска Скорины.

Не то чтобы это кого-то сильно шокировало… Основные радости знакомства с тюремной жизнью были еще впереди.

Выводят из клетушки по двое, тащат в камеры для досмотров. Заморенная девушка досматривает тщательно, приказывает раздеваться, ощупывает одежду, осматривает обувь. Молча сочувствую ей: это ж надо было учиться где-нибудь на юрфаке, чтобы угодить на такую собачью работу! Ведёт себя, однако, корректно и вежливо, обращается на «вы». Но две таблетк и «Но-шпы» взять в камеру не разрешает. Объясняю, что без этих таблеток меня вскоре буквально скрутит морским узлом. Ноль реакции.

«Не положено!».

Долго и дотошно составляет список мелочи в моем кошельке. Трудолюбивая попалась девушка. Чуть высунув язык, считает:

—Купюр номиналом 1000 белорусских рублей — две.

— Номиналом 500 бел. рублей — три…

А еще она считает сотки, пятидесятки и даже двадцатки. Удавиться можно! Старательно записывает «гривну украинскую, одну», завалявшуюся со времён большого путешествия через Молдову, Украину и Россию. И оттуда же — одну молдавскую лею. Записывает давно недействительный проездной питерского метро и немецкую коллекционную монету 1935 года. Уф-ф! Подписываю длиннющий лист. Чего только не валяется в моих карманцах!

На меня нападает какое-то нервное хихиканье. Юмор висельника, попытка защититься от ненормальной реальности. Юмор и легкая отстраненность, как будто все происходящее видишь в кино, — такое настроение защищает психику, как хорошая броня.

Лысый гэбэшник, в очках, в штатском, ведет меня по мрачному коридору, мимо тяжеленных темно-синих дверей. С первых секунд, как только я его увидела, он напомнил мне холодную ядовитую змею с тяжелым взглядом.

Забегая вперед, скажу, что первое впечатление меня не обмануло.

На пороге камеры останавливаюсь: глаза с трудом привыкают к полумраку. Накурено — хоть топор вешай, из сигаретного дыма выплывают человеческие лица и детали немудрящей «обстановки».

Итак, в камере есть:

«Санузел», одна штука. Назвать сие место «санитарным» можно только с особо злобным цинизмом. Видели вы когда-нибудь старый каменный туалет на обветшавшем вокзале? Дыра в каменном полу, в углу возле двери, отделённая от остальной камеры стеночкой в половину человеческого роста. Над дырой, на стене — трубка водопровода с двумя кранами — верхним и нижним. Из крана течет ледяная вода с сильным привкусом ржавого железа. Вот и вся «санитария». Окошечко в двери, называемое «кормушкой», открывается как раз напротив этого славного места, на уровне пояса. И значит, при каждом «посещении» между санузлом и дверью должна выстраиваться живая «стенка»: в охране-то одни мужики…

Окно. Напротив двери, в дальнем конце камеры. Поражает оно не меньше чем… с позволенья сказать, санузел. Я как-то традиционно представляла себе тюремное окно как «небо в клеточку». Но, как оказалось, небо, пусть даже и в клеточку, для нас недопустимая роскошь.

Из этого окошка неба не увидишь. Оно забрано не решеткой, а чем-то, напоминающим распрямлённый дуршлаг. Как будто взяли металлический лист и набили в нем маленьких круглых дырочек. В них еле пролезет тонкий карандаш. Что за этим листом, какое там стекло — разглядеть невозможно.

Под окном располагается лежак . Он напоминает сцену в маленьком сельском клубе — деревянное возвышение, мне где-то по колено, от стены до стены, занимающее чуть меньше трети камеры. Голые доски, но это, конечно, лучше, чем спать на ледяном каменном полу. Гуманизм…

И больше ничего: голые стены, голый грязный пол. Дырочки «окна» не светятся — значит, уже вечер. Единственным источником света становится тусклая лампочка. Она торчит над дверью, за мелкой решеткой вентиляционной отдушины. Свет у неё омерзительно желтый и режет глаза. Зато горит круглые сутки. Наверное, количество должно переходить в качество…

Все это мы еще изучим, промеряем вдоль и поперек. А пока я смотрю на лица, выплывающие из сизой сигаретной полутьмы. Пол слегка покачивается под ногами: наверное, я сильно устала.

— Ты с площади?

— С площади.

— Жыве Беларусь!

— Жыве!

Навстречу мне со «сцены» поднимается девушка, чтобы потесниться, и я не могу сдержать улыбки. Вот где она всплыла, вторая пара легендарных валенок с Майдана! В них утопает симпатичная рыженькая Юля Ахмадеева, студентка факультета международных отношений Международного гуманитарно-экономического института. В процессе знакомства к ней быстро приклеилась кличка «Дипломат в валенках».

Кроме Дипломата, у нас в камере получили «профессиональные» клички:

Художник — студентка Глебовского училища Настя Чеховская.

Фотограф — высокая, худая, чернявая, очень громкая Ирка Завадская.

Экономист — Таня Дедок, Белорусский государственный экономический университет,

Медик — Вика Сахарчук, Белорусский государственный медицинский университет.

Нас всех еще переполняют воспоминания о пережитом штурме. Пытаемся восстановить подробности. Выясняется удивительная вещь. У многих из нас остались в памяти лишь какие-то фрагменты, из которых никак не склеивается цельная лента воспоминаний. Провалы между фрагментами — от нескольких секунд до нескольких минут. Кто-то не слышал крика в микрофон. Кто-то в упор не помнит, как его запихивали в автозак.

В психологии это называется «состояние аффекта».

Наша Медик осторожно ощупывает свой подбородок.

— Посмотрите, как это выглядит?

Мы смотрим. Молчим. Даже в полумраке камеры выглядит «это» плохо. Во время штурма ОМОНовец выбил у Вики из рук термос с крутым кипятком. Профессионально, как выбивают оружие у особо опасного преступника. Она едва успела вскинуть голову. Можно сказать, повезло: большая часть лица цела. Но подбородок все-таки обварило.

— Девчонки, волдыри есть?

— Есть.

Весь подбородок красный, среди этой красноты надулись еще и какие волдыри! Что-то лопнуло и сочится бесцветной дрянью. Конечно, это надо обработать. Принцип «врачу, исцели себя сам» не проходит: в камере нет медикаментов. Вика решительно встает и стучит в дверь.

— Вызовите врача!

— В изоляторе временного содержания врач не положен!

— Мне срочно нужна помощь!

— В таких случаях мы вызываем скорую

— Тогда вызовите «Скорую»!

— Сейчас пойду, доложу начальнику.

Через час мы снова начинаем молотить в дверь. Список нуждающихся во врачебной помощи пополнился: у Насти начался сильный приступ гастрита.

— Вызовите скорую!

— Я же сказал, доложу начальнику. Начальник разберется.

Еще через час приходит начальник тюрьмы.

— Чего вам надо?

Мы в очередной раз требуем «Скорую». Был бы кто с астмой или сердечным приступом — за это время десять раз умер бы.

Через 3 часа долбления в двери и криков приезжают врачи. Настю и Вику забирают в больницу. Обгорелыми спичками на клочке бумаги мы нацарапываем им телефоны друзей. Попросить в больнице телефон. Позвонить такому-то. Передать, где мы находимся. Сказать, чтоб не волновались..

Все, кто сильно кашляет, тоже просятся на осмотр.

Меня слушает хмурая женщина. Я рассказываю ей про Площадь. Она прерывает меня :

— Зачем вы хотите разжечь войну?!

Как говорится, «так великого комбинатора еще никто не называл…». Этот тезис даже мне в новинку. Значит, протестовать против лжи нарушения законов есть разжигание войны? Театр абсурда…

Диагноз: Белорусское телевидение. И значит, надо пользоваться случаем, рассказывать правду. Хотя бы так — глаза в глаза, кому сможешь. Если не переубедить, то хотя бы заставить усомниться и задуматься.

Тюремные реалии подогнаны под одно требование: сломить волю. Напугать. Подчинить.

Вечерний обход часов в 11 ночи. Всех выводят из камеры, строят у стены и проводят перекличку. Еды по-прежнему нет, но есть никто не хочет. А вот спать… После обхода уже подумываем, как бы нам вдвенадцатером уместиться на «сцене». Но дверь снова открывается. На пороге — несколько людей в форме, начальник тюрьмы, охранники.

— Вставайте, сейчас будем пальчики откатывать!

Не сразу доходит, что это означает дактилоскопию. Мы в растерянности. Разве мы уголовники? Идти или нет?

Это уже потом нам объяснят, что до суда брать отпечатки у задержанных они не имели права. А сейчас начальник тюрьмы угрожает:

— Кто пальчики не откатает, все 10 суток передач получать не будет!

Врет, конечно. Не сразу, но получит свои передачи единственная «забастовавшая» камера, где сидели умные женщины в возрасте. Но мы-то этого не знаем. Мы представляем себе 10 суток в холоде, на голых досках, без еды и, пардон, туалетной бумаги.

Все-таки идем. Хотя сейчас я уверена, что следовало отказаться.

Снятие отпечатков превращается в получасовую отвратительную процедуру. Нас фотографируют в профиль и анфас, будто зэков, с какими-то гадостными полосатыми номерочками в руках — ну просто как в кино! Снимают на камеру, задают вопросы.

Я начинаю понимать, что весь этот аттракцион в стиле ГУЛАГа имеет скорее психологическое, чем практическое значение. В очередной раз горестно жалею, что не пошла получать второе высшее образование на юрфак. Четкое знание своих прав — вот чего нам не хватает. И ОНИ этим пользуются — нагло и бессовестно.

В камере с руганью пытаемся отмыть с ладоней черную едкую краску. Вода в трубе над санузлом — просто ледяная. С остервенением тру ладони.

После всего этого долго не можем успокоиться. Наконец накопившееся изнеможение берет свое. Народ начинает валиться на «сцену» и засыпать. Не снимают, а наоборот, поплотнее застегивают куртки: по камере вовсю гуляет холодный сквозняк, от пола тянет морозцем.

Засыпающим я пою колыбельные, которые на самом деле совсем не похожи на колыбельные: первая из них — это «Идиотский марш» Олега Медведева.

«Марш» длинный, а потом еще несколько песен на стихи Владислава Крапивина. Почти все слушатели уже вытянулись на досках и закрыли глаза.

Забавно: песни, которые я люблю уже очень-очень долго, оказались написанными как будто сегодня, как будто в этой камере, как будто после Площади.

Долго сижу и смотрю на спящих: не могу взять в толк, как мы все здесь уместимся. Кристина будит всех и командует сдвинуться, люди ложатся очень плотно на бок, прижимаются друг к другу. И все равно — хоть плачь — все выдохнули и максимально сплющились, а двоим места не хватает.

Мы отодвигаем от стены Любу Титову — маленькую худенькую девочку, черноволосую, с огромными черными глазами, как у византийских святых. У нее очень нехороший кашель — глубокий, надрывный. Не стоит ей лежать всю ночь, прижавшись спиной к холодной стене.

Через 6 дней и у меня будет такой кашель, как, впрочем, у доброй половины девчонок. Но и тогда будут находиться люди, которые отодвинут меня и лягут спиной к стене.

Две девушки, которые не вместились, ложатся сверху, поперёк ног. Я засыпаю, будто проваливаюсь в темноту, — ни снов, ни страха, ни-че-го. Последнее ощущение: хочется пить, но вода из крана над «санузлом» внушает отвращение даже дистанционно. Не встану…

То, что случилось в эту ночь, потом будет сниться мне еще не раз. И каждый раз я буду подскакивать в холодном поту.

Среди ночи я проснулась оттого, что начала задыхаться. Грудь сдавило удушье, воздуха как будто не стало, нечего было вдохнуть. Я в ужасе открыла глаза: режущий, тоскливый свет лампочки пробивался как сквозь желтое облако хлора. И тишина, тишина и панический страх… Неужели в камеру пустили газ?! Почему никто не чувствует?! А может, все уже умерли? Я спросонок начала тормошить соседей. Несколько девчонок, которые еще не крепко спали, подскочили, стали меня успокаивать. Тут наконец-то я смогла вдохнуть, поняла, что это что-то прихватило меня одну, а с остальными все в порядке. Но еще полчаса не могла заставить себя лечь обратно. Мне казалось, как только лягу, тут же стану снова задыхаться.

Не одну ночь потом, даже на свободе, я просыпалась от приступов удушья, и мне казалось спросонок, что желтые круги в глазах — это желтые лампочки.